* * * Она быстро полетела вниз, и падение вышло более длинным, чем любое из тех, которые она изображала и снимала для Вальжана. Помнится, Клаудио стирал раз для Вальжана показания часов. Обругав его при этом обманщиком и ловчилой. Теперь все было без подлога. Музыка – настоящая, она будто освещала голову ей изнутри, но слышалась извне. Барабанные палочки били по металлу, стеклу, дереву, и каждый удар высекал искры у нее в голове. Джина чувствовала и улыбку Флавии, – растянутые губы и тепло от нее, а зубы слегка прикусили нижнюю губу и при каждом ударе прижимают ее чуть сильнее. Волшебные пальцы Клаудио ведут басовую партию. Как они были вместе, она едва может вспомнить, слишком много тогда выпила, больше, чем сейчас. Но и тогда они не были столь близки, как сегодня, когда он забрался прямо внутрь, в ее шкуру. Искры превратились в молнии, белые и цветные, и каждая вспышка освещала то башни, то минареты, монолиты и обелиски. Джина улыбнулась про себя: чего Клаудио не доставало в нюансах, он компенсировал жаром исполнения. Вступил Доркас с первым гитарным аккордом, который потряс весь мир, и теперь понеслись все вместе, по таинственным путям, пролагаемым для ночного поезда-призрака клавишной мелодией Тома. Пристегните ремни. Она отдалась движению. Только это она и могла сделать, ничто иное было ей не под силу: они неслись все вместе, отступить, шагнуть в сторону никто не мог. Буду ждать тебя там. Мужчина, в чьих глазах отражается совсем другой мир, но все же реальный, созданный из света и звуков. Буду ждать тебя там. Мужчина, реальный, настоящий, он идет домой, путь его далек и лежит по полоске земли, когда-то выходившей к океану, а она бежит по мосту, подгоняемая грызущей и рычащей тоской по нему, но чем больше усилий прилагает, чем сильнее напрягается, тем большее расстояние их разделяет. Буду ждать тебя там. Мужчина в комнате, переменившийся для машин, теперь не реальный, и незнакомец, реальный, на каменистом берегу озера под затянутым серой пеленой облаков небом, медленно оборачивающийся к ней. Но тут музыка расколола небо, и Джина исчезла. Стонущие аккорды «Фендера» задели сохранившиеся в ее мозгу трезвые участки, однако времени сообразить, что она делает, не было, потому что музыка толкала ее дальше, – бежать, задыхаясь, по длинной дороге, к которой склонялись росшие вдоль нее деревья; они тянули к ней пальцы своих ветвей, стремились схватить, но, дотянувшись, проходили насквозь, будто были из тумана, и она снова исчезла. Снова исчезла… Исчезла на всю ночь, одну из тех бесконечных ночей, когда ни к чему на небе искать солнце, ведь, черт возьми, оно тебе и вправду совсем ни к чему. Пристегните… Бесконечная ночь; плоть к плоти, не в меблированных комнатах, а в пристанище, где можно пожить подольше. Она повернулась и попыталась бежать, но ночь настигла и бросила ее навзничь. Хорошо, признай, пусть, на этот раз. Чтобы отпустила. А теперь – прочь, лечу; неудержимо, как метеор, лечу и заживо горю. Горит воздух, а потом все небо вспыхивает огнем, – так что ж, если уж горит, пусть все сгорит дотла и родится из пламени снова. Из пламени, вверх, вверх, и через край. * * * Флавия, наклонившись над Джиной, обтирала ей лицо чем-то мягким. – Вот это мы называем настоящим видео, – сказала она серьезно. – Если твои боссы способны принимать искусство только почищенным щеткой с мылом, мы готовы уйти, причем дверью хлопнем громко, и тебя можем забрать с собой. Что «Ди-Ви» способна противопоставить тому, что мы только что сотворили? Да ни фига. У Джины не было сил даже кивнуть. Одежда насквозь промокла от пота. Флавия снова поднесла кувшинчик к ее губам, напиток ожег горло. Пламя… Джина приподнялась на локте и ухитрилась повернуть голову, лежа на матрасе. Провода висели возле консоли, вполне безобидные теперь. А Том как раз отсоединял свои и посмотрел на нее, тяжело дыша. – Что мы только что сотворили? – хрипло спросила она. Флавия широко улыбнулась, отчего ее черты ее золотистого лица заострились и приобрели агрессивное выражение. – Мы сделали видео по-новому. По-настоящему. К чему вообще эти долбаные гнезда, если не делать настоящее видео? – Она оглянулась куда-то себе через плечо. – Мы закончили. Теперь он может подойти к ней. Джина снова откинулась на матрас, закрыв рукой глаза. Боже, зачем пускать к ней кого-то сейчас, когда она в таком виде? Послышались шаги по полу подвала и замерли возле нее, а в ней вдруг зажглась надежда, новым ярким пламенем: вдруг он настолько переменился ради машин, что теперь пришел и отыскал ее сам, переменив обычный ход вещей? Она сделала глубокий вдох и отняла руку от глаз. И впрямь увидела его рядом с собой – живого и, может, более реального, чем прежде. – А как, черт побери, ты меня отыскал? – спросила она. – Это было нелегко, – сказал Гейб. * * * Лучше он себя уже давно не чувствовал. Да какое там «лучше». Он чувствовал себя великолепно. Просто фантастически великолепно. Нереально. Фантастически нереальным. Видео-Марк. Вот она – правда, полная правда и ничего кроме правды. Он потерял всякую связь с тем мясом, которое держало его в тюрьме почти пятьдесят лет, и испытывал сейчас величайшее облегчение, освободившись от этого груза, сравнимое по величине со всем его существом. Существом. А вот его подлинное внутреннее существо, его личность, постоянно росли, расширялись и обретали величие. Ощущение огромного пространства, где можно развернуться, было, наверное, под стать тому, что возникает у ребенка, рождающегося на свет после девяти месяцев в тесноте материнского лона. По крайней мере, для него это было так. Кратковременная родовая травма, а потом – гуляй и веселись! Сколько же лет он провел в аду, заключенным в тисках из мяса? И все те годы напивался, отрывался до безумия в трэше, бэнге, и так до тех пор, пока уже с трудом вообще мог стоять на ногах, не ведая, что достаточно было просто просверлить несколько дырочек в черепе и вырваться из тюрьмы этого прилипчивого мяса. А… куда? В собственный контекст. Это все понемногу доходило до него, по чуть-чуть каждый раз, как он садился на провод. Так он для себя называл подключение – сесть на провод. Время между подключениями растягивалось в скучные промежутки, лишенные всяческих событий, которое надо было пережидать, прежде чем удавалось снова сесть на провод и стать на толику более великим. И провода, эти проводники, подключающие его к машине, только шли ему на пользу, он с каждым разом проникал чуть дальше, устраиваясь в новом контексте. Будто возвращался домой. Он перестал отсоединяться на время, нужное, чтобы сходить в туалет – к чему, ведь длины проводов хватало. Правда, на коридор ее не хватало, поэтому Марк обрадовался, когда ему разрешили воспользоваться внутренней службой доставки, которая стала доставлять ему пищу на рабочее место, как и шишкам из Команды Наверху, когда кому-то из них приходилось работать сверхурочно. На время приема пищи он теперь тоже не отсоединялся, это занимало всего несколько минут. А принимая это во внимание, особого смысла отсоединяться и идти к себе в квартиру спать, тоже не было. Яма была просторная, тут сосредотачивалось все необходимое, а звукорежиссер в голове не останавливал музыку ни на минуту. Он знал, что однажды настанет миг, когда он попытается вернуться обратно в тюрьму своего мяса, но она окажется слишком тесной для него, и он не сможет втиснуться обратно. Когда-то он думал, что у него в мозгу этакая кроличья нора, отнорок бесконечности без всяких границ, по которому он мог лететь, куда заблагорассудится. Может, он сам себе пудрил мозги. Или та нора, при всей своей глубине и ширине, все же имела предел. Или же сужалась понемногу каждый раз, когда он садился на провод, выходя из тюрьмы своего мяса, потому что очень скоро никакая нора ему больше не будет нужна совсем. Как и сам мозг, и все остальное теплое мясо. * * * Удачнее решения, чем сесть на провод, он еще в жизни не принимал. В таком виде его мобильность и поле зрения не ограничивало практически ничто. «Ди-Ви» была нашпигована разнообразными системами наблюдения, это он уже знал. И видел камеры, еще когда ходил повсюду ногами. Но куда больше камер, как выяснилось, он не замечал. В прежней инкарнации такое открытие могло привести его в негодование. Но теперь он просто радовался, что у него столько глаз. Чтобы их закрыть, он погружал взгляд внутрь себя, хотя мог по-прежнему фиксировать происходящее через объективы и записывать в память для последующего просмотра. Кэши для хранения информации можно было пристроить где угодно – в системе была масса неиспользованных резервов. Возможность обнаружения дополнительной информации Марк минимизировал, создавая как можно больше уровней вложенности, формируя для каждой из ссылок по два, три, четыре референта, или даже больше, если хорошенько поискать подходящий участок. Сев на провод, он мало-помалу научился это делать, путем смены угла зрения. Постепенно он понял, как можно изменить хранение не только своей информации, но и реорганизовать хранение и передачу всей информации корпорации, чтобы она занимала малую часть теперешнего объема. Модели в виде узоров приходили к нему вместе с музыкой, узоры превращались в образы, в сны и видео, которых те, снаружи, все еще от него требовали. Хотя делать их ему становилось все менее интересно. У него в голове был свой звукорежиссер, и картинки тоже его собственные, а теперь появилось и достаточно места, чтобы увидеть их так, как он всегда хотел увидеть. Хотелось усовершенствовать систему, чтобы она лучше отвечала его целям. Можно было подождать до ночи, когда нагрузка на систему минимальна, и его вмешательства никто не заметит. Утром, придя на работу, все увидят, что их система стала изящнее, удобнее для пользования. Но тогда прежнее железо окажется слишком неуклюжим, операционные системы, установленные на них, без модернизации станут сбоить, а он полностью зависел от слаженной работы этих компонентов, чтобы без помех перемещаться там, где сейчас находился. Для него стало теперь очевидным, что система в целом и железо отличаются друг от друга не меньше, чем сознание и орган из плоти – мозг. * * * Вначале ему казалось, что Джина сможет и в системе быть с ним вместе, существовать для него, как она делала это во множестве других мест. Там, в Мексике, она вроде даже поняла это, и не просто потому, что они теперь оба знали, каково находиться в системе, а из-за их отношений во внешнем мире, во плоти. Он вспоминал те ощущения с удовольствием. Давно они не были с Джиной вместе, он даже забыл, как хорошо им бывало, по-настоящему хорошо вдвоем. А теперь, если он хотел это вспомнить, достаточно было обратиться к ощущениям, хранящимся в памяти, и он вновь погружался в блаженство. И в одиночество. Полное одиночество. Практически невозможно было удостовериться, что оба партнера переживали одно и то же. Он как-то позабыл это свойство соития, когда невозможно было с уверенностью сказать, что намерения, ожидания обоих сливаются в той же мере, что и их тела. Для него их соединение означало прощание с телом, но теперь, заново переживая ощущения той ночи, он понял, что для нее оно означало нечто совершенно другое. Нет, с ее стороны прощания не было. Понять, как можно до такой степени цепляться за неуклюжую, тяжелую плоть, познав свободу сознания, он не мог. Но, с другой стороны, она многое воспринимала по-другому. Он видел это в ее клипах. Вполне вероятно, что ее система обречена оставаться внутри нее самой и никогда не сможет распространиться вовне; может, для нее не существовало иного способа не затеряться. Так или иначе, вывод оставался прежним: она не пойдет с ним дальше по его пути. Вероятно, она не смогла бы, даже если захотела, рассуждал он, ощущая, как его сознание в системе сочетает живое и неживое. Может, ты способен увеличиться многократно в размерах, но это не уменьшает твоего одиночества.