– Свалил, – сообщил Вилем несколько воинственным тоном. – Сразу, как ты доиграл. Еще до того как ты получил «дудочки». – Он зна-ал! Зна-ал! – радостно пропел Симмон. – Он знал, что ты их получишь, и не мог на это смотреть! – И, когда он уходил, выглядел он хреново, – сообщил Вилем с долей злорадства. – Он был весь бледный и трясся. Как будто обнаружил, что кто-то весь вечер мочился ему в пиво. – А может, так оно и было, – сказал Симмон с несвойственной ему злобностью. – Я бы помочился! – Трясся? – переспросил я. Вилем кивнул: – Дрожал. Как будто его под дых ударили. Линтен его под руку вел. Какие знакомые симптомы! Точь-в-точь лихорадка связывателя. У меня возникли подозрения. Я представил себе, как Амброз слушает мое исполнение – лучшее, которое он слышал в своей жизни, – и понимает, что я вот-вот завоюю себе «дудочки»… Он не стал бы делать ничего такого, что бросалось в глаза, но он мог взять какую-нибудь нитку или длинную щепку от стола… И то и другое дало бы весьма слабую симпатическую связь с моей струной: в лучшем случае один процент, а то и десятую долю процента. Я представил, как Амброз, сосредоточившись, вытягивает тепло из своего собственного тела, как постепенно холодеют его руки и ноги. Я представил, как его трясло, как он задыхался, пока, наконец, струна не лопнула… …А я все равно допел песню, несмотря на все его труды! Эта мысль заставила меня улыбнуться. Разумеется, все это были чисто умозрительные рассуждения, однако же ведь отчего-то у меня струна лопнула? А я ни на секунду не сомневался, что с Амброза станется выкинуть нечто подобное. Я снова прислушался к тому, что говорит Симмон. – …Подойти к нему и сказать: «Я совсем не сержусь за тот раз, когда ты в тигельной поменял местами мои соли, и я целый день проходил слепым. Нет-нет! Давай выпьем!» Ха! Симмон расхохотался, захваченный своими мстительными фантазиями. Поток доброжелателей несколько поиссяк: коллега-лютнист, тот флейтист с «талантовыми дудочками», которого я видел на сцене, местный купец… Сильно надушенный господин с длинными напомаженными волосами и винтийским акцентом хлопнул меня по спине и вручил кошелек с деньгами, «на новые струны!» Господин мне не понравился. Кошелек я взял. – А почему все только об этом и твердят? – спросил у меня Вилем. – О чем? – Ну, половина тех, кто подходит пожать тебе руку, распространяются о том, какую прекрасную песню ты спел. А вторая половина о песне, считай, не упоминает, а твердит только о том, как ты играл с порванной струной. Как будто песню они вообще не слышали. – Просто первая половина ничего не понимает в музыке, – сказал Симмон. – Только те, кто серьезно разбирается в музыке, способны оценить подвиг, который совершил сегодня наш э-лирчик. Вилем задумчиво хмыкнул: – А что, это так сложно, то, что ты сделал? – Да я ни разу не видел, чтобы кто-то сыграл хотя бы «Белочку на крыше» без одной струны! – сказал ему Симмон. – Ну, – сказал Вилем, – у тебя это выглядело так, будто это несложно. Ладно, раз уж ты одумался и решил отказаться от этих иллийских фруктовых соков, разрешишь, наконец, угостить тебя хорошим темным скаттеном, напитком сильдийских королей? Я способен узнать комплимент, когда я его слышу, однако мне не хотелось соглашаться сейчас, когда в голове у меня только-только начало проясняться. К счастью, отговариваться мне не пришлось: ко мне подошла засвидетельствовать свое почтение Марея. Это была та очаровательная золотоволосая арфистка, которая сама претендовала на «дудочки», но не преуспела. Я было подумал, что она-то и была голосом моей Алойны, но, послушав ее немного, я понял, что этого быть не может. Но все равно она была красавица. Даже красивее, чем выглядела на сцене – а такое бывает далеко не всегда. Из разговора я узнал, что она – дочка одного из членов городского совета Имре. На фоне водопада темно-золотых волос ее нежно-голубое платье выглядело отражением синевы ее глаз. И все же, как ни очаровательна она была, я не мог предаться беседе с той полнотой, которой заслуживала красавица. Мне отчаянно хотелось пойти поискать ту, которая пела со мной Алойну. Мы поболтали, поулыбались и расстались с добрыми словами и обещаниями встретиться снова. Она скрылась в толпе – восхитительное собрание плавных изгибов. – Ну и что это было за позорище? – осведомился Вилем, когда девушка ушла. – А что такое? – спросил я. – «Что такое»! – передразнил он. – Ты совсем тупой или притворяешься? Если бы такая прелестная девушка хоть одним глазком взглянула на меня так, как эта смотрела на тебя обоими… Я бы уже искал комнату, мягко говоря. – Она просто держалась по-дружески! – возразил я. – И мы с ней разговаривали. Она спрашивала, не могу ли я показать ей кое-какие переборы для арфы, но мне уже очень давно не приходилось играть на арфе. – И еще долго не придется, если будешь упускать случаи вроде этого! – напрямик заявил Вилем. – Она же только что расстегиваться не начала! Сим подался вперед и положил руку мне на плечо – живое воплощение озабоченного друга. – Квоут, я как раз собирался с тобой поговорить именно об этой проблеме. Если ты действительно не заметил, что она испытывает к тебе интерес, возможно, тебе стоит признать, что ты и в самом деле совсем тупой, когда речь идет о женщинах. Ты не думал о том, чтобы сделаться священником? – Да вы просто пьяны оба! – сказал я, чтобы они не заметили, как я краснею. – Вы, часом, не обратили внимание – в нашем разговоре упоминалось о том, что она дочка советника? – А ты, часом, не обратил внимание, – отпарировал Вил тем же тоном, – как она на тебя смотрела? Я и сам знал, что плачевно неопытен, когда речь идет о женщинах, но признаваться в этом было не обязательно. Так что я только отмахнулся и слез с табурета. – Сдается мне, что перепихнуться по-быстрому за барной стойкой – все-таки не совсем то, чего она хотела. – Я отхлебнул воды и одернул плащ. – А теперь мне надо отыскать мою Алойну и выразить ей свою глубочайшую признательность. Как я выгляжу? – А какая разница? – спросил Вилем. Симмон дернул Вилема за рукав: – Ну, разве ты не видишь? Он охотится на куда более опасную дичь, чем какая-то пышногрудая дочка советника! Я с отвращением махнул на них рукой и направился прочь через зал, заполненный народом. На самом деле, я понятия не имел, как ее найти. Какая-то глупая романтическая часть моей души полагала, будто я узнаю ее сразу, как только увижу. Если она хоть наполовину столь ослепительна, как ее голос, она должна сиять, точно свеча в темной комнате. Но стоило мне об этом подумать, как другая, более разумная, часть меня принялась нашептывать мне во второе ухо: «Даже и не надейся. Не смей надеяться, что хоть одна женщина может сиять так же ярко, как тот голос, что пел партию Алойны». И, хотя слова этого голоса звучали неутешительно, я понимал, что он говорит разумно. Я приучился слушаться его на улицах Тарбеана – там он спасал мне жизнь. Я обошел весь нижний уровень «Эолиана», ища, и сам не зная, кого ищу. Время от времени кто-то улыбался мне или махал рукой. Минут через пять я перевидал все лица, которые можно было увидеть, и поднялся на второй ярус. Это было нечто вроде амфитеатра, однако вместо рядов сидений там стояли восходящие ряды столов, с которых был хорошо виден нижний этаж. Я пробирался между столов, разыскивая свою Алойну, а моя благоразумная половина все нашептывала: «Даже и не надейся! Ничего не дождешься, кроме разочарования. Она окажется далеко не так прекрасна, как ты воображаешь, и ты впадешь в отчаяние». Когда я закончил обходить второй ярус, во мне пробудился новый страх. А вдруг она ушла, пока я сидел у стойки, упиваясь метеглином и похвалами? Надо было сразу подойти к ней, упасть на одно колено и поблагодарить ее от всей души… А вдруг она ушла? А вдруг никто не знает, кто она была и куда делась? Когда я стал подниматься на верхний ярус «Эолиана», под ложечкой у меня заметно сосало. «Вот видишь, до чего тебя довела твоя надежда! – твердил мне голос. – Она ушла, и тебе не осталось ничего, кроме яркого, дурацкого воображаемого образа. Вот и мучайся теперь!» Последний ярус был меньше всех: он узким полумесяцем обнимал три стены, высоко над сценой. Здесь столы и лавки стояли свободнее, и народа было поменьше. Я обратил внимание, что на этом ярусе обитают все больше парочки, и, переходя от столика к столику, чувствовал себя так, будто подглядываю в замочную скважину. Стараясь держаться как ни в чем не бывало, я вглядывался в лица тех, кто сидел, болтал и пил. Чем ближе я подходил к последнему столику, тем сильней нервничал. Сделать вид, что я просто проходил мимо, было невозможно: столик находился в самом углу. За ним, спиной ко мне, сидели двое людей: один со светлыми волосами, второй с темными. Когда я подошел ближе, светловолосый расхохотался, и я мельком увидел горделивое лицо с тонкими чертами. Мужчина. Я перевел взгляд на женщину с длинными черными волосами. Моя последняя надежда. Я знал, что никто, кроме нее, моей Алойной быть не может. Я обошел столик, и увидел ее лицо. Точнее, его лицо. Они оба оказались мужчинами. Моя Алойна ушла. Я ее потерял, и, осознав это, почувствовал себя так, будто мое сердце вывалилось со своего места в груди и ухнуло куда-то ближе к ногам. Они подняли глаза, светловолосый мне улыбнулся. – Погляди-ка, Трия, юный шестиструнник явился засвидетельствовать нам свое почтение! – Он смерил меня взглядом: – А вы недурны собой! Не желаете ли выпить с нами? – Н-нет, – смущенно выдавил я. – Я просто искал одного человека… – Ну, так вы его нашли, и даже сразу двоих! – непринужденно ответил он, коснувшись моей руки. – Меня зовут Фаллон, а он – Трия. Присаживайтесь, выпейте с нами! Обещаю, что не дам Трии утащить вас к себе домой. Он, знаете ли, без ума от музыкантов! Он обаятельно улыбнулся. Я что-то пробормотал в извинение и побрел прочь. Я был слишком расстроен, чтобы беспокоиться из-за того, не выставил ли я себя дураком. Пока я безутешно пробирался к лестнице, моя благоразумная половина воспользовалась случаем, чтобы позудеть. «Вот что выходит, когда надеешься! – твердила она. – Ничего хорошего! И то сказать, оно и к лучшему, что ты ее не нашел. Не может быть, чтобы она была так же прекрасна, как ее голос. Этот голос, светлый и ужасный, как расплавленное серебро, как лунный свет на речных валунах, как пером по губам…» Я направлялся к лестнице, упорно глядя в пол, чтобы кто-нибудь не попытался завязать со мной разговор. И тут я услышал голос, голос, льющийся расплавленным серебром, касающийся ушей, точно поцелуй. Я вскинул глаза, сердце у меня встрепенулось, и я понял – вот она, моя Алойна! Я вскинул глаза, увидел ее и подумал лишь одно: «Она прекрасна!» Прекрасна… Глава 57 Интерлюдия. Роли, которые нас создают Баст медленно потянулся, медленно окинул взглядом комнату. И, наконец, короткий фитиль его терпения выгорел до конца. – Реши! – А? – Квоут посмотрел на него.