Старший лейтенант снова садится и последним глотком опустошает бутылку коньяка. Задумчиво смотрит на нее, затем бросает в воду. И тут до Кампелло вдруг доходит, что Тодд еще совсем молод: у него странное подростковое выражение лица и просветленный взгляд. — Я вот думаю, — говорит Тодд, — может, адмирал позволит похоронить итальянца с воинскими почестями. Моксон смотрит на него в крайнем изумлении: — Этого макаронника? — Вот именно. — Ты сошел с ума? — Враг он или нет, он имеет право на достойные похороны. Чтобы опустили в море, обернув национальным флагом, согласно традиции… Это был бы красивый поступок, если, конечно, нам разрешат. — Спортивный дух, значит, — высказывается Кампелло. Он произносит это в саркастическом тоне, но Тодд воспринимает его слова всерьез — это видно по его суровому лицу. — Да… Я верю, что адмирал пойдет нам навстречу. — Вне всякого сомнения, — замечает Моксон. — Адмиралы любят спорт, особенно крикет. Тодд долго смотрит на Кампелло, словно оценивая. — Что думаешь, Гарри? Равнодушный полицейский отвечает уклончиво: — Мне спортивного духа недостает. — Ты уверен? — Абсолютно. Я предпочитаю бороться иначе. — Похоронные почести врагу в твои обязанности не входят, — смеется Моксон. — Это правда, никакие почести — ни военные, ни гражданские. Почестей в моей работе маловато. — Главное — эффективность, я полагаю, — уточняет Тодд. — Конечно. То самое слово… В моей работе элегантность отсутствует. Тодд сосредоточенно хмурит брови. — Ты ищешь саботажников, так ведь? — говорит он. — Арестовываешь их и выжимаешь признания. — Ну да, что-то в этом роде. Чтобы их потом судили и повесили. — И крепко ты закручиваешь гайки? — Вовсе нет. — Кампелло изображает подобие простодушной улыбки. — За кого ты меня принимаешь?.. Всех удается убедить в ходе доброжелательного диалога. Моксон смеется, но Тодд остается серьезным. — Убедить — тоже то самое слово. — Да. — Мне бы в голову не пришло убеждать военнопленного. — А есть такие, кто убеждает, старина, — замечает Моксон. — Каждому свое… Я такого не делаю. — Мои клиенты — не военнопленные, — уточняет Кампелло. — Рыцарские традиции я оставляю военным. — Ты не распространяешь на арестованных Женевскую конвенцию? Полицейский снова улыбается, на этот раз злобно: — Я не знаю, о какой конвенции ты толкуешь. По-моему, я ее не читал. — Твои методы… Им так и не удается узнать мнение Тодда о методах Кампелло: в эту самую минуту за акваторией порта, у испанского берега, раздается далекий взрыв и огромная вспышка освещает небо, окрасив в красный цвет воды бухты. — Сукины дети! — восклицает Моксон, разинув рот. — Нет, ну каковы сукины дети! От взрыва дрожат оконные стекла в доме. Арго, которая крепко спала на коврике, поднимает уши, встает и тревожно скулит. Елена кладет книгу рядом с лампой — этой ночью опять нет электричества — и вместе с собакой выходит на крыльцо. Подальше от берега, за мысом Мала, поднимается огненный гриб, окрашивает в красный черную воду и линию берега. В сиянии, осветившем бухту, в вышине, вырисовываются очертания отеля «Принц Альфонсо». — Тихо, Арго, тихо. Иди ко мне. Успокойся. Елена стоит неподвижно, завороженная зрелищем. Затем подходит к калитке. Мощные оранжево-черные вспышки гигантским беспорядочным фейерверком прорезают ночь; каждая рисует в небе дугу, прежде чем рассыпаться искрами в море, и похожа на огненный занавес, который открывает, а потом скрывает силуэт судна, так что кажется, будто оно вот-вот исчезнет совсем. Будто у него воспламенилось или взорвалось горючее. Быть может, он как раз там, снова думает Елена. В море. Быть может, он это и сделал, а теперь торопится назад, или, может, погиб, или взят в плен. Любое предположение может оказаться верным, или ни одно, или же он сейчас в безопасности, в Альхесирасе, ждет вестей от своих товарищей, выполнивших поставленную задачу. Хотя может быть и так, рассуждает она, дрожа от страха, что он лежит без движения на берегу, как в тот раз. Несмотря на всю нелепость, эта мысль завладевает Еленой, и от волнения у нее пересыхают губы, а на глазах выступают слезы. Повинуясь порыву, она толкает калитку и идет в темноту, быстро и решительно шагает к берегу. Она убеждается, что там никого нет, и немного успокаивается. Есть только отражение зарева на воде. Елена вдруг замирает: неожиданная и тревожная мысль парализует ее, постепенно приобретая определенность. Она удивляется сама себе, испытывая нечто похожее на угрызения совести. Смутное чувство вины. Что ты делаешь, Елена, думает она. Какого дьявола творится с твоей головой и с твоим сердцем? Ей никогда не приходилось тревожиться за мужчину — так думает она в паническом ужасе. За одиннадцать месяцев замужества она привыкла ко всему: одинокие ожидания, серое море, смутно зловещий прибой, облака, несущие плохие предчувствия; она привыкла дрожать от холода, стоя на берегу под дождем, и ждать в одиночестве часами, днями и неделями, сидя в пустом доме. Пережив горькую потерю, она полагала, что все это позади: не будет больше душераздирающих долгих отлучек, не надо больше с беспокойством смотреть на барометр или коситься на него. Больше не будет ни тоски, ни тревоги, жизнь пойдет удобная, без эмоций. Ей довольно книг и душевного покоя. Она надеялась, а возможно, даже была уверена в том, что до конца дней ее ждет безмятежная жизнь. Однако чувство явилось снова. Будто пробралось обманом. Похоже на предательство — и от этой мысли она вздрогнула. Уже не поймешь, что именно стало предательством. Она воспринимает жизнь с практической точки зрения, и ей неведомо, можно ли вообще предавать воспоминания, ощущения, события из прошлого. Она не склонна ни к меланхолии, ни к ностальгии, ни к поклонению призракам; у нее достаточно здравого смысла, чтобы при необходимости не давать чувствам расти. Ее воспитали сотни прочитанных книг: она сражалась под стенами Трои, бороздила моря вместе с десятью тысячами греков и побывала в пещере Циклопа. Она читала о подвигах героев, о жестокости тиранов, о размышлениях философов. Она знает, что такое риск, что за все надо платить свою цену и что существуют правила, но не может избавиться от чувства, будто ее предал кто-то близкий, свой, созданный из прошлого и предчувствий, из растерянности, от которой у нее переворачивается все внутри, когда она видит горящее в море судно. Там люди, под черной водой и темным небесным сводом, усыпанным звездами, они пришли издалека разрушать и убивать других людей, которые тоже умеют разрушать и убивать и которые их ищут. Вот это и есть предательство, думает она удивленно, стоя на берегу в ночи, освещенной красным сиянием пожарища: страстно желать, чтобы один из этих пришлых мужчин остался в живых. Хотеть увидеть его снова. Никому не под силу сделать так, чтобы это произошло, ибо дорогами случая и загадочными механизмами жизни и смерти управляют жестокие и изобретательные боги. Ей остается только неподвижно стоять на берегу и смотреть на море; эта неподвижность, на вид безмятежная, скрывает жестокую борьбу между чувством и разумом — битва недолгая, и ее исход очевиден: фотография мужа, что улыбается из туманного прошлого, больше не вызывает никаких чувств. В эту минуту, этой ночью, перед горящим в бухте судном, погибший в Масалькивире моряк, которого Елена Арбуэс некогда любила, умер окончательно и навсегда. 5 Вызовы судьбы и роковое возмездие Мы подходим к тому повороту повествования, где факты уступают место фантазии: чистое пространство, которое, несмотря на всю его важность для того, что случилось позднее, можно заполнить лишь предположениями. Среди них попадаются весьма противоречивые. Как я уже указывал, в истории Елены Арбуэс, Тезео Ломбардо и отряда «Большая Медведица» были моменты, которых старший матрос Дженнаро Скуарчалупо не мог прояснить за три дня наших разговоров в неаполитанской траттории; точнее говоря, он выдал мне версию, отличавшуюся от той, что поведала мне позже Елена, когда я в последний раз приехал к ней в Венецию. Не прояснили ситуацию и дневники Гарри Кампелло, хотя некоторые его записи и оказались отчасти полезными. Короче, в этой части истории мне с трудом удавалось постичь истинные или очень личные причины того, что произошло потом. Понять, что именно подвигло Елену на ее дальнейшие шаги, так сильно повлиявшие на будущие события. Ключевым моментом, уверял меня Скуарчалупо, был второй визит Ломбардо в книжный магазин. Если верить неаполитанцу, даже в первый раз его напарник появился в Ла-Линеа по приказу командира отряда, капитан-лейтенанта Маццантини. По версии Скуарчалупо, владелица книжного магазина «Цирцея» считалась тогда проблемой, потенциальным фактором риска для безопасного проведения операций. И потому следовало прозондировать почву, чтобы понимать, насколько ей можно доверять или не доверять. — Он мог влюбиться, — говорю я. — Кто, Тезео? — Ну да. Мы сидим на солнышке, в «Водолазе», у самых дверей; на нашем столике два стакана с вином и включенный магнитофон. Морщинистое лицо старого водолаза скептически кривится. — Предполагать можно что угодно, — отвечает он. — Но это вряд ли. Мы тогда об этом не думали. По крайней мере, в начале их отношений. Я настаиваю на своей гипотезе: — Но ведь и герои тоже влюбляются, разве не так? Скуарчалупо смотрит на меня, прикрыв веки, пытаясь понять, серьезно я говорю или нет. — Не верится, чтобы Тезео, — говорит он немного погодя, — опытный и преданный боец, который играл со смертью, сдался на милость сентиментальных глупостей… Считать, что он сблизился с этой женщиной в романтическом порыве, значит не понимать его и не понимать нас. — Его история не похожа на других, — замечаю я. — Первоначальный толчок — это когда его выбросило на берег… Думаю, с этого история и началась. Он недоверчиво улыбается: — Это она вам сказала? — Я с ней об этом еще не говорил, — признаюсь я. — Значит, надо поговорить, поскольку я знаю только то, что касается меня.