Эти свежие факты в какой-то мере дают нам материал для ответа на потенциально самый важный вопрос, связанный с миграцией. Несмотря на ту пользу, которую получают от нее сами мигранты, она сможет сыграть по-настоящему важную роль в борьбе с глобальной бедностью, если ускорит преобразования в родных странах мигрантов. В свою очередь, эти преобразования в принципе представляют собой политический и социальный, а не экономический процесс. Поэтому потенциальная способность миграции влиять на политический процесс в родных странах мигрантов действительно весьма важна. Данные исследования являются лишь первым шагом. Политические ценности входят составной частью в более обширный набор ценностей, связанных с отношениями между членами общества, который, как отмечалось в части 2, весьма различается между странами, принимающими миграцию, и странами, служащими ее источниками. В среднем социальные нормы богатых стран в большей степени способствуют процветанию, и потому в этом узком, но важном смысле слова их можно назвать более совершенными. В конце концов мигрантов манит перспектива более высокого дохода. Но можно ли сказать, что функциональные социальные нормы проникают в родные страны мигрантов точно так же, как нормы демократического политического участия? В новой работе, посвященной предпочтениям в плане фертильности, делается именно этот вывод. Желаемый размер семьи представляет собой одно из резких социальных различий между богатыми и бедными обществами. Опыт жизни в богатом обществе не только приводит к сокращению предпочтительного размера семьи у самих мигрантов, но и порождает аналогичные настроения у них на родине[94]. Несомненно, для этого полезного процесса насаждения норм требуется, чтобы сами мигранты усваивали новые нормы благодаря достаточной интеграции в принимающее их общество. Но даже если может показаться, что дурная власть вполне заслуженно подвергается нападкам со стороны недовольной диаспоры, не всякое давление, оказываемое диаспорой, приносит пользу. Собственно, власти нередко относятся к диаспорам как к рассаднику экстремистской политической оппозиции, подливающей топлива в огонь конфликта. Эти страхи не то чтобы являются совершенно необоснованными: непропорционально большую долю диаспоры составляют этнические меньшинства, подвергавшиеся гонениям на родине и не забывшие прежних обид. В худшем случае диаспора может в значительной мере утратить контакт с текущими реалиями в своей родной стране, но по-прежнему лелеять недовольство ситуацией прежних дней, выстраивая на нем уникальную идентичность в обществе, давшем ей прибежище. В такой ситуации диаспора зачастую оказывает финансовое и иное содействие самым экстремистским элементам в своей родной стране, усматривая в их действиях солидарность со своей мнимой идентичностью. Вопиющий пример такого явления представляет собой поддержка, оказываемая тамильской диаспорой в Северной Америке и Европе сепаратистскому движению тамилов на Шри-Ланке. При отсутствии этой поддержки положение шри-ланкийских тамилов наверняка было бы более терпимым. Существование надежного пристанища, дающего защиту от тиранической власти, тоже не всегда можно назвать однозначно полезным. Царский режим в дореволюционной России представлял собой воплощение дурного управления, но возвращение Ленина из безопасного убежища в Швейцарии прервало процесс, который, возможно, привел бы к установлению демократии. Также и возвращение аятоллы Хомейни из французской ссылки в Иран отнюдь не возвестило в этой стране эпоху радости и счастья. В то время как в подобных исключительных случаях власти испытывают справедливые страхи в отношении диаспоры, гораздо чаще политика давления на нее основывается главным образом на недовольстве ее успехами. Например, правительство такой страны, как Гаити, чья диаспора представляет собой огромный потенциальный актив, отказывает мигрантам в праве на двойное гражданство. Власти очень медленно осознают необходимость управлять этим активом так же осторожно, как и традиционными суверенными фондами. Диаспора обладает намного более высоким потенциалом: если для бедной страны не имеет особого смысла размещать за рубежом крупный финансовый капитал на условиях ничтожных процентных ставок, то она неизбежно будет обладать обширными зарубежными запасами человеческого капитала, и потому должна иметь планы по его разумному использованию. Диаспора как актив приобретает особое значение в постконфликтных ситуациях, складывающихся после окончания гражданских войн. Как правило, гражданские войны продолжаются много лет, приводя к изгнанию образованной молодежи. Миграцию подпитывают политическая нестабильность и религиозные разногласия[95]. Кроме того, из страны бежит богатство, чтобы не быть уничтоженным. Поэтому на постконфликтном этапе значительная часть человеческого и финансового капитала страны находится за рубежом. Задача состоит в том, чтобы вернуть его обратно, причем оба эти вида капитала связаны друг с другом: если будут возвращаться люди, то они наверняка захватят с собой свои средства, чтобы строить жилье и налаживать бизнес. Нехватка квалифицированной рабочей силы в постконфликтных ситуациях иногда приобретает пугающие масштабы. Например, во время кровавого правления Иди Амина в Уганде, когда было убито около полумиллиона человек, мишенью репрессий систематически становились образованные люди. Одним из приоритетов в постконфликтной Уганде являлось восстановление системы высшего образования. Поиск в рядах угандийской диаспоры выявил в одном только Южно-Тихоокеанском регионе 47 человек с докторской степенью. Одного из них уговорили вернуться на родину и возглавить первый в стране мозговой центр. Как свидетельствует пример Уганды, власти родной страны мигрантов обладают некоторыми возможностями к тому, чтобы добиться их возвращения. Кроме того, содействие восстановлению страны после завершения конфликта могут оказать и государства, принимающие мигрантов, проводя соответствующую миграционную политику. Богатые страны откровенно заинтересованы в успешном преодолении последствий конфликтов: в последние десятилетия с этой целью ими выделялись огромные средства. Согласно исторической статистике, почти половина постконфликтных ситуаций была отмечена вспышками насилия, и потому проведение соответствующей миграционной политики, способной принести пользу в этом отношении, может быть вполне разумной мерой. Однако, если ограничить иммиграцию из данной страны после восстановления в ней мира, не исключено, что люди, бежавшие из нее во время конфликта, проявят меньше склонности к возвращению, не зная, удастся ли им снова уехать в случае необходимости. Осуществление миграционной политики, которая будет полезна в постконфликтной ситуации, следует начинать еще во время конфликта. Как с точки зрения гуманности, так и ради сохранения человеческого капитала данной страны миграционная политика во время конфликта должна быть исключительно радушной. На это время следует отказаться от традиционных критериев выдачи виз на основе квалификации и родственных связей в пользу критериев, основанных на потребностях людей и их правах. Однако право проживания в стране, принимающей мигрантов, может действовать только до окончания конфликта. Если после восстановления мира мигранты будут лишены этого права, то это повысит их психологическую и социальную готовность к возвращению на родину: например, они будут посылать домой больше денег. После утраты права на проживание в принимающей стране возвращение мигрантов будет сопровождаться крупномасштабным притоком квалифицированной рабочей силы и финансовых средств в постконфликтное общество. Увеличивает ли эмиграция число способных вождей Влияние миграции на качество управления может принимать форму как политического давления, так и увеличения численности способных и мотивированных людей. Небольшие бедные общества в результате эмиграции теряют образованные кадры[96]. Бывает так, что отбытие ценных талантов наносит сильный удар по публичной политике страны. Однако возвращение нескольких ключевых фигур, набравшихся за границей важного опыта, может, напротив, оказаться очень полезным. По самой природе жизненного выбора неизвестно, не вышли бы из людей, уехавших из родной страны, хорошие лидеры. Если говорить о конкретных примерах, то в первую очередь я бы назвал Тиджана Тиама, бывшего министра экономического развития Кот-д’Ивуара, бежавшего из страны в результате переворота. Оказавшись в Великобритании, он проявил поистине исключительный талант, сумев преодолеть жестокую конкуренцию в сфере международного бизнеса и стать исполнительным директором крупнейшей в Европе страховой компании. Но при наличии таких вероятных случаев утраты крупных лидеров намного поразительнее то, что непропорционально много компетентных президентов, министров финансов и директоров центральных банков в маленьких и бедных странах долгое время жило за рубежом в качестве студентов или переселившихся на постоянное место жительства. Приобретенный за границей ценный опыт поставили на службу родине либерийский президент Серлиф, лауреат Нобелевской премии; Конде, первый демократически избранный президент Гвинеи; президент Уттара, опытный технократ, восстанавливающий Кот-д’Ивуар; а также пользующийся большим уважением нигерийский министр финансов д-р Оконджо-Ивеала. В целом по состоянию на 1990 год за границей обучалось более двух третей глав правительств развивающихся стран[97]. С учетом такой поразительно высокой доли бывших мигрантов в руководстве маленьких бедных стран чистый эффект миграции окажется однозначно положительным: благодаря миграции эти страны приобрели более образованных вождей. Это обстоятельство ставит перед нами новый вопрос: насколько важно образование для вождей? Президент Мугабе во время борьбы за независимость приобрел несколько ученых степеней, и его кабинет тоже отличается хорошим образованием, но это не предотвратило безобразного управления страной. Однако представляется, что Зимбабве в этом отношении является исключением. Тимоти Бесли, Хосе Г. Монтальво и Марта Рейнал-Квероль, пытавшиеся выяснить, влияет ли образование на качество управления, пришли к выводу об однозначном существовании такого влияния, приносящего весьма заметную пользу[98]. Поэтому следует ожидать, что если эмиграция уже образованных людей оказывает неоднозначное воздействие на политическую жизнь страны, то эмиграция с целью получения образования должна быть полезной. Это убедительно подтверждается в недавней работе Антонио Спилимберго[99]. Используя собранную ЮНЕСКО глобальную базу данных по студентам, обучавшимся за границей после 1950 года, он проанализировал связь между знакомством студентов с политическим режимом тех стран, в которых они учились, и последующей политической эволюцией их родных стран. Выяснилось, что обучение за границей влечет за собой долгосрочные последствия, совершенно непропорциональные численности учащихся: очевидно, студенты, получившие образование за рубежом, становились влиятельными фигурами у себя на родине. Однако значение имеет не обучение как таковое: студенты, учившиеся в недемократических странах, не становились решительными сторонниками демократии. Чем более демократичной была принимающая их страна, тем активнее они впоследствии выступали за демократию. Конкретный механизм этого влияния остается невыясненным, но Спилимберго предполагает, что причина может быть связана с личной идентичностью. Акерлоф и Крэнтон, авторы исследования, упоминавшегося в главе 2, полагают, что если служащие эффективной фирмы зачастую идентифицируют себя со своей организацией, то, возможно, и обучение в демократической стране внушает человеку ощущение принадлежности к международному демократическому сообществу[100]. В ходе обучения студентам приходится перестраивать свои нормы в соответствии со стандартами демократического общества, а затем они возвращаются с этими нормами домой. Если образование повышает качество руководства, а образование, полученное в богатых демократиях, прививает студентам из бедных стран демократические политические ценности, то следует ожидать, что образование, полученное будущим лидером в богатой демократической стране, вдвойне повысит качество его работы во главе государства: он не только будет образован, но и проникнется демократическими ценностями. Это конкретная и в принципе проверяемая гипотеза; она всего лишь требует кропотливого сбора данных, в ходе которого придется перерыть биографические данные по сотням лидеров. К счастью, факты, подтверждающие эту гипотезу, у нас есть: их нашла Марион Мерсье[101]. Таким образом, сложив все вместе, в отношении типичной страны нижнего миллиарда мы получим, что, хотя миграция в целом приводит к истощению образованных кадров, она позволяет обществу задействовать на важнейших государственных должностях обучавшихся за рубежом студентов и других бывших мигрантов, а это, в свою очередь, существенно повышает качество управления. Но если посредством внешнего давления и отбора лидеров миграция положительным образом сказывается на управлении страной, то влияние этого, далеко не единственного фактора не следует преувеличивать. Чрезмерное значение, которое приписывалось политизированной диаспоре, было одной из принципиальных ошибок, совершенных в отношении Ирака после его оккупации. Двумя африканскими странами с самыми большими диаспорами являются Кабо-Верде и Эритрея. Обе эти страны отличаются идущей уже много десятилетий крупномасштабной эмиграцией на Запад, особенно в США. Обе поддерживают тесные связи со своей диаспорой: правительство Кабо-Верде периодически посещает Бостон, в котором существует, вероятно, самая большая община кабовердианцев в мире, а руководители Эритреи столь же регулярно наносят визиты эритрейцам, осевшим в Вашингтоне. Тем не менее в отношении управления Кабо-Верде и Эритрея — это два разных мира. Кабо-Верде регулярно занимает первые места по Индексу Мо Ибрагима — всеобъемлющей рейтинговой системе, используемой африканцами: в 2011 году президент Кабо-Верде, ушедший в отставку, получил приз Мо Ибрагима в размере 5 млн долларов. Эритрея столь же регулярно занимает в этом индексе последние места: в этой стране с крайне авторитарным режимом вся власть сосредоточена в руках президента, а эритрейская молодежь мечтает об эмиграции, но вместо этого в массовом порядке призывается в армию[102]. Если такие широкие связи с американской диаспорой могут сосуществовать с двумя диаметрально противоположными стилями управления, то, возможно, миграция — не такое уж мощное орудие перемен. Глава 9 Экономические последствия миграции В дополнение к косвенному политическому влиянию на тех, кто остался дома, миграция оказывает на них непосредственное экономическое воздействие. Чаще всего для его описания используется выражение «утечка мозгов»: эмиграция лишает общество самых способных, самых амбициозных и самых образованных его членов. Однако следует остерегаться преждевременного употребления ярлыков, имеющих столь серьезную нормативную силу. Разговор об «утечке мозгов» способен помешать рассмотрению вопроса о том, можно ли назвать эмиграцию талантов явлением, в целом вредным для общества. Вредна ли «утечка мозгов» На первый взгляд по этому вопросу не может быть двух мнений: самые талантливые люди представляют собой актив своего общества. Несмотря на то что основная доля доходов от таланта достается самим талантливым, их достижения отчасти идут на благо и другим людям. В ходе производственного процесса образованные люди повышают производительность менее образованных, тем самым обеспечивая им более высокие заработки. Более того, хорошо зарабатывающие люди платят больше налогов, которые идут на финансирование общественных благ, полезных для всех. Соответственно, если эмиграция снижает число талантливых людей в обществе, то это неблагоприятно отразится на менее талантливых. Может показаться, что больше здесь говорить не о чем, но это отнюдь не так. Ключевой вопрос заключается в том, действительно ли эмиграция талантливых людей приводит к оскудению талантов в обществе. Очевидно, что в прямом смысле каждый эмигрировавший талант — это талант, потерянный для данного общества. Однако талант проявляется не сам по себе. Талант, обеспечивающий прирост производительности, не дается человеку от рождения: он представляет собой плод образования и усилий. Образование, как и сама миграция, — это инвестиция. Усилия, так сказать, требуют приложения сил: если у нас будет выбор, все мы предпочтем безделье, хотя и замаскируем его названием, более лестным для нашей самооценки. Я в своих исследованиях нижнего миллиарда мотивировался мыслью о существовании гигантского невостребованного потенциала, не используемого по причине массовой бедности. Мой отец был способным человеком, вынужденным уйти из школы в 12-летнем возрасте, а затем попавшим под удар депрессии 1930-х годов: ему не выпало шанса в жизни. В бедных странах я вижу неудачи моего отца, повторенные миллионы раз. Шанс на эмиграцию резко расширяет спектр возможностей, открывающихся не только перед мигрантом, но и перед всей его семьей. Вспомним, что во многих случаях решение о миграции принимает вся семья мигранта, а не только он один: мигрант не бежит от семьи, а принимает участие в осуществлении стратегии по расширению жизненных возможностей. С точки зрения других членов семьи, отъезд в эмиграцию — это инвестиция, которая нередко щедро окупается благодаря продолжительному потоку денежных переводов и уменьшению препятствий к дальнейшей миграции. Однако родители знают, что для того, чтобы у их детей появился достаточно высокий шанс воспользоваться этими возможностями, они должны ходить в школу и проявлять успехи в учебе. Для людей с низким уровнем дохода образование — вещь дорогая. Роджер Тароу приводит трогательное описание дилеммы, стоящей перед типичной кенийской матерью, ежедневно вынужденной решать, отдать ли добытое ею пропитание своей семье или продать его, чтобы заплатить за обучение своих детей, которые иначе будут исключены из школы. Обучение не только дорого стоит; успеха в нем достигает лишь тот, кто старается[103]. Большинство родителей знают, как трудно вдохновить и принудить детей к прилежной учебе, однако перспектива миграции резко повышает ставки. Чем выше шансы на эмиграцию, тем лучше окупаются обучение и старательность. Таким образом, помимо одного канала связи между миграцией и количеством талантов в обществе, мы получаем два: прямой, уменьшающий их число, и косвенный, увеличивающий его. Может показаться, что косвенное влияние лишь смягчает неблагоприятные последствия прямого влияния. В конце концов, родители становятся более заинтересованы в раскрытии скрытых талантов своих детей, если рассчитывают на их эмиграцию. А если те эмигрируют, то пополнения талантов не произойдет. Однако на пути у желающих эмигрировать стоит множество барьеров. Многие люди с трудом одолевают учебу, а затем оказывается, что при всех их успехах в образовании путь в эмиграцию для них все равно закрыт. Пусть неохотно, но они пополняют резерв талантов, оставшихся на родине. Аналогией здесь могут служить британские «Призовые облигации» (Premium Bonds), представляющие собой средство сбережения и лотерею одновременно. Эти облигации являются надежными активами, которые можно погасить по номиналу. Но для их владельцев ежемесячно производится розыгрыш приза. Перспектива выигрыша в эту лотерею повышает прибыльность облигаций, и потому «Призовые облигации» пользуются большим спросом. Подавляющее большинство их держателей никогда не выигрывает, но их деньги остаются при них. Поэтому вполне возможно, что число тех, кто был соблазнен перспективой эмиграции на инвестиции в образование, но потом не имел шанса эмигрировать, достаточно велико для того, чтобы более чем компенсировать непосредственную утечку талантов. В рамках традиционной экономики это влияние миграции носит вероятностный характер: получить образование — все равно что купить лотерейный билет, сулящий успех в жизни. Но, скорее всего, здесь работает еще один механизм, не зависящий от случайностей: мигранты, добившиеся успеха, становятся ролевыми моделями, которым подражают другие. На первый взгляд может показаться, что речь идет об одном и том же, однако здесь существует глубокое аналитическое отличие, подмеченное еще Кейнсом. Он предположил, что в условиях неконтролируемой сложности люди склонны действовать, руководствуясь элементарными правилами. Подражание ролевым моделям, которые, как признает современная психология, оказывают мощное влияние на поведение, представляет собой именно такой случай: ролевая модель представляет собой набор правил на разные случаи жизни. Мигрант, достигший успеха, может обладать огромным влиянием — не меньшим, чем знаменитый футболист. Подражатели не высчитывают шансов — а если они это делают, результат обычно приводит их в уныние, — их манит сам пример успешной жизни. Два этих механизма не альтернативны друг другу. Несмотря на то что экономисты в итоге отвергли эту идею Кейнса применительно к финансовым рынкам, оба типа поведения, несомненно, используются при принятии подобных решений обычными людьми[104]. Хотя миграция непосредственно сокращает резерв талантливых людей, косвенно она создает как стимулы, так и влиятельные ролевые модели, способствующие притоку новых талантов. Возможно, что этих скрытых механизмов, посредством которых перспектива возможной миграции усиливает приток талантов, вполне достаточно для компенсации непосредственных потерь. Однако усиление притока талантов осуществляется исключительно путем роста спроса на образование. Совсем другой механизм стоит за изменением его предложения. Все государства расходуют средства на образование, обычно предоставляя соответствующие услуги посредством государственных школ и университетов. Относительное значение этих услуг различается от страны к стране, но в беднейших странах государственные учебные заведения нередко являются преобладающими. Эмиграция влечет за собой изменение стимулов, которыми руководствуются власти, выделяя деньги на образование. Во-первых, очевидно, что она снижает пользу образования для общества и потому ослабляет желание государства тратить средства на учебные заведения. С другой стороны, государству выгодны денежные переводы, поступающие от мигрантов. Поэтому в потенциале власти могут относиться к государственному финансированию образования как к инвестиции в доходное предприятие. Тем не менее исследователи, пытавшиеся оценить реакцию властей, обнаружили, что бюджет учебных заведений обычно подвергается сокращению. Общее влияние миграции на количество талантов сводится к сочетанию их прямого оттока, предъявляемого родителями повышенного спроса на образование для их детей, а также снижения готовности властей платить за него. Однако первоначальный итог всегда оказывается отрицательным: резерв талантов поначалу сокращается, даже если потом он восполняется. Экономисты сумели измерить эти процессы, и они перестали быть чистой теорией[105]. Для разных стран приводятся разные оценки: где-то миграция приносит прибыль, где-то — убыток. Из числа выявленных фактов важнейшим является то, что в случае первоначальной крупномасштабной «утечки мозгов» ее уже невозможно восполнить. Массовый исход приводит к возникновению крупной диаспоры, которая, как отмечалось в части 2, стимулирует дальнейшую миграцию. Большинство стран, по-прежнему живущих в крайней бедности, невелики, и это влияет на наблюдающиеся в них темпы эмиграции: в маленьких странах они намного выше, чем в крупных, по отношению к численности населения. Поэтому при отсутствии каких-либо мощных компенсирующих факторов крупные страны обычно оказываются в чистом выигрыше, а мелкие страны — в чистом проигрыше[106]. Более того, ранний исход квалифицированной рабочей силы отражается не только на заработке оставшихся, но и на способностях экономики к внедрению инноваций и адаптации новых технологий. Беднейшие страны нуждаются в опережающем развитии, но эмиграция выкачивает из них тех самых людей, которые были бы способны осуществить его[107]. Крайним примером проявления этих тенденций служит такое государство, как Гаити: при населении примерно в 10 млн человек оно лишилось около 85 % своих образованных жителей. Столь массовая эмиграция талантов неудивительна: бремя истории и длительный период политических эксцессов оставили этой стране наследие в виде резкого сужения жизненных перспектив, в то время как по другую сторону пролива находится крупнейший в мире резерв возможностей для приложения своих сил. В свою очередь, существующая в США огромная гаитянская диаспора делает эмиграцию естественным и вполне реалистичным выходом. Для того чтобы компенсировать утрату 85 % талантливых людей, необходимо, чтобы перспектива миграции вызвала примерно семикратное увеличение притока талантов. В реальности же наблюдается намного более слабая реакция, и потому эмиграция действительно оставляет Гаити без талантов. По оценкам на 2000 год — последний учитывающийся в эмпирических работах, посвященных этим процессам, — на Гаити насчитывалось примерно на 130 тыс. образованных трудящихся меньше, чем было бы при отсутствии эмиграции; таким образом, гаитянское общество находилось в числе тех, которые наиболее сильно пострадали от миграции. Все это прекрасно знал президент Клинтон, в течение многих лет упорно старавшийся облегчить участь Гаити — особенно после произошедшего в этой стране землетрясения. Клинтон заявлял, что массовая иммиграция из Гаити обернулась благом для США, но в то же время сожалел о бегстве с Гаити огромного количества талантов. Он призывал развивать на Гаити систему среднего образования с тем, чтобы та могла компенсировать эти потери и давать стране образованных молодых людей, более склонных остаться на родине из-за отсутствия у них квалификации, востребованной за рубежом. В конечном счете миграция невыгодна почти всем маленьким бедным странам. В новом проницательном исследовании называются 22 страны, понесшие убытки из-за эгоизма людей, отправившихся в эмиграцию[108]. По сути, этим странам пошло бы на пользу ограничение эмиграции, но, разумеется, оно невозможно ни по практическим, ни по этическим соображениям. Многие из этих стран находятся в Африке. Нет ничего удивительного в том, что эти общества, подобно Гаити, десятилетиями пребывавшие в стагнации, лишаются талантливых кадров; список этих государств — Либерия, Сьерра-Леоне, Малави, Зимбабве, Замбия, Гвинея-Бисау, Мозамбик, Афганистан, Лаос — звучит как перекличка стран нижнего миллиарда. Но еще тревожнее то, что в чистом убытке остаются даже небольшие развивающиеся страны, добившиеся более заметных успехов — такие как Гана, Уганда, Вьетнам, Маврикий и Ямайка. Благоприятной ситуации явно недостаточно для сохранения талантов: по оценкам, Ямайка лишилась 14 % своей квалифицированной рабочей силы. Напротив, в немногочисленных действительно крупных развивающихся странах — Китае, Индии, Бразилии, Индонезии, Бангладеш и Египте — наблюдается прирост числа талантов. Перспектива эмиграции побуждает жителей этих стран вкладывать больше средств в образование притом, что относительно немного людей действительно уезжает за границу. Польза, получаемая этими странами от миграции, обратно пропорциональна ее неблагоприятному воздействию на небольшие страны; однако крупные страны имеют намного более многочисленное население, и потому их скромный выигрыш многократно перевешивает серьезные убытки мелких стран. Кроме того, эмиграция может увеличить численность талантов путем возвращения эмигрантов: некоторые из них находят работу в родной стране. В частности, домой возвращаются те, у кого дела за рубежом пошли не так хорошо, как ожидалось. В конце концов оставшись без работы, они едут обратно. Однако даже эти неудачливые мигранты успевают приобрести некоторый опыт и навыки. Может быть, их не хватит для того, чтобы достичь успеха в экономике с высокой производительностью труда, но тем не менее они могут обеспечить достаточно высокую продуктивность по меркам родных стран эмигрантов. Кроме того, возвращаются обучавшиеся за рубежом. Самый значительный из подобных потоков составляют китайцы: быстрое усвоение Китаем западных технологий существенно ускорилось благодаря знаниям, полученным китайскими студентами на Западе. Впрочем, величина этого потока зависит не только от того, сколько молодых людей оправляется учиться за границу, но и от того, сколько из них потом возвращается. Китай извлекает большую пользу из миграции благодаря тому, что значительная доля его студентов предпочитает вернуться. Но чем беднее родная страна студентов, тем ниже вероятность их возвращения. Впечатляющий экономический рост Китая внушает находящимся за рубежом китайским студентам уверенность в том, что возвращение домой не повредит их видам на жизнь: ведь их ждет одна из самых быстроразвивающихся экономик на Земле. Вплоть до самого недавнего времени африканские студенты проявляли гораздо меньше склонности к возвращению, потому что в развитых странах перед ними раскрывались намного более заманчивые перспективы. В самом деле, беднейшим обществам трудно конкурировать с развитыми обществами в качестве привлекательных мест жительства для талантливых студентов, обучающихся за рубежом. Даже если их заманивают достаточно высокими зарплатами, подразумевающими существование в обществе чудовищно больших различий в заработках, в этих странах все равно ощущается острая нехватка как общественных, так и различных частных благ, которыми привыкли пользоваться люди с большими доходами. Тем не менее многие студенты все же возвращаются: например, профессора, преподающие в африканских университетах, в большинстве своем имеют дипломы западных университетов; без этих кадров африканские университеты не могли бы работать. Не менее важно и то, что за границей обучались люди, занимающие ключевые должности в президентских администрациях и министерствах финансов. Так же, как и в случае получения образования, решение вернуться на родину можно рассматривать и как результат сознательного расчета, и как подражание ролевым моделям. Разница в финансовой компенсации при возвращении в Китай и в Африку достаточно очевидна, но она может дополняться разным отношением к тому и к другому. Поразительные темпы экономического роста в Китае наводят на мысль о том, что получение образования на Западе — это лишь трамплин к возможностям, открывающимся в самом Китае, прелюдия к успехам у себя на родине. Напротив, для африканцев возвращение домой ассоциируется с неспособностью добиться чего-либо на Западе. Однажды возникнув, ролевые модели, основывающиеся на подобных представлениях, могут зажить своей собственной жизнью и внушать решения, выходящие далеко за рамки объективной рациональности. В отношении маленьких и бедных стран все это может отдавать некоторой безнадежностью: те, кто остался дома, должны довольствоваться имеющимся у них образованием, полученным в расчете на так и не материализовавшиеся перспективы, возвращением тех, кто не нашел себе места в развитых экономиках, и тонким ручейком возвращающихся студентов. Но с другой стороны, нижний миллиард в любом случае пребывает в отчаянном положении. И если диаспора сама по себе не в состоянии обеспечить экономический рост в родной стране, то совсем не исключено, что она сможет способствовать ему после того, как он начнется под воздействием каких-то других факторов. В настоящее время достаточно быстро развиваются некоторые африканские страны, в которых открыты крупные месторождения полезных ископаемых. И хотя экономический рост, основанный на добыче естественных ресурсов, нередко оказывается неустойчивым, как я подчеркивал в книге «Ограбленная планета», он все же может дать диаспоре импульс к возвращению. Подобный единовременный наплыв талантливых людей может сыграть решающую роль при преодолении узких мест, повысив шансы на то, что рост окажется устойчивым. Крупная диаспора служит для своей родной страны скрытым активом, который удается использовать при наличии благоприятных условий. Ее можно назвать живым аналогом модных в наши дни суверенных фондов. Как же с учетом всего вышесказанного следует относиться к проблеме «утечки мозгов»? Что касается развивающихся стран в целом, для них такой проблемы явно не существует: прибыль перевешивает убытки. С другой стороны, такую категорию, как «развивающиеся страны», в нынешней ситуации вряд ли стоит воспринимать всерьез. Китай, Индия и многие другие страны стремительно превращаются в экономики с высоким уровнем заработков. Хроническая бедность как проблема, привлекающая к себе постоянное и серьезное внимание международной общественности, становится уделом маленьких бедных стран, страдающих от значительного оттока немногочисленных образованных жителей. По мере увеличения соответствующих диаспор темп эмиграции из этих стран, скорее всего, будет возрастать. К сожалению, для этих стран «утечка мозгов» остается законным источником беспокойства. Существует ли утечка мотивации До сих пор речь шла только об образовании. При всей значимости этого фактора не он один влияет на производительность труда. В главе 2 была выдвинута идея о том, что производительность зависит от того, разделяет ли работник цели, стоящие перед его организацией[109]. Не дисциплинирует ли водопроводчика вошедшее составной частью в его идентичность представление о том, что он — хороший водопроводчик? Не потому ли учитель не бросает свою работу и стремится к повышению квалификации, что он считает себя хорошим учителем? И вообще, не воспринимают ли трудящиеся себя как «своих» и «чужих» с точки зрения организации, на которую они работают? Как и в случае других аспектов поведения, эти варианты отношения к работе могут служить предметом подражания. Мигранты, как правило, являются выходцами из среды, отличающейся наиболее позитивным отношением к труду: они хотят получить работу в эффективных организациях, где их таланты найдут себе достойное применение[110]⁸. Это отражается на оставшемся населении страны. Если сознательный учитель отправится в эмиграцию, то в школе останется халтурщик. И именно он будет взаимодействовать с молодыми учителями и устанавливать нормы предъявляемых к ним ожиданий. По мере сокращения «своих», выступающих в качестве ролевых моделей, оставшиеся работники будут более склонны отождествлять себя с «чужими». Именно такой результат предсказывает модель, которую создали нобелевский лауреат Джордж Акерлоф и Рейчел Крэнтон. Выборочная эмиграция «своих» приводит к тому, что для оставшихся процесс превращения в «своих» оказывается сопряжен с более высокими издержками: такие люди будут выделяться подобно белой вороне. Но чем меньше людей становится «своими», тем ниже будет производительность оставшихся[111]. Хотя эту модель еще предстоит проверить на материале бедных стран, она подтверждается некоторыми фактами. Так, существует исследование, в рамках которого изучалась мотивация эфиопских женщин, обучавшихся на медсестер, в момент завершения их обучения и три года спустя, когда они работали в государственных больницах[112]. Неудивительно, что накануне своей трудовой жизни большинство из этих молодых женщин равнялись на Флоренс Найтингейл: они горели желанием помогать больным. Три года спустя они уже были заражены цинизмом и коррупцией, преобладавшими в больницах, ставших их местом работы. Хотя это ничего не говорит нам о миграции, мы видим здесь подтверждение идеи Акерлофа и Крэнтон о том, что молодые работники становятся «своими» или «чужими» в зависимости от того, какая из этих категорий преобладает у них на работе. Однако в нашем распоряжении есть и другое исследование, посвященное именно миграции из бедных местностей в богатые. Речь идет о переселении образованных афроамериканцев из глубинки, где проживают преимущественно афроамериканцы, в те регионы США, которые имеют преимущественно белое население[113]. Выясняется, что исход чернокожего среднего класса является главной причиной сохранения бедности и неустроенности в его родных местах. Надо полагать, что возможность вырваться из глуши по-прежнему служит стимулом к получению образования. Но даже если население в целом умнеет, этот процесс более чем компенсируется распространением безразличного отношения к работе. Производительность в первую очередь зависит не от образования, а от того, как оно используется. Насколько важна для бедных стран утечка «своих» как ролевых моделей? Нам это попросту неизвестно, однако мы можем разделить этот вопрос на две части: является ли безразличное отношение к работе серьезной проблемой в этих странах и вносит ли миграция заметный вклад в распространение таких отношений? Свойственное «чужим» безразличное отношение к работе преобладает в государственном секторе многих из этих стран, а этот сектор играет важную роль в их экономике. Во многих странах медсестры сплошь и рядом крадут лекарства и продают их, учителя не являются на занятия, а должностные лица берут взятки. Во всех этих организациях есть и «свои», но они представляют собой доблестные исключения и нередко подвергаются порицанию со стороны коллег. К настоящему моменту у нас имеются сопоставимые индексы коррупции, подтверждающие обоснованность соответствующих опасений, но для большей наглядности можно сослаться на пример из жизни министерства здравоохранения одной страны. Как и ранее, он приводится не как доказательство, а с целью лучшего понимания проблемы. После того как этому министерству была предложена помощь по закупке антиретровирусных лекарств, главный чиновник министерства тайком основал собственную компанию по их импорту, а затем устроил так, чтобы министерство покупало лекарства именно у этой компании. Но это злоупотребление служебным положением скрывало в себе драматический момент: импортировавшиеся этой фирмой лекарства были поддельными, что позволяло сбывать их по дешевке. Итак, задачи, поставленные перед министерством здравоохранения, были настолько чужды его начальнику, что он считал приемлемым допустить смерть множества людей ради собственного обогащения. Неудивительно, что при наличии столь вопиющих наплевательских настроений на руководящем уровне они получают широкое распространение во многих государственных организациях. Подобные люди, будучи «чужими» в организациях, дающих им работу, отнюдь не считают себя аморальными: они являются «своими» в своем клане, используя полученные нечестным путем деньги для помощи своим обширным семьям. Гаитянское общество тоже часто критикуют за то, что оно погрязло в безразличии: ему свойственны пассивная зависимость от внешней помощи и отношение к жизни как к игре с нулевой суммой, вызывающее преувеличенную боязнь стать объектом эксплуатации. Поэтому можно считать, что безразличные настроения действительно представляют собой проблему во многих бедных обществах. Намного менее ясно, действительно ли миграция существенно обостряет эту проблему, как это, по-видимому, происходит в американской глубинке. Даже если «свои» делают выбор в пользу эмиграции, масштабы эмиграции во многих профессиональных областях слишком скромны для того, чтобы существенно сказаться на балансе настроений. Более вероятным представляется влияние этого механизма в дисфункциональных организациях — на верхних уровнях управления и на должностях, требующих квалификации. Непрерывная утечка немногочисленных «своих» может препятствовать их накоплению в таком количестве, при котором они становились бы в этих организациях образцом для подражания. Так или иначе, этот вопрос еще никем не изучался. Переводы Даже если миграция из маленьких, бедных стран приводит к чистому оттоку талантливых и мотивированных людей, тем не менее она может приносить пользу остающимся. Как отмечалось в главе 6, решение о миграции во многих случаях принимается мигрантом совместно с его семьей; мигранты сохраняют весьма тесные связи со своими семьями, причем эти связи в первую очередь принимают форму денежных переводов. Многие мигранты являются выходцами из сельских регионов бедных стран. С точки зрения семьи мигранта, оставшейся дома, то, куда он переехал — за несколько сотен миль, к родственникам в Найроби, или за несколько тысяч миль, к родственникам в Лондон, — зачастую не так важно, как величина сумм, пересылаемых им семье. Так насколько же щедры мигранты? Одна из первых работ, в рамках которой изучалось, сколько денег мигранты, проживающие в Найроби, отправляют в свои родные кенийские деревни, вызвала сенсацию, потому что эта величина оказалась неожиданно большой: эти переводы составляли до 21 % заработков мигрантов[114]. Способны ли на подобную щедрость мигранты, уехавшие за рубеж? В разных исследованиях приводятся самые разные цифры[115]. Денежные переводы от мексиканцев, перебравшихся в США, достигают поразительной цифры в 31 % их доходов. Но некоторые мигранты оказываются еще более щедрыми. Так, сальвадорские мигранты, живущие в Вашингтоне, пересылают на родину 38 % своих заработков. Мировой рекорд держат сенегальцы, эмигрировавшие в Испанию, — они отправляют домой 50 % доходов; переводы от ганцев, живущих в Италии, составляют около четверти их заработка, от марокканцев, живущих во Франции, — около одной десятой, от алжирцев же чуть меньше — около 8 %. Не столь щедры китайцы в Австралии и филиппинцы в США — от них родные получают около 6 % их доходов. На последних местах находятся две крупные общины — турецкая в Германии и кубинская в США, посылающие домой скромные 2 % доходов. В совокупности вся эта щедрость выливается в колоссальные деньги. Общая сумма переводов из богатых стран в развивающиеся составила в 2012 году около 400 млрд долларов. Это примерно в четыре раза превышает объемы глобальной помощи и приблизительно соответствует сумме прямых зарубежных инвестиций. Однако подобные цифры не должны нас завораживать по причине их крайней однобокости: они дают преувеличенное представление о значении переводов для бедных стран. Ни щедрость в смысле доли заработков, пересылаемых мигрантами, ни общая величина поступлений, получаемых той или иной страной, не годятся в качестве серьезных показателей. В абсолютном смысле первые места по объемам переводов, поступающих от мигрантов, занимают Китай и Индия — каждая из этих стран получает более чем по 50 млрд долларов в год. Но если для Китая 50 млрд долларов в год — не то чтобы копейки, особенно крупной эту цифру тоже не назовешь. Наилучшее представление о значении переводов для тех, кто остался дома, можно получить сопоставляя поступления от мигрантов с доходами их родной страны или, переводя разговор на более человеческий уровень, сравнивая их с заработками средней семьи в этой стране. В глобальном плане поступления от мигрантов из бедных стран, живущих в богатых странах, составляют около 6 % дохода их родных стран, при средней величине годовых поступлений от одного мигранта примерно в 1000 долларов. Однако как и в случае разговора об «утечке мозгов», средние величины не слишком нам полезны из-за того, что сама концепция «развивающихся стран» лишилась смысла: в наши дни между бывшими «развивающимися» странами наблюдается больше различий, чем сходства. В качестве примера бедной страны с высоким уровнем эмиграции можно снова привести Гаити. Эта страна испытывает серьезную «утечку мозгов»: родину покидает столько образованных гаитян, что, несмотря на мощный стимул к получению образования, общество страдает от чистого оттока талантов. Однако следствием этого явления становятся значительные поступления от многочисленных квалифицированных эмигрантов, составляющие около 15 % дохода страны. Этой суммы недостаточно для того, чтобы позволить гаитянам вырваться из бедности, но в отчаянном положении и такой малости хватит, чтобы вздохнуть чуть-чуть свободнее. Гаити, входя в число стран, извлекающих особенно большую пользу из переводов, отнюдь не составляет в этом смысле исключения. Щедрые сальвадорцы тоже сильно облегчают жизнь тем, кто остался дома: переводы достигают здесь уровня примерно в 16 % дохода. Переводы весьма важны даже для некоторых из крупных бедных стран: для Бангладеш и Филиппин соответствующая цифра составляет 12 %. Для Африки в целом поступления играют намного меньшую роль. Больше всего переводов приходит в Сенегал: благодаря рекордной щедрости сенегальских мигрантов поступления от них дают 9 % дохода страны. Таким образом, для типичной родной страны мигрантов поступающие от них переводы увеличивают доход оставшихся дома на несколько процентных пунктов. Разумеется, если бы мигранты не уезжали из страны, они бы тоже что-то зарабатывали и таким образом помогали бы своим семьям. Поскольку типичная величина переводов составляет всего лишь около 1000 долларов в год, от мигрантов не требовалась бы особенно высокая производительность для того, чтобы их доход сравнялся с величиной приходящих от них поступлений. Поэтому представляется сомнительным, чтобы доход, обеспечиваемый мигрантами, значительно отличался бы от их заработков в родной стране: переводы по большей части лишь компенсируют отъезд кормильцев за рубеж. Разница состоит в том, что теперь эта сумма приходится на чуть меньшее число едоков, и потому подушные расходы могут немного вырасти[116]. Скептическое отношение к финансовой помощи не распространяется на денежные поступления от человека к человеку: предполагается, что если власти не в состоянии разумно распорядиться получаемыми средствами, то люди вследствие имеющейся у них личной заинтересованности не будут совершать ошибок. Однако в реальности одни и те же проблемы стоят перед любыми спонсорами, будь то агентства по развитию или мигранты. Они хотят, чтобы выдаваемые ими деньги были потрачены с толком, но не имеют возможности контролировать их использование. Спонсоры обоих типов сталкиваются с проблемой убедительности, когда в приступе раздражения они грозят приостановить помощь: ее получатели понимают, что это маловероятно. И те и другие спонсоры могут попытаться ограничить выбор, имеющийся у получателей помощи: бывает так, что агентство развития выбирает для финансирования тот или иной конкретный проект, и точно так же может поступить мигрант. Но получателям помощи не составляет большого труда обойти подобные ограничения. В крайнем случае их можно просто игнорировать, а затем оправдывать свой поступок внезапно возникшими обстоятельствами, однако наиболее простая стратегия сводится к тому, чтобы убедить спонсора финансировать то, что получатель помощи втайне рассчитывал сделать своими силами. Новую школу стране подарил американский народ: об этом написано на памятной доске. Но школа так или иначе была бы построена, зато чиновники не смогли бы себе купить новые машины. Точно так же новую школьную форму можно объявить подарком Амера из Лондона: спасибо Амеру, вот фото. На самом деле форму все равно бы купили, а присланные деньги пропил с друзьями папа. Факты, полученные в ходе экспериментов, свидетельствуют о том, что мигранты, как и спонсорские агентства, хотели бы, чтобы получатели помощи откладывали больше присылаемых им денег. Когда мигрантам выпадает такая возможность, они стараются более активно контролировать эти деньги, вплоть до использования системы двух ключей, при которой любая попытка снять деньги с банковского счета требует санкции со стороны спонсора. Агентства по развитию в прошлом были вынуждены ввести такую систему в Либерии. Поэтому вопрос о том, на что расходуются денежные переводы, не слишком отличается от вопроса о том, на что расходуется финансовая помощь. Сходны друг с другом не только эти вопросы, но и проблемы, встающие при попытках оценить последствия двух этих видов помощи. Как и в случае финансовой помощи, мы можем прибегнуть к макроподходу и микроподходу. В идеале макроподход должен давать более убедительные результаты, но при этом он более сложен в осуществлении. Что касается финансовой помощи, то в самом недавнем серьезном исследовании делается весьма убедительный вывод о том, что в целом она оказывает скромное благоприятное воздействие на экономический рост[117]. В отношении переводов на данный момент нельзя сказать чего-либо определенного: в трех работах говорится об их положительном влиянии на экономический рост, а в трех других — о нулевом или отрицательном. К счастью, микроподход к изучению переводов более показателен, чем микроподход к изучению финансовой помощи; в отличие от последнего, он позволяет рассматривать непосредственно домохозяйства, являющиеся получателями переводов. Самый ловкий способ выяснить, каким образом люди используют полученные средства, — использовать ситуации, в которых сумма поступлений изменяется независимо от положения их получателя. Возможность провести подобный естественный эксперимент дал восточноазиатский кризис 1998 года, во время которого валюты стран региона в разной степени обесценились по отношению к доллару. В зависимости от того, где работал мигрант, поступавшие от него средства в пересчете на местную валюту внезапно возрастали или сокращались. Дин Янг использовал эти события для того, чтобы изучить роль переводов в жизни филиппинцев[118]. Переводы от тех мигрантов, которые работали в США, при пересчете на местные деньги неожиданно увеличились на 50 %. Что касается тех мигрантов, которые работали в Малайзии и Корее, то приходившие от них переводы в валютах этих стран, выраженные в местных деньгах, напротив, сократились. Сравнение реакции домохозяйств, получающих переводы из разных стран, позволяет дать убедительный ответ на вопрос, каким образом используются эти средства. Был ли неожиданный прирост поступлений растрачен на потребление, или же эти деньги во что-то вкладывались? Исследование привело к поразительно недвусмысленному выводу: все избыточные деньги были тем или иным образом инвестированы — в образование детей и в новые предприятия. Этот результат настолько замечателен, что возникают сомнения в его достоверности, вероятно, являющиеся обоснованными: данный естественный эксперимент сводился к изучению резкого прироста поступлений, который носил явно временный характер, будучи результатом валютного кризиса. Экономистам уже давно известно, что временный резкий прирост доходов используется в первую очередь на приобретение активов, а не на потребление. Таким образом, при всем хитроумии такого метода он мало что говорит нам о том, как переводы расходовались бы в том случае, если бы ожидалось, что они будут поступать в течение многих лет. Так сколько же времени будут приходить переводы? Некоторые факты говорят о том, что мотивом к их отправлению служит желание защитить свои права наследования: но в этом случае молодые мигранты закабаляют себя надолго[119]. Но даже если переводы используются не только в инвестиционных целях, в некоторых обстоятельствах даже самые дальновидные спонсоры могут пожелать, чтобы получатели пустили их на потребление. Бедность похожа на жизнь по шею в воде, и в тех случаях, когда уровень воды повышается, было бы неплохо, чтобы сумма поступлений тоже возрастала. Сотовые телефоны помогают мигрантам быстро реагировать в экстренных ситуациях, поскольку они позволяют постоянно находиться на связи. Но действительно ли мигранты играют роль спасательного круга? Опять же, убедительный ответ можно получить с помощью естественных экспериментов. Идеалом для исследователя являются потрясения, связанные с погодой. На доходах семьи может временно отражаться изменение количества осадков (как это происходит на тех же Филиппинах), и в этом случае достаточно проследить, влияет ли это обстоятельство на сумму поступлений. Оказалось, что они в самом деле возрастают, когда доход семьи снижается, и сокращаются, когда доход увеличивается. Этот страховой эффект достигает значительных масштабов — причиненный ущерб компенсируется дополнительными поступлениями примерно на 60 %[120]. Домохозяйства, в которых имеются мигранты, в плане потребления защищены намного лучше, чем те, в которых никто не уехал за границу. Аналогичный результат был получен и в отношении ураганов в Карибском бассейне — регионе, подверженном опасным потрясениям и в то же время имеющем крупную диаспору. Здесь дополнительные поступления компенсируют около четверти ущерба. Страховая роль переводов важна как в силу того, что они позволяют держать голову над водой, так и по причине менее очевидных последствий. Именно из-за того, что жить по шею в воде — дело страшное, люди прибегают к отчаянным и затратным стратегиям, позволяющим им не захлебнуться. Они готовы пожертвовать частью ожидаемого среднего дохода, если это сделает оставшуюся часть дохода менее волатильной: предпочтение отдается более бедной, но в то же время более спокойной жизни. Таким образом, будучи эффективным механизмом страхования, миграция позволяет людям идти на риск, связанный с повышением долгосрочного уровня доходов. Если переводы полезны для тех, кто остается дома, то какая миграционная политика стран, принимающих мигрантов, будет способствовать возрастанию переводимых сумм? На первый взгляд может показаться, что ответ прост: такая, которая обеспечивает рост миграции. Однако ослабление миграционных ограничений может оказать контр-интуитивное воздействие на величину переводов. В недавнем проницательном исследовании делается вывод о том, что чем слабее ограничения на миграцию, тем меньше готовность мигрантов посылать домой деньги[121]. Объяснение этого парадокса состоит в том, что в ответ на смягчение ограничений мигранты привозят с собой большее число своих родственников и это снижает необходимость делать переводы: вместо того чтобы отправлять деньги матери, мигрант выписывает ее к себе. Таким образом, как ни странно, переводы в родную страну могут оказаться более крупными при ограничительной миграционной политике. Может также показаться, что более образованный мигрант будет посылать больше денег по сравнению с малообразованным, и потому политика, поощряющая миграцию образованных кадров, вызовет рост переводов. В какой-то мере это, безусловно, верно: чем выше образовательный уровень, тем крупнее доходы, и потому образованные мигранты могут себе позволить делиться большей частью своего заработка. Однако с какого-то момента дальнейший рост образовательного уровня приводит лишь к сокращению переводов. Высокообразованный мигрант утрачивает желание вернуться на родину, его родственники, оставшиеся дома, тоже с большой вероятностью добьются успеха и не будут нуждаться в переводах; не исключено также, что такой мигрант окажется способен пригласить своих родственников к себе, вместо того чтобы посылать им деньги. Несколько удивительно то, что при изучении таких явлений нам в первую очередь не хватает данных о политике стран, принимающих мигрантов. У нас до сих пор нет всеохватывающего количественного исследования, которое бы освещало всевозможные запутанные изменения миграционных правил и соответствующих практик по каждой отдельной стране. В итоге при проверке теорий о влиянии политики на величину переводов нам приходится довольствоваться приближенными критериями. Например, одним из приближенных критериев жесткости миграционной политики считается наличие в стране формальной программы по приглашению гастарбайтеров, поскольку такие мигранты не вправе привозить с собой родственников. В качестве другого критерия используется половой состав мигрантов, поскольку он дает некоторое представление о том, могут ли мигранты привозить с собой жен и матерей. С учетом этих оговорок факты убедительно говорят о том, что переводы, посылаемые в большинство стран, возрастают при некотором ужесточении миграционной политики в странах, принимающих мигрантов — в том смысле, что в страну перестают пускать родственников мигрантов. Этот эффект весьма заметен: образованные мигранты, не имеющие возможности привезти с собой матерей, значительно щедрее посылают домой деньги. Несколько легче оценить, учитывает ли миграционная политика образовательный уровень мигрантов — таким критерием служит наличие балльной системы. Использование подобных систем вызывает резкое сокращение переводов, из чего следует, что большинство стран миновало пик перевернутой U-образной кривой, описывающей соотношение между переводами и образованием. Эти результаты весьма важны, потому что они позволяют внести ясность в очевидный конфликт между интересами бедных людей в родных странах мигрантов и бедного коренного населения стран, принимающих их. В то время как отдельные разновидности миграции способны уменьшить величину переводов, в целом поступления, приходящие от мигрантов, полезны и весьма важны для людей, продолжающих жить в некоторых беднейших странах мира. Подобно прочим видам помощи, эти переводы неспособны резко изменить ситуацию, но все же они вносят известный вклад в борьбу с бедностью. Снижает ли миграция перенаселенность Читатели, отозвавшиеся на мою книгу «Нижний миллиард», чаще всего критикуют меня за то, что я упустил из виду такую причину бедности, как рост населения. Если рост населения вреден для беднейших стран, то миграция должна быть полезна: ведь сокращается число людей, претендующих на пирог национального достояния. Так значит, чем меньше людей, тем легче жить бедным обществам? В наиболее явном виде польза миграции должна ощущаться на рынке труда: чем меньше трудящихся претендует на рабочие места, тем выше должны быть заработки у тех, кто не уехал за границу. Влияние эмиграции на заработки оставшихся было изучено лишь недавно. Один из моих студентов, Дэн Браун, провел такое исследование применительно к Ямайке. Он оценил, как эмиграция повлияла в этом государстве на величину заработков. Например, если в эмиграцию отправилось 10 % квалифицированных трудящихся, принадлежащих к определенной возрастной когорте, то насколько выросла зарплата у оставшихся работников? Он получил результат, типичный для подобных исследований — примерно на 4 %. Из этого следует, что эмиграция оказывает положительное, но довольно скромное воздействие на заработки тех, кто остался дома. Более того, это воздействие будет ощущаться только имеющими аналогичную квалификацию. Если число образованных работников сокращается, то это сказывается и на заработках в неквалифицированном секторе. Благодаря квалифицированным трудящимся повышается производительность неквалифицированных, и потому отъезд квалифицированных трудящихся влечет за собой сокращение заработков у неквалифицированных. Собственно, это явление можно воспринимать как обратную сторону воздействия иммиграции на местное население стран, принимающих мигрантов: прибытие квалифицированных иммигрантов приводит к росту заработков у неквалифицированных трудящихся. Таким образом, по мере эмиграции квалифицированных людей из родных стран они оказываются там в дефиците, благодаря чему возрастает надбавка за квалификацию, в то время как производительность неквалифицированных трудящихся снижается, так как рядом с ними работает все меньше квалифицированных людей. Возможно, что эмиграция добрых фей из бедных стран в богатые идет на пользу как самим добрым феям, так и тем людям, которым они помогают в богатых странах, но этот процесс вряд ли можно назвать триумфом социальной справедливости. Рост неравенства в бедных странах, вызванный сокращением числа квалифицированных трудящихся, усугубляется возвращением элиты — высококвалифицированных мигрантов, получающих зарплату международного уровня. Вследствие крайне низкой величины заработков на самом дне общества социальное неравенство, порождаемое этими различиями в производительности, принимает ошеломляющие масштабы, перекрывая даже самые дикие эксцессы американской корпоративной жизни. Вообще я воздерживаюсь от разговоров о росте населения как одной из проблем нижнего миллиарда, потому что, на мой взгляд, эту проблему не всегда можно считать серьезной. За исключением таких немногочисленных случаев, как Бангладеш, бедным странам отнюдь не свойственно перенаселение. Напротив, зачастую они до сих пор отличаются весьма низкой плотностью населения, вследствие чего общественные блага размазываются по стране тонким слоем. Полигоном для естественного эксперимента по устранению перенаселенности путем эмиграции стала в XIX в. Ирландия. Население Ирландии после начала разведения картофеля стремительно возрастало вплоть до гибели картофельных посевов в 1845 году. В течение следующего столетия эмиграция вдвое сократила население Ирландии, но та оставалась хронически бедной по европейским стандартам. Даже если этот крупномасштабный отток населения, далеко превосходивший любую эмиграцию, вообразимую в наши дни, и оказал какое-либо благоприятное воздействие на рынок труда, очевидно, оно было весьма скромным. В конечном счете колоссальная диаспора, сложившаяся за 150 лет массовой эмиграции, стала для Ирландии серьезным активом. Например, благодаря лобби американских ирландцев, действующему в конгрессе США, те американские компании, которые делают инвестиции в Ирландии, получают особенно большие льготы от американских налоговых органов. Однако ждать 150 лет — это слишком долго. Поэтому эмиграция как средство от перенаселенности не дает особого выигрыша тем, кто остается на родине. Эмиграция сокращает численность населения в незначительной степени; в то же время страну покидают именно те люди, которые больше всего там нужны, а влияние на производительность оставшейся рабочей силы при этом носит неоднозначный характер.