— Вполне разумно предполагать романтический сюжет, — не сдаюсь я. Он молчит, но потом уступает мне, хотя и сквозь зубы: — Он, без сомнения, был ей благодарен. И я не отрицаю, что постепенно все усложнилось. Он отпивает вина и снова умолкает, задумавшись. — Я, — говорит он наконец, — присутствовал при нескольких разговорах Тезео и капитан-лейтенанта Маццантини на «Ольтерре»… Эта женщина беспокоила нашего командира, как и всех. Даже сам Тезео не был в ней уверен, хотя и пытался делать вид, что не придает этому значения. Это было уязвимое место в нашей безопасности, и все могло полететь к чертям. — Значит, он просто выполнял приказы? — не отступаю я. — И когда виделся с ней в предыдущий раз, и потом, в ту ночь, когда мы потеряли Этторе Лонго, он их, конечно, выполнял… Речь не шла о том, чтобы ее подставить, ни в коем случае. Только о том, может ли она каким-то образом нам навредить. — А если бы она и правда представляла для вас угрозу? Он снова улыбается и смотрит по сторонам, вдруг вернувшись к конспиративной манере прошлых времен. От этой внезапной осмотрительности он даже молодеет. — Разное могло быть. — Что, например? — интересуюсь я. — Например, можно было ее нейтрализовать. — Вы имеете в виду… — Да нет, ясное дело, нет. Тезео бы не позволил, да мы бы и сами так не поступили. Наша война — дело жестокое, но мы всегда оставались рыцарями. — Он пожимает плечами. — По крайней мере, некоторые из нас. И поверьте мне, куда больше, чем англичане. Те играли грязно. Они всегда были такими. — А каким был ваш товарищ Тезео?.. Рыцарем? — Да, во всем. Венецианец старой школы: редкая смесь цельности характера, простодушия и гордости. Хороший человек, это правда. Настоящий рыцарь, говорю же… Знаете, что он сделал, когда мы наконец настигли «Найроби», за несколько минут до того, как взорвалась мина? Я теряюсь. «Найроби» — это был крейсер на вооружении британского флота, атакованный отрядом «Большая Медведица» в порту Гибралтара. Кое-что я об этом судне знал или думал, что знаю. — Нет, — признаюсь я. — Не очень. Не все. Он хитро глядит на меня и подносит стакан к губам. — Со временем я вам расскажу. В подробностях. Он снова берет стакан, отпивает, ставит на стол. Его невестка выходит на порог с мелом в руке, чтобы написать дневное меню на грифельной доске, и они вступают в бурную дискуссию на неаполитанском диалекте, из которого я понимаю едва ли несколько слов: что-то насчет томатов, которые надо добавить в спагетти с рыбой. Невестка удаляется в дурном расположении духа, а Скуарчалупо возвращается к рассказу. — Поскольку мы подозревали, что эта женщина может быть для нас опасна, мы придумали, как за ней следить, — продолжает он. — Через итальянского консула и наше посольство в Мадриде мы вошли в контакт с испанскими властями, которые могли либо арестовать ее, либо вывезти… Необходимости в каких-то брутальных решениях не было. Я спрашиваю, знали ли испанские власти о том, что происходит на «Ольтерре», и он отвечает: совсем не знали. — Мы скрывали наши дела и от них тоже, — добавляет он. — Водили их за нос до самого конца… Дурачили, как последних лохов. — Давайте вернемся к хозяйке книжного магазина, — прошу я. — Что же все-таки произошло? — Значит, Тезео пришел повидаться с ней первый раз, потом второй. И потом еще не раз приходил. Может, тогда у него и появились чувства, а не только долг и патриотизм. В общем, все стало как-то по-другому… Даже я это понял, хотя он не очень-то был склонен раскрывать душу. Скуарчалупо откидывается на спинку стула, и на его лице появляется странное выражение — что-то среднее между восторгом и одобрением. Почти уважение, кажется мне. — И потом случилось то, что случилось, — сказал он. — Что именно? — А то, что она по собственной инициативе совершила поступок, удививший нас всех. — Старый водолаз снова прикрыл веки с довольным видом. — И это изменило ход вещей. — Любовь ценится с давних времен, — замечает Пепе Альхараке. — С Беккера?[21] — интересуется Назарет Кастехон, работающая в городской библиотеке. — Гораздо раньше. — Лопе де Вега испробовал это на себе, не так ли? — подсказывает доктор Сокас. — Еще со времен Овидия: «Сам Юпитер с небес улыбается клятвам влюбленных»…[22] Уже тогда все с этим было ясно. Елена усмехается. Вечер на исходе, и закатное солнце освещает старые занавеси «Англо-испанского кафе» и изразцы на стенах. За окном устало течет жизнь на улице Реаль, а на противоположном тротуаре официанты снуют между плетеными столиками и стульями, обслуживая посетителей Торговой палаты. — Все не так, Пепе, — возражает Елена. — Давай без твоего обычного цинизма. Но тот, к кому она обращается, настаивает, слегка приподняв рюмку с анисовкой, смешанной с коньяком: — Наивные старые времена, дорогая Елена. Любовь в классическом понимании — это иллюзия. — Судишь по личному опыту? — Просто говорю. Доктор Сокас театрально указывает концом дымящейся сигары на левый лацкан, на уровне сердца. — Я совершенно с вами не согласен, мой дорогой друг. Чувство и поныне остается могучей силой. — Причем позитивной, — вставляет Назарет Кастехон. Доктор взглядом благодарит ее за поддержку. Библиотекарша — близорукая, весьма начитанная и чрезвычайно романтическая старая дева. Она очень худая, носит очки в стальной оправе, а густые волосы сероватого оттенка острижены так коротко, что она смахивает на монашенку-расстригу. — Это нас возвышает, одухотворяет… Она умолкает на секунду, подыскивая слова. — Мы принимаем за любовь разные вещи, ею не являющиеся, — возражает Альхараке. — Секс, например. Сокас укоризненно смотрит на архивариуса и в отчаянии указывает на двух женщин: — Ради бога, дружище. Здесь дамы все-таки. — Уже давно никто в здравом уме так не влюбляется, — настаивает собеседник, не принимая возражений. — Похищения и всякое такое. Все это вышло из моды, как немое кино. — Хочешь сказать, любовь — чувство несовременное? — любопытствует Елена. — Именно. — Какая бессмыслица, — возражает Сокас. — Ничего не бессмыслица, — упорствует Альхараке. — В век технологии, сюрреалистической механизации и бесчеловечной массовой резни невозможно по-настоящему влюбиться. — Что значит для тебя «по-настоящему»? — Ну, так. Как в старину. — Ты считаешь? — Я уверен. Человечество утратило необходимую нравственную чистоту. — Чтобы любить, необходима нравственная чистота? — спрашивает Назарет. — Для того чтобы верить в искреннюю любовь — без сомнения… То, что мы сегодня называем любовью, — не более чем ярлык, который мы наклеиваем на собственное тщеславие, чтобы подороже продать некий товар сомнительного содержания. — Изобретение капитализма, — в шутку подсказывает Елена. — В каком-то смысле. — Но, возможно, так было всегда. — Наверняка. Однако раньше, по крайней мере, отдавали должное сладкому обману. Достаточно было появиться какому-нибудь поэту, и тебя уже тянуло в цветущий сад… Сегодня у всех глаза слишком широко открыты. Взрывы бомб открыли нам глаза. — А я думаю, романтическая любовь и сейчас может быть спасительной соломинкой, — замечает Назарет. — Утешением и убежищем, необходимым как никогда в наше трудное время. Альхараке шутя соглашается: — Я готов принять любовь как убежище или как иллюзию. Укрытие, как принять болеутоляющее, если я тебя понял как надо… Но ты права. — В чем?