— Слово «любовь», как мы его употребляем, означает всего лишь практический ресурс: человечество изобрело его, чтобы прикрыть сладострастие, эгоизм, борьбу за территорию и сохранение вида. — Какая проза, — раздраженно вставляет Сокас. — Ты отрицаешь любовь, которая оставляет в человеке след? — Да… Разве что в макияже у женщин и на воротничке рубашки у мужчин. — Ну до чего ты любишь изображать циника, — с упреком говорит Назарет. Архивариус довольно смеется и опустошает рюмку. — Значит, для тебя любовь — всего лишь обман, так? — настаивает библиотекарша. — Эгоизм и притворство. — Социальный трофей и предмет удовлетворения. Греческие эроты и римские купидоны… В общем, влечение. Комбинация химических элементов, которая производит эффект, только пока длится и не наступает пресыщение. Тогда мы думаем, что былая любовь умерла, и верим, что придет другая. Назарет и Сокас смотрят на Елену, им обоим не по себе. Надо всеми снова витает призрак Масалькивира, но Елена невозмутима. — Или больше никого, — мягко дополняет она. — Значит, вы все отрицаете вечную любовь? — спрашивает Назарет. Альхараке разводит руками — мол, для него ответ очевиден. — Любовь как сердце, пронзенное стрелой, — это просто шутка. Изобретение романтиков. Которое давно устарело. — Бывает, что любовь длится долго, Пепе. — Если речь идет о чувствах и в такой ситуации, как ты говоришь, тогда нужны другие слова: дружба, привязанность, душевный покой, привычка… Но страстная любовь на всю жизнь, под звон колоколов и пение птичек, толкающая на жертвенное самоотречение, — сегодня это годится только для поэтов и писателей, которых продают в киосках на железнодорожных станциях. — Вполне достойное место, — протестует Сокас, задетый за живое. — Станционные киоски — маленькие храмы народной культуры путешествий. — Хотите сказать, в наше время нет места героической любви? — не отстает Назарет. — Нет места для тревожного ожидания, пьянящих объятий, тоски в разлуке? Она говорит так, словно хочет сохранить хотя бы крупицу надежды; однако архивариус непоколебим. — Ничего такого, — безжалостно отвечает он. — Мадам Бовари, Анна Каренина, Анита Осорес[23] — ото всех несет нафталином. Героини прошлого сегодня похожи на несчастных идиоток… Не говоря уже о юном Вертере и компании. Назарет не выглядит побежденной. Возможно, жизнь старой девы воспитала в ней иммунитет к унынию: мечты, посыпанные пеплом, все еще живы и сохраняются благодаря одиночеству и чтению, словно засушенные лепестки среди книжных страниц. — И в наше время есть сотни известных случаев почти героической любви, — живо возражает она. — Альфонсо Двенадцатый и Мерседес, Виктория и Альберт, принц Эдуард и Уоллис Симпсон…[24] Альхараке насмешливо улыбается: — Гонсалес и Биасс, Хоселито и Бельмонте, Кинтеро, Леон и Кирога[25]… — Прекрати, прошу тебя. Ты и правда невыносим. Альхараке смотрит на Елену пристально и с вызовом: — А ты что думаешь? Елена не торопится с ответом. Все, что она слышит, вызывает у нее живой отклик. Она сравнивает свои ощущения — те, что были в прошлом, с теми, которые есть сейчас. — Бывает любовь, похожая на приключение, — наконец говорит она. — Приключение? — удивляется Альхараке. — Любопытно. — Мы ждем развития этой мысли, — вмешивается Сокас заинтересованно. — Я полагаю, ты имеешь в виду приключение не как интрижку, да?.. Не как легкомысленный эпизод. Она задумывается. Прежде она никогда не ставила вопрос так, и сейчас ответ медленно складывается в ее сознании. Почти что слышно, как она подгоняет друг к другу детали. В легкой растерянности она обводит собеседников взглядом. Произнести это вслух не так-то просто. — Бывают случаи, — осторожно пытается объяснить она, — когда мы ищем человека, которого можно полюбить, а бывает, мы встречаем его, хотя совсем и не искали… Она умолкает, пытаясь привести мысли в порядок. И обдумать то, что начинает открывать в себе. Остальные сосредоточенно ждут. — И? — не выдерживает Назарет. — И когда такой человек появляется, возможно, мы любим в нем себя. Библиотекарша не скрывает разочарования: — Ты про эгоистичную любовь, вот оно что. Какая банальность. Получается, что Пепе прав. — Нет… Я говорю о чем-то более сильном. Более сложном. Мы влюбляемся в образ любви, который у нас в голове, проецируя на него прочитанные книги, увиденные фильмы. А также наши мечты, желания, печали и радости… Она снова умолкает. В гаснущих лучах закатного солнца ее лицо кажется суровым. Как все запутано, думает она, вздрагивая. И так прозрачно-ясно. — Любые вызовы судьбы, — договаривает она. — И роковое возмездие. Ни одна машина не проехала по дороге с тех пор, как Елена вышла из города, и ничто не нарушает тишину уходящего дня. Елена шагает рядом со своим велосипедом, вдыхая солоноватый воздух, который пахнет засохшими свалявшимися водорослями, объедками пищи и грязным песком. Сумерки накрывают красноватый полумесяц бухты, в котором отражается небо. Ни зыби на море, ни ветерка: близкая вода с пятнами нефти совершенно спокойна. На фоне закатного солнца видно, как последние чайки планируют среди кораблей, стоящих на якоре, носами в разные стороны. Покрытый смолой пеликан погибает на берегу, бьет крыльями в агонии. Перейдя через мост рядом с отелем «Принц Альфонсо», там, где дорога сворачивает от пляжа, а по бокам растут только кактусы и тростник, Елена видит то, что осталось от корабля, взорванного позапрошлой ночью: фрагмент носовой части и остов, почерневший от пожара, торчат из воды в трехстах метрах от берега. Чуть подальше, покружив неподалеку от зловещего судна, словно желая убедиться в его кончине, британский патрульный катер удаляется в сторону Пеньона, и тот становится то огненно-красным, то серым, в зависимости от того, как последние лучи света уходящего дня попадают на гребень скалы. Елена неторопливо идет, толкая велосипед. Она смотрит на пейзаж, но продолжает думать о том, что оставила позади. Заперев дверь книжного магазина, она не пошла, как обычно, по дороге к морю, но свернула на площадь, которая теперь называлась именем Генералиссимуса Франко, и потом направилась по Гибралтарской улице — отдать книги одному заказчику, учителю вечерней школы, прикованному к постели по причине пневмонии. Немногие порядочные женщины ходят в одиночку по этой разбитой дороге, где полно ям и играют оборванные дети, и уж точно ни одна не пойдет сюда в поздний час, когда открываются кабаре и ночные бары; тогда гарнизон колонии проходит через решетку в поисках алкоголя и женщин, с тех пор как высокоморальная супруга губернатора приказала прикрыть все бордели на английской стороне. Если подумать, голод и нищета Испании, прозябавшей в бедности после Гражданской войны, упрощали эти поиски. Повернув, Елена наткнулась на группу английских солдат и матросов, одетых как крестьяне и зверски пьяных; те стали отпускать непристойности в ее адрес, поскольку, несмотря на Дюнкерк, Крит и Сингапур, все еще считали себя крутыми парнями: ничтожества, убежденные в том, что по эту сторону границы все можно купить за горсть фунтов стерлингов, будь то бутылка, женщина или жизнь. Отойдя подальше, она услышала, как немытый чистильщик сапог, сидевший на углу улицы, спокойно и лаконично оценил эту сцену, между тем пряча в карман жалкие монеты, полученные за свои услуги: — Проклятыесукиныдети. Дальше по дороге ей попадаются двое гвардейцев: зеленая форма, на плече ружье, треуголки обшиты холстиной, чтобы лак не отражал свет. Может, те же самые, что были на берегу. Они шагают, каждый по своему краю дороги, здороваются с Еленой и идут дальше. У входа на военную базу она останавливается у харчевни Антона Шестопала, прислоняет велосипед к крыльцу и, войдя, оказывается среди многоголосого шума и табачного дыма. Как обычно в этот час, военные из соседних казарм пьют и режутся в домино, а кое-кто из рыбаков играет в карты на разрешение забросить сети сегодня вечером. Кроме жены хозяина, других женщин здесь нет, но владелицу книжного магазина в Ла-Линеа знают, и никто не удивляется ее приходу. Она покупает четверть ковриги хлеба и литр вина, болтает с Антоном, который готовит для нее фрикадельки из тунца и складывает их в судок, потом выпивает рюмку мансанильи[26] «Санлукар» и выкуривает сигарету на крыльце; затем кладет покупки в корзину на руле, садится на велосипед и едет полкилометра до своего дома. Прислонившись к стене здания британской таможни, расслабив узел галстука, сдвинув шляпу на затылок и сунув руки в карманы, Гарри Кампелло обозревает длинную вереницу испанских рабочих, которые возвращаются в Ла-Линеа. Закатное солнце отбрасывает тени на полосу серого асфальта: их много, тех, что приходят рано утром и возвращаются вечером, поскольку ночевать на территории колонии им запрещено. Большинство идут пешком, потому что в Испании, истощенной Гражданской войной и послевоенным временем, велосипед — роскошь, доступная немногим. Счастливые обладатели таковых передвигаются с легкостью, а кроме того, часто используют велосипед для перевозки разрешенной контрабанды — табака и разных мелочей; охранники, которые служат по другую сторону, тоже имеют с этого свою выгоду и пропускают их без особых трудностей. Испанцы ходят через площадку аэродрома. Документы у них проверяют по утрам, на входе; вечером останавливают, только если заметят что-то подозрительное или кто-то попытается пронести что-нибудь необычное. Так что гибралтарские таможенники не слишком придираются, как и капрал с двумя солдатами из четвертого батальона «Черной стражи» — одного из подразделений, охраняющих Пеньон; на солдатах шорты цвета хаки, береты из шотландки, на плече — пистолет-пулемет Томпсона. Однако Кампелло не расслабляется. Он знает, что эти смуглолицые люди скромного вида, которые весело шутят и болтают, потому что возвращаются домой, таят в себе предательство и угрозу. Что нацистские и фашистские агенты, шпионы и саботажники переходят границу, растворившись среди всех этих людей, и потом возвращаются на другую сторону, раздобыв информацию, угрожающую безопасности колонии и роли Гибралтара в коммуникационной цепи, которая действует благодаря военным усилиям Британии и связывает Атлантику с Египтом и восточными берегами Средиземного моря через промежуточное звено на Мальте. Иногда, если позволяет текущая работа, комиссар Гибралтарского отдела службы безопасности торчит — как, например, сейчас — на пограничном пункте утром или вечером с единственной целью: он оглядывает лица проходящих людей и следит, как они себя ведут; одни не вызывают подозрений, других он тут же забывает, а кое-кого старается запомнить. И при необходимости, не вызывая подозрений, таможенники тихонько подтвердят ему личность интересующего его лица: где тот работает, какие у него привычки. Бросать сети наугад — обычное занятие комиссара, и, если приложить терпение и мозги, это, вероятно, поможет ему составить из кусочков целостную картину или, наоборот, выбросить их вовсе. Эта часть его работы опирается главным образом на инстинкт. Ассан Писарро, рыжий помощник комиссара, тоже подпирает стену. Пиджак перекинут через плечо, веснушчатое лицо вспотело. Ассан молча стоит рядом с начальником. Оба смотрят на одного удаляющегося испанца: человек среднего роста, в светлом помятом костюме и холщовой панаме, который в этот момент минует таможенников и переходит границу. — Есть новости? — спрашивает Кампелло. Ассан вынимает из кармана носовой платок и вытирает лоб. — Никаких. На выходе из порта он купил бутылку воды «Королева Анна» в лавке Хорхе Руссо, поговорил с каким-то своим знакомым перед Почтамтом и пришел сюда. Я не заметил ничего подозрительного. — А что за знакомый? — Служащий Королевской страховой компании. — Ассан достает листок бумаги и сверяется с записями. — Некто Питалуга. Кампелло напрягает память. — А ведь я его знаю, так?.. Мы его проверяли. — И правда, шеф. Он в списке проверенных. — На Почтамт заходил? — Нет. Они умолкают, продолжая рассматривать людей. Женщины тоже есть, но мало; почти все работают поварихами, уборщицами или прислугой в колонии. Мужчины обычно устраиваются работать в порту или в торговле. — Есть еще кое-какие сведения с верфи, — замечает Ассан. Кампелло смотрит на ограду, за которой исчез человек в светлом костюме. — И что там? — Работает хорошо, исполнительный и не замечен ни в чем предосудительном. — Так, может, он чист? — Ну вроде так, комиссар. — Да не зови ты меня на улице комиссаром, чтоб тебя… — Похоже, что да, шеф. И в самом деле чист… За две недели мы его ни разу не ущучили. Кампелло задумчиво качает головой: