И тут мне вспомнился эпизод из истории: «Таборлин рухнул вниз, но не отчаялся. Ибо он знал имя ветра, и потому ветер подчинился ему. Заговорил он с ветром, и ветер ласково подхватил его в свои объятия. Он опустил Таборлина на землю легко, точно пушинку, и поставил его на ноги нежно, точно матушка поцеловала». Элодин знает имя ветра! И я, глядя ему в глаза, шагнул с края крыши. Выражение лица у Элодина было потрясающее. Я никогда не видел, чтобы человек был так ошеломлен. Падая, я слегка развернулся, так что мне было по-прежнему его видно. Я увидел, как он приподнял руку, словно запоздало пытаясь меня схватить. Я чувствовал себя невесомым, как будто парил в воздухе. Потом я ударился о землю. Нет, не мягко, не как опускающееся перышко. Как кирпич, грохнувшийся на мостовую. Я приземлился на спину, подвернув под себя левую руку. Я стукнулся затылком о землю, в глазах у меня потемнело, и дух вышибло вон. Сознания я не потерял. Я просто лежал, не в силах ни вздохнуть, ни шевельнуться. Я помню, что совершенно серьезно думал, будто я умер. Или ослеп. Наконец зрение ко мне вернулось, и я заморгал, увидев яркое голубое небо. Плечо пронзила боль, я почувствовал во рту вкус крови. Дышать я не мог. Я попытался перевернуться, чтобы освободить руку, но тело не слушалось. Я сломал себе шею… спину… После нескольких секунд паники я сумел наконец сделать неглубокий вдох, за ним второй. Я вздохнул с облегчением, и обнаружил, что, вдобавок ко всему прочему, сломал как минимум одно ребро. Однако я слегка пошевелил пальцами рук, потом пальцами ног – они двигались. Позвоночник цел. Пока я лежал, осознавая, как мне повезло, и считая сломанные ребра, в поле моего зрения появился Элодин. Он посмотрел на меня сверху вниз. – Поздравляю! – сказал он. – Это был самый дурацкий поступок, какой я видел в своей жизни. Лицо у него было недоверчиво-восхищенным. – Самый-самый! И вот тут я решил посвятить себя благородному искусству артефакции. Нельзя сказать, чтобы у меня был богатый выбор. Прежде чем Элодин помог мне дотащиться до медики, он дал мне понять, что человек, у которого хватило дури, чтобы спрыгнуть с крыши, слишком безрассуден даже для того, чтобы давать ему в руки ложку, не говоря уже о том, чтобы изучать столь «глубокий и взрывоопасный» предмет, как именование. Но тем не менее отказ Элодина меня не особо расстроил. При всей моей любви к сказкам, я не горел желанием учиться у человека, чьи первые уроки стоили мне трех сломанных ребер, легкого сотрясения мозга и вывихнутого плеча. Глава 47 Иголки Если не считать тернистого начала, моя первая четверть проходила довольно гладко. Я занимался в медике, изучал человеческое тело и способы его лечения. Я практиковался в сиарском с Вилемом, взамен помогая ему с атуранским. Я вступил в ряды артефакторов и стал учиться выдувать стекло, делать сплавы, волочить проволоку, гравировать металл и ваять из камня. Большую часть вечеров я проводил в мастерской Килвина. Я выбивал из форм бронзовые отливки, мыл пробирки и колбы и растирал руду для сплавов. Работа не особо ответственная, однако каждый оборот Килвин платил мне по медной йоте, а иногда и по две. Я подозревал, что в голове методичного магистра хранится нечто вроде большой учетной доски, куда он тщательно заносит, кто сколько часов отработал. Учился я и менее ученым вещам. Мои соседи из арканума научили меня карточной игре, которая называется «собачий дых». Я отплатил им импровизированным уроком психологии, теории вероятности и ловкости рук. Я успел выиграть почти два таланта, прежде чем меня перестали звать играть в карты. Я крепко сдружился с Вилемом и Симмоном. Были у меня и другие знакомства, но немного, и не такие близкие, как Вил с Симом. Стремительное превращение в э-лира многих от меня оттолкнуло. Одни на меня злились, другие мной восхищались, но и те, и другие держались в стороне. А был еще и Амброз. Просто сказать, что мы стали врагами, значит упустить истинную суть наших взаимоотношений. Скорее, мы оба вступили в нечто вроде делового союза, целью которого было наиболее эффективно выполнять наше общее дело: ненавидеть друг друга. Однако, даже при кровной вражде с Амброзом, свободного времени у меня по-прежнему было предостаточно. И, поскольку я не имел возможности проводить время в архивах, я тратил часть досуга на то, чтобы подпитывать свою расцветающую репутацию. Понимаете, мое эффектное поступление в университет произвело изрядное волнение в умах. Я попал в арканум через три дня – вместо обычных трех четвертей. Я был младше всех в аркануме как минимум года на два. Я открыто бросил вызов одному из магистров перед всей аудиторией, и меня не выгнали. Когда меня пороли, я не кричал и не истекал кровью. А главное, главное, я, судя по всему, ухитрился настолько вывести из себя магистра Элодина, что он сбросил меня с крыши Череповки! Я предоставил этой истории бытовать в неисправленном виде, потому что это было лучше, чем неприятная истина. В общем и целом, сделать так, чтобы обо мне постоянно ходили какие-то слухи, было совсем нетрудно, и я решил этим воспользоваться. Репутация – это нечто вроде доспеха или оружия, которым можно воспользоваться при нужде. И я решил, что, коли уж мне предстоит стать арканистом, лучше быть арканистом знаменитым. Поэтому я подпустил еще кое-какие сведения: меня приняли без рекомендательного письма. Магистры при поступлении выплатили мне три таланта, вместо того чтобы взять плату за обучение. Я много лет прожил на улицах Тарбеана, выжив только благодаря своей находчивости. Я даже распустил несколько слухов, которые представляли собой чистый бред: вранье настолько нелепое, что люди повторяют его, невзирая на то, что это явная ложь. В моих жилах течет кровь демонов. Я вижу в темноте. Я сплю всего по часу за ночь. В полнолуние я разговариваю во сне на языке, которого никто не понимает. Бэзил, бывший мой сосед по «конюшням», помог мне распустить эти слухи. Я сочинял байки, он их кое-кому пересказывал, а потом мы вместе наблюдали, как они распространяются, словно пожар по полю. Очень забавное было хобби. Однако непрекращающаяся вражда с Амброзом влияла на мою репутацию куда сильнее, чем что-либо еще. Все были ошарашены тем, что я осмелился открыто бросить вызов могущественному наследнику аристократа. В ту первую четверть между нами произошло несколько напряженных стычек. Не стану донимать вас подробностями. При встрече он мимоходом ронял какое-нибудь замечание, достаточно громко, чтобы слышали все присутствующие. Или насмехался надо мной под видом комплимента: «Не подскажешь ли, у кого ты так чудно подстригся?..» Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, знал, как нужно себя вести с надменными аристократами. Портной, которого я изводил тогда в Тарбеане, знал, что надо делать. Терпеть, кланяться и стараться отделаться чем быстрей, тем лучше. Но я всегда, всегда давал сдачи, и, хотя Амброз был умен и довольно-таки красноречив, с моим языком бродячего артиста ему тягаться было не по плечу. Я вырос на сцене, и моя эдемская находчивость неизменно обеспечивала мне победу в этих перебранках. И все же Амброз упорно продолжал меня задевать, точно собака, которой не хватает ума держаться подальше от дикобраза. Он наскакивал на меня – и уходил с полной мордой иголок. И каждый раз мы расставались, ненавидя друг друга еще сильнее прежнего. На это обратили внимание, и к концу четверти я обрел репутацию безрассудного храбреца. Но, по правде сказать, мне просто было не страшно. Это разные вещи, понимаете? В Тарбеане я узнал, что такое подлинный страх. Я боялся голода, воспаления легких, стражников в кованых сапогах, старших мальчишек с ножами из битых бутылок. А противостояние с Амброзом не требовало никакой особой храбрости с моей стороны. Я просто не мог заставить себя его бояться. Он казался мне просто надутым шутом. Я считал его безобидным. Ну и дурак же я был! Глава 48 Интерлюдия. Молчание иного рода Баст сидел в «Путеводном камне», стараясь держать руки на коленях неподвижно. Он успел насчитать пятнадцать вдохов-выдохов с тех пор, как Квоут произнес последнюю фразу, и невинная тишина, прозрачным омутом окружившая троих мужчин, начинала мрачнеть, превращаясь в молчание иного рода. Баст сделал еще один вдох, шестнадцатый, готовясь встретить то, чего он боялся. Сказать, что Баст не боялся ничего, не сделало бы ему особой чести: ничего не боятся только дураки да священники. Однако же опасался он весьма немногих вещей, что правда, то правда. Ну вот, к примеру, высоты он не любил. И сильных летних бурь, что случаются в здешних местах, когда все небо чернеет и вековые дубы выворачивает с корнем – во время них ему делалось неуютно, он чувствовал себя очень маленьким и беззащитным. Но, если так подумать, по-настоящему он не боялся ничего: ни бурь, ни высоких лестниц, ни даже скреля. Баст был отважен благодаря тому, что практически не ведал страха. Ничто не заставило бы его побледнеть – а если бы даже и заставило, то ненадолго. Ну нет, разумеется, мысль, что кто-нибудь может причинить ему боль, Басту не нравилась. Пырнуть жестоким железом, прижечь раскаленными угольями, все вот это. Но, если ему не нравилось видеть свою кровь вне тела, это еще не значит, что он по-настоящему этого боялся. Ему просто не хотелось, чтобы такое случилось. Чтобы по-настоящему чего-то бояться, об этом надо задумываться. А поскольку наяву разум Баста ничто так долго не донимало, то в душе он ничего по-настоящему и не боялся. Однако же души меняются. Десять лет назад Баст полез на высокий реннел, чтобы достать плод для девушки, которая ему сильно нравилась, и сорвался. Оступившись, он целую минуту провисел вниз головой, прежде чем наконец упал. И за эту долгую минуту в душе у него укоренился мелкий страх, и с тех пор он остался с ним навсегда. И вот не так давно Баст таким же образом обзавелся еще одним страхом. Год назад Баст был настолько бесстрашен, насколько вообще может быть бесстрашно любое разумное существо. Но теперь Баст боялся молчания. Не обычного молчания, которое возникает просто оттого, что ничто вокруг не шевелится и не производит шума. Баст боялся того глубокого, усталого молчания, которое временами собиралось вокруг наставника, окутывая его незримым покрывалом. Баст сделал еще один вдох, семнадцатый. Он заставлял себя не ломать руки, ожидая, пока комната наполнится глубоким молчанием. Он ждал, пока молчание кристаллизуется и оскалится по краям прохладной тишины, затопившей «Путеводный камень». Он знал, как оно приходит: точно иней, выступающий из зимней почвы, заставляющий каменеть прозрачную воду, оставшуюся в колеях после ранней оттепели. Но прежде чем Баст успел сделать еще один вдох, Квоут распрямился на стуле и сделал Хронисту знак положить перо. Баст чуть не расплакался, почувствовав, как молчание унеслось прочь, точно мрачная птица, которую спугнули и заставили улететь. Квоут вздохнул. Вздох вышел одновременно раздраженным и безнадежным. – Должен признаться, – сказал он, – я просто не знаю, как подступиться к следующей части истории. Боясь, как бы молчание не затянулось снова, Баст прочирикал: – А почему бы тебе для начала просто не рассказать о самом важном? А потом можно было бы вернуться назад и коснуться всего остального, если сочтешь нужным. – Можно подумать, это так просто! – резко ответил Квоут. – А что считать самым важным? Мою магию или мою музыку? Мои победы или мои промахи? Баст густо покраснел и прикусил губу. Квоут вдруг шумно выдохнул: – Извини, Баст. Это хороший совет, как и большинство твоих советов, на первый взгляд бестолковых. Он отодвинулся от стола вместе со стулом. – Но прежде чем мы продолжим, реальность предъявляет мне некоторые требования, которыми я больше пренебрегать не в силах. Прошу прощения, я на минутку отлучусь. Хронист с Бастом тоже встали, размяли ноги и удовлетворили свои собственные нужды. Баст зажег лампы. Квоут достал еще сыра, хлеба и вяленой колбасы с пряностями. Они стали есть, пытаясь поддерживать любезную беседу, но мыслями они были далеко отсюда, поглощенные историей. Баст съел половину всего, что было на столе. Хронист тоже перекусил от души, хотя и куда скромнее. Квоут едва проглотил пару кусков и снова заговорил. – Ну что ж, пойдем дальше. Музыка и магия. Победы и промахи. Ну-ка, поразмыслите. Чего недостает нашей истории? Какой жизненно важной детали?