– Просто что? – Я чувствовала себя очень неловко, понятно? Все здесь ведут себя так, словно быть сверхъестественным существом – проще простого, и мне унизительно признавать, как я психовала, узнав, что тогда, в коридоре, я превратилась в горгулью. И я не хотела при всех сесть в лужу. – Во-первых, тебе не из-за чего чувствовать себя неловко. Большинство наших нервничают, когда учатся пользоваться своими способностями, своей магической силой. Это совершенно нормально, и я бы тебе это сказал, если бы ты меня спросила. А во-вторых, выходит, тебе унизительно признаться в этом мне, но не Хадсону? Ты что, издеваешься? – Перестань, Джексон, я не это имела в виду. Мне просто хочется, чтобы ты видел меня сильной. – Я хочу запустить руку в волосы, начисто забыв, что они тоже каменные, так что я просто касаюсь камня. Как неудобно. – Мне нет нужды видеть тебя такой, Грейс. Потому что ты такая и есть. Ты сильная и классная, и никто не знает этого лучше меня – ведь ты дважды спасала мою жизнь. – Я говорю не об этом. – Я знаю, но именно это я вижу, когда смотрю на тебя. Так что если тебе в кои-то веки нужна помощь или ты чувствуешь неуверенность в себе, почему ты не хочешь обратиться с этим ко мне? Почему ты обратилась к Хадсону? – Черт возьми, Джексон, я не обращалась к Хадсону, у меня просто не было выбора. Я ведь не могу избавиться от него, так что же мне делать? В глазах Джексона появляется настороженность. – Как это у тебя не было выбора? Не было выбора в чем? Что ты хочешь этим сказать? Я почти что вижу, как в его голове крутятся колесики, когда он пытается все это осмыслить, и мне вдруг приходит в голову, что сказать Джексону, что Хадсон знает все мои мысли – это все равно что ступить на минное поле без миноискателя. Это жутко, опасно и очень, очень рискованно. Но по его лицу – и по его вопросам – видно, что сейчас уже поздно сдавать назад, да я бы и не стала этого делать, потому что лгать своей паре – это плохо. Но так же плохо набрасываться на нее из-за самого обыкновенного замечания о самом обыкновенном решении, которое она приняла относительно использования своей собственной силы… А посему я не сдаю назад, не извиняюсь и не пытаюсь кривить душой. Вместо этого я делаю глубокий вдох, стараясь подавить нарастающие во мне раздражение и тревогу, – и говорю Джексону правду, как ее понимаю я сама: – Я хочу сказать, что ему известно все, о чем я думаю. Не только то, что я делаю, но и хочу ли я есть, или какое белье я думаю надеть, или что я совершенно не понимаю физику полетов. Так что да, он знал, что я нервничала из-за того, что мне нужно превратиться в горгулью – да и кто бы на моем месте не нервничал, если учесть, что я даже не помню, как сделала это в первый раз? Как не помню, если уж на то пошло, и превращение в человека. Я беспокоилась, что не смогу превратиться в горгулью. Я беспокоилась, что не смогу вернуть себе человеческий облик. Я беспокоилась вообще обо всем. И в этот поздний час я решила заняться стиркой именно потому, что пыталась не думать об этом, чтобы заснуть. Я уже завелась, а потому начинаю ходить взад и вперед – и мои ощущения при этом отличаются от тех, которые я испытываю, ходя туда-сюда в человеческом обличье, но в то же время и похожи на них. Я подумаю об этом потом, когда Джексон не будет смотреть на меня с таким видом, будто у него взрывается мозг. – Так что да, Джексон, – продолжаю я, – Хадсон выручил меня. Не потому, что я что-то имела против тебя, а потому, что он оказался рядом. Джексон смотрит мне в глаза, и у него дергается лицевой мускул, но он ничего не говорит. Мой гнев проходит, и на его место приходит печаль. Джексон ни в чем не виноват, как и я сама. Я вздыхаю. – Гребаный Хадсон. – Ох. Давай, не стесняйся, Грейс. Скажи мне, что ты чувствуешь на самом деле, – говорит Хадсон, вдруг появившийся за спиной у Джексона на искусственном газоне, где он лежит, открыв пьесу Сартра «Нет выхода». Глава 60. Мыльные оперы о сверхъестественных существах – это надолго – Ты что, издеваешься надо мной? – кричу я, повернувшись к Хадсону и чувствуя, что моя печаль сменяется раздражением. – Тебе обязательно было появляться именно сейчас? – Я тут уже давно, но ваша перепалка начала мне докучать. – Он зевает и потягивается, что бесит меня еще больше – как он и хотел. – Иными словами, мне стало чертовски скучно. – О, мне так жаль! Ведь я, как ты знаешь, живу лишь для того, чтобы исполнять любой твой каприз. – Да, знаю, – соглашается он. – И должен признать, что ценю это и именно поэтому говорю тебе, что вся эта ваша словесная баталия не по мне. Но ты не переживай. Я знаю, что к следующему разу ты все утрясешь. Я отлично понимаю, что он специально выводит меня из себя, но все равно попадаюсь в эту ловушку. – Ты мерзок, ты это знаешь? Как слизняк. Он опять зевает. – Знакомая песня, Грейс. Попробуй придумать что-нибудь поновее. – Это происходит на самом деле? – врезается в наш разговор голос Джексона. – Я говорю с тобой, а ты говоришь с ним? – У меня нет выбора… – начинаю я. Глаза Джексона превращаются в черный лед. – Не лги мне, не говори, будто ты делаешь это против воли. Ты повернулась к нему. Похоже, он куда интереснее, чем я… – Нет, Джексон. Конечно же, это не так. – Грейс, мой брат попросил тебя не лгать, – говорит Хадсон. – Но не суди его строго. Он не виноват в том, что так скучен. Я зло смотрю на Хадсона. – Прекрати! Ничего он не скучен! – Так я тебе и поверил. – Еще один зевок. – А я-то думал, ты тут тренируешься, осваиваясь с твоей ипостасью горгульи. Впрочем, должен признать, что мне нравится то, что ты сделала со своими рогами. – С рогами? – Я машинально касаюсь моего левого рога. – О боже, он стал больше. Как это могло произойти? – Уверен, что такого вопроса Джексон еще не слыхал, – сухо комментирует Хадсон. – Я, знаешь ли, все еще здесь, – стиснув зубы, говорит Джексон. – Я все еще здесь, черт возьми. – Я знаю. Прости, Джексон, прости. Просто он самый доставучий человек на планете, и он никак не заткнется. – Осторожно, Грейс. Еще немного, и ты заденешь мои чувства, – язвит Хадсон. – Да неужели мне так повезет? – огрызаюсь я, прежде чем опять повернуться к Джексону, на лице которого написаны злость и изумление. – Он что, ведет себя так весь день? – спрашивает он наконец. – Пристает к тебе, пока у тебя не делается такой вид, будто ты сейчас взорвешься? – Да, и я в самом деле взрываюсь! Именно это он и делает. Снова и снова. – Ух ты, моя лапуля. Послушать тебя, так я так силен. – Хадсон строит мне глазки, но я вижу в них некоторое сожаление, как будто он думает, что, возможно, зашел слишком далеко. Но я не могу ему верить. Вполне может быть, что он всего лишь сожалеет о том, что мы с Джексоном больше не хотим вцепиться друг другу в глотки. – Ох, опять. – Опять. Выкуси. Он не улыбается, но я вижу его клыки. – Ты то и дело предлагаешь мне тебя укусить, и когда-нибудь кто-нибудь поймает тебя на слове и укусит. – Ага, кое-кто меня уже кусал, – парирую я. – Не напоминай мне об этом. Его тон теряет свою обычную веселость, голос становится бесцветным, лицо непроницаемым. Он опять ложится на поле, кладет лодыжку на поднятое колено и, поднеся к лицу пьесу «Нет выхода», начинает читать. Всем своим видом он показывает: «Мне ни до чего нет дела» и «Да пошли вы все на хрен», – и я не знаю, что на это можно сказать. Или что об этом думать. Прежде чем я успеваю что-нибудь ответить, Джексон говорит: – Прости меня. – Он подходит ко мне сзади и обвивает руками мою талию. Я инстинктивно напрягаюсь, затем заставляю себя расслабиться, одновременно приняв человеческое обличье. Потому что какой смысл злиться на него? Разве я не взбесилась бы, если бы в голове у него сидела какая-то девица, отбирающая у меня все его внимание, узнающая о нем все до меня, заставляя меня чувствовать себя лишней? Взбесилась бы, да еще как. И я подавляю свое раздражение и, повернувшись, обнимаю его. – Нет, это ты меня прости. Я понимаю, что тебе это нелегко. – Это нелегко нам обоим. – Он наклоняется и нежно целует меня в шею. – Я не должен этого забывать. – Об этом должны помнить мы оба, – отвечаю я. – Прости, что иногда я слишком увлекаюсь, ругаясь с Хадсоном, и забываюсь. – Не извиняйся. Назойливость – это один из главных талантов моего брата. – Какого черта, – ворчит Хадсон, и тон у него сейчас еще более раздраженный, чем утром. – Это не входит даже в первую десятку моих талантов. Мне приходится напрячь всю свою волю, но на сей раз я игнорирую его, сосредоточив все свое внимание исключительно на Джексоне – насколько это вообще возможно, если учесть, что Хадсон продолжает болтать. – Спасибо, что ты понял, как мне из-за этого тяжело. Я знаю, это тяжело и для тебя, и я благодарна, что ты пытаешься облегчить мою ношу. Джексон вздыхает, сжимает меня еще крепче и отвечает: