Он протянул мне лютню. Смотреть там было особо не на что. Дерево неровное, лак грубый и поцарапанный. Порожки ладов на ней были из кишок и отчаянно нуждались в замене, но, впрочем, это и не важно, я все равно играл, не глядя на лады. Корпус палисандровый – значит, звук не особо нежный. Но зато, с другой стороны, палисандровый корпус лучше слышно в переполненном трактире, он без труда перекроет болтовню собутыльников. Я постучал по корпусу пальцем, лютня откликнулась звучным гулом. Прочная, но не красивая. Я принялся настраивать ее – только ради того, чтобы подержать ее в руках подольше. – Я мог бы скостить до трех и пяти, – предложил человек за прилавком. Я насторожил уши: в его тоне слышалось отчаяние. Мне пришло в голову, что в городе, населенном аристократами и преуспевающими музыкантами, корявенькую, подержанную лютню продать не так-то просто. Я покачал головой: – Струны-то старые! По правде говоря, струны были нормальные, но я понадеялся, что он в этом не разбирается. – Ну, что да, то да, – сказал он, убедив меня в своем невежестве, – но струны-то и купить недорого… – Ну да, наверное… – с сомнением сказал я. И нарочно настроил каждую струну чуть не в тон с остальными. Взял аккорд, прислушался к дребезжащему звуку. И стал с кислой миной всматриваться в гриф. – Тут, по-моему, гриф треснутый… Я взял минорный аккорд – он звучал еще противнее. – Звук какой-то хриплый, вам не кажется? Я взял аккорд еще раз, погромче. – Три и две? – с надеждой спросил хозяин. – Да я не себе! – сказал я, будто поправляя его. – Я бы братишке взял. А то этот пащенок все время за мою хватается. Я еще раз взял аккорд и поморщился. – Не то чтобы я его очень любил, но я все же не настолько жесток, чтобы покупать ему лютно со сломанным грифом… Я сделал многозначительную паузу. Когда хозяин ничего не сказал, я уточнил: – За три и две – нет… – За три ровно? – с надеждой спросил он. На вид я держал лютню небрежно, кое-как. Однако в глубине души я впился в нее до побелевших костяшек. Я даже и не надеюсь, что вы поймете. Когда чандрианы убили мою труппу, они уничтожили все, что у меня когда-либо было похожего на семью и на дом. Но когда в Тарбеане разбилась лютня моего отца, в каком-то смысле было еще хуже. Я как будто остался без руки, без ноги, без глаза, без какого-то жизненно важного органа. Без музыки я годами скитался по Тарбеану полуживым, словно инвалид войны или восставший мертвец. – Послушайте, – сказал я ему напрямик, – я могу заплатить два и две, это все, что у меня есть. – Я достал кошелек. – Сойдемся на этом, либо эта жуткая вещь будет пылиться у вас на верхней полке еще лет десять. Я встретился с ним взглядом, стараясь не показывать, как отчаянно мне нужна эта лютня. Я готов был на все, чтобы ее заполучить. Я готов был плясать на снегу нагишом. Готов был ползать у него в ногах, дрожа от отчаяния, суля ему все, все что угодно… Я отсчитал два таланта и две йоты и выложил их на прилавок – почти все деньги, что я копил на оплату обучения в этой четверти. Каждая монета резко клацала, когда я придавливал ее к столу. Владелец лавки смерил меня долгим оценивающим взглядом. Я клацнул о прилавок еще одной монетой и стал ждать. Когда он, наконец, потянулся за деньгами, на лице у него было то самое измученное выражение, которое я привык видеть на лицах ломбардщиков. Деви отворила дверь и улыбнулась: – Ну надо же, а я-то думала, я тебя больше не увижу! Входи, входи. Она заперла за мной дверь и направилась к столу. – Однако нельзя сказать, что я разочарована. Она оглянулась через плечо и сверкнула своей бесенячьей улыбочкой. – Очень уж мне хотелось с тобой замутить! Она села. – Ну что, два таланта? – Да нет, пожалуй, лучше четыре, – сказал я. Этого мне как раз хватит на то, чтобы оплатить обучение и койку в «конюшнях». Я-то мог ночевать и на улице, на ветру, под дождем. Но лютня была достойна лучшего. – Отлично! – сказала Деви, доставая пузырек и булавку. Кончики пальцев нужны были мне целыми, так что я уколол себя в запястье и дождался, пока три капли крови соберутся и медленно скатятся в коричневый пузырек. Я протянул пузырек Деви. – Давай булавку тоже туда. Я послушался. Деви смочила пробку бутылочки чем-то прозрачным, и воткнула ее в горлышко. – Замечательный клей, твои приятели с того берега его придумали, – объяснила она. – Теперь я не могу открыть бутылочку, не разбив ее. Когда расплатишься, получишь ее обратно целой и невредимой и сможешь спать спокойно, зная, что я себе ничего не оставила. – Разве что у тебя есть растворитель, – заметил я. Деви пристально взглянула на меня: – А ты малый недоверчивый, а? Она порылась в ящике, достала сургуч и принялась греть его над лампой на столе. – Я так понимаю, у тебя нет ни печати, ни кольца, ни чего-то еще подобного? – сказала она, залив сургучом горлышко бутылочки. – Будь у меня кольцо, которое можно продать, меня бы тут не было, – честно ответил я и прижал к сургучу большой палец. Палец оставил узнаваемый отпечаток. – Ничего, так сойдет. Деви алмазным карандашом нацарапала на боку пузырька номер, потом достала клочок бумаги. Что-то написала, потом помахала рукой, чтобы чернила поскорее высохли. – Можешь отнести это любому ростовщику на том берегу или на этом! – весело сообщила она, вручая мне записку. – Приятно было иметь с тобой дело! Не пропадай. В универ я возвращался с деньгами в кошельке, и плечо мне приятно оттягивал ремень лютни. Лютня была подержанная, страшненькая и обошлась мне очень дорого: я заплатил за нее деньгами, кровью и душевным покоем. Я любил ее как дитя, как воздух, как свою правую руку. Глава 51 Смола и жесть В начале второй четверти Килвин разрешил мне изучать сигалдри. Кое-кто вскидывал брови в недоумении, но только не в фактной: я показал себя добросовестным работником и прилежным учеником. Сигалдри, если по-простому, это набор инструментов для перераспределения сил. Симпатия, воплощенная в материале. Вот, к примеру, если начертать на одном кирпиче руну «уле», а на другом руну «док» – кирпичи слипнутся, как будто соединенные цементом. Однако все не так просто. На самом деле две руны разрывают кирпичи пополам силой своего притяжения. Чтобы это предотвратить, надо добавить к каждому из кирпичей руну «ам». «Ам» – это руна глины, и она заставляет два куска глины сцепляться вместе. Проблема решена. Если не считать того, что «ам» и «док» плохо сочетаются между собой. Форма у них не та. И, чтобы они сошлись, надо добавить еще несколько рун, «геа» и «тех». Потом, для равновесия, надо начертать «геа» и «тех» еще и на втором кирпиче. Вот тогда кирпичи будут держаться вместе, не ломаясь. Но только если кирпичи состоят из одной глины. А большинство кирпичей не таковы. Так в целом имеет смысл перед обжигом добавлять в керамику немного железа. Разумеется, это означает, что вместо «ам» надо использовать «фер». «Тех» и «геа» при этом придется поменять местами, так, чтобы концы сошлись как следует… В общем, как видите, для того чтобы соединить кирпичи, куда проще и надежнее взять обычный цемент. Сигалдри меня обучал Каммар. Одноглазый человек в шрамах был у Килвина привратником. Нужно было доказать ему, что ты как следует овладел сигалдри, и только после этого ты мог пойти в ученики к кому-то из артефакторов поопытнее. Ты помогал им в их работе, а они за это обучали тебя всяким тонкостям ремесла. Рун было сто девяносто семь. Это было все равно что изучать новый язык, только букв в нем было почти двести, и то и дело приходилось изобретать новые слова. Большинству студентов требовался почти месяц обучения, прежде чем Каммар решал, что они готовы идти дальше. У некоторых уходила на это целая четверть. Мне потребовалось семь дней, с начала до конца. Как? Во-первых, мне было некогда. Другие студенты могли себе позволить тянуть время. Их родители или покровители покрывали все расходы. Мне же было необходимо как можно быстрее занять в фактной достаточно высокое положение, чтобы начать зарабатывать деньги своими собственными изделиями. Теперь главной моей проблемой была даже не плата за обучение, а Деви. Во-вторых, я был очень талантлив. И я не был каким-то там средненьким талантишком. Я был уникален. Ну и, наконец, мне повезло. Просто-напросто повезло. Я шагал через пестрое лоскутное одеяло крыш главного здания. За спиной у меня висела лютня. Был пасмурный, сумрачный вечер, но я уже хорошо знал дорогу. Я старался идти по смоле и жести, зная, что по красной черепице и серому шиферу ходить опасно. После какой-то очередной перепланировки главного здания один из внутренних двориков оказался полностью перекрыт. Попасть туда можно было лишь через окно одной из аудиторий, расположенное довольно высоко, либо с крыши, спустившись по старой узловатой яблоне.