Фела успокаивающе махнула рукой. – Амброз, ну все же знают, что его приняли в арканум! – сказала она. – Что случится плохого, если его впустить? Амброз смотрел на нее исподлобья. – Иди-ка ты в читальню, потаскай там книжки, как хорошая девочка, – холодно сказал он. – А тут я и один управлюсь. Фела скованно встала из-за стола, взяла книгу, которую пыталась читать, и направилась в читальню. Когда она отворила дверь, она мельком бросила в мою сторону благодарный взгляд, исполненный облегчения. По крайней мере мне хотелось бы так думать. Но, возможно, это все мое воображение. Когда дверь за нею захлопнулась, в комнате как будто сделалось темнее. И это не поэтическая метафора. Свет как будто и в самом деле потускнел. Я окинул взглядом симпатические лампы на стенах, гадая, что случилось. Однако в следующую секунду я почувствовал, как по спине у меня медленно расползается жжение, и понял, в чем дело. Налрут выветрился. У всех мощных обезболивающих имеются серьезные побочные эффекты. Тенназин временами вызывает бред или обморок. Лациллиум ядовит. Офалум вызывает сильное привыкание. Мхенка, пожалуй, самое сильное средство, но ее недаром зовут «чертовым корнем». Налрут уступает им в действенности, зато он куда безопаснее. Он дает легкое обезболивание, придает сил и действует как сосудосуживающее, вот почему из меня после порки не хлестала кровь, как из резаной свиньи. А главное, у него нет серьезных побочных эффектов. Однако же все имеет свою цену. Когда действие налрута заканчивается, ты остаешься совершенно изможденным, физически и душевно. И все равно, ведь я пришел сюда, чтобы попасть в хранение! Я был теперь членом арканума и не собирался уходить, пока меня не пустят в архивы. Я с решительным видом обернулся к столу. Амброз смерил меня долгим, расчетливым взглядом и испустил тяжкий вздох. – Ну ладно, – сказал он. – Давай договоримся: ты молчишь о том, что видел здесь сегодня, а я, так и быть, пойду против правил и впущу тебя, хоть тебя и не внесли официально в книги. – Он, похоже, слегка нервничал. – Ну как, идет? Он говорил, а я буквально чувствовал, как развеивается стимулирующий эффект налрута. Тело сделалось тяжелым и усталым, мысли стали медлительными, будто вязли в густом сиропе. Я поднял руки, чтобы потереть лицо, и поморщился: от этого движения швы на спине натянулись. – Идет, – хрипло ответил я. Амброз открыл одну из конторских книг и вздохнул, перелистывая страницы. – Поскольку ты первый раз входишь в сами архивы, тебе надо внести плату за вход в хранение. Во рту почему-то появился вкус лимона. О таком побочном эффекте Бен не упоминал… Это меня отвлекло, и я не сразу сообразил, что Амброз смотрит на меня выжидающе. – Чего? Он посмотрел на меня странно: – Плату за вход в хранение! – А в тот раз с меня никакой платы не брали, – сказал я. – Когда я в читальню ходил. Амброз посмотрел на меня как на придурка: – Так ведь это же плата за вход в хранение! – Он снова заглянул в конторскую книгу. – Обычно ее выплачивают в дополнение к плате за первую четверть после принятия в арканум. Но, поскольку ты нас всех обскакал, тебе придется внести ее прямо сейчас. – А сколько это? – спросил я и полез за кошельком. – Один талант, – сказал он. – И заплатить надо прежде, чем ты туда войдешь. Правила есть правила. После того как я уплатил за место в «конюшнях» один талант – это были практически все деньги, что у меня остались. А я остро сознавал, что мне придется еще откладывать, чтобы уплатить за следующую четверть. Ведь как только я не смогу заплатить, мне придется уйти из университета! Тем не менее это была небольшая цена за то, о чем я мечтал большую часть жизни. Я достал из кошелька один талант и отдал Амброзу. – Расписываться надо? – Нет, тут никаких особых формальностей нет, – сказал Амброз, открыл ящик и достал небольшой металлический диск. Одурманенный побочными эффектами налрута, я не сразу признал в этом диске ручную симпатическую лампу. – В хранении освещения нет, – буднично сообщил Амброз. – Оно слишком огромное, и со временем это начало бы дурно сказываться на книгах. Ручная лампа стоит полтора таланта. Я замялся. Амброз кивнул и как будто призадумался. – Да, многие оказываются на мели во время первой четверти. – Он полез в нижний ящик и принялся там рыться. – Но ручная лампа стоит полтора таланта, ничего не могу поделать! – Он достал четырехдюймовую восковую свечку. – А вот свечи всего по полпенни! Полпенни за свечку – это была весьма приемлемая цена. Я достал пенни. – Давай две! – Последняя осталась! – поспешно сказал Амброз. Он нервно огляделся по сторонам и сунул свечку мне в руку. – Знаешь что? Бери даром! – Он улыбнулся. – Только никому ни слова! Пусть это будет наш маленький секрет. Я взял свечку, изрядно удивленный. Видно, напугал я его своей пустой угрозой! Ну или этот хамоватый, надменный дворянский сынок на самом деле не такой ублюдок, каким кажется… Амброз торопливо провел меня в хранение, не дав даже времени зажечь свечку. Когда дверь у меня за спиной захлопнулась, сделалось темно, как в мешке, – только сквозь щели вокруг двери у меня за спиной сочился слабый красноватый отсвет симпатических ламп. Спичек у меня при себе не было, пришлось прибегнуть к симпатии. В другое время я бы управился в мгновение ока, однако мой разум был одурманен налрутом, и мне было трудно сосредоточиться. Я стиснул зубы, утвердил свой алар и через несколько секунд почувствовал, как меня пробирает холод, – я извлек из своего тела достаточно теплоты, чтобы затеплить фитилек свечи. Книги! Окон, впускающих дневной свет, тут не было, и в хранении царила непроглядная тьма, рассеиваемая лишь слабым светом моей свечи. И во тьму уходили ряды и ряды книжных полок. Столько книг, что и за целый день не проглядишь! Столько книг, что и за всю жизнь не перечитаешь! Воздух был прохладен и сух. Пахло старой кожей, пергаментом и забытыми тайнами. Я мимоходом удивился, как это им удается поддерживать воздух таким свежим в здании без окон. Прикрывая свечу ладонью, я пробирался в полутьме вдоль полок, наслаждаясь этим моментом, вбирая в себя всю эту обстановку. Пламя свечи металось из стороны в сторону, и на потолке бешено плясали тени. Налрут к этому времени выветрился окончательно. Спина отзывалась пульсирующей болью, мысли были свинцовые, как будто у меня жар или меня сильно ударили по затылку. Я понимал, что долго читать не смогу, но все равно не мог заставить себя уйти так сразу. После всего что я пережил, чтобы сюда попасть… Около четверти часа я бесцельно блуждал, осваиваясь в хранении. Я обнаружил несколько маленьких комнат с каменными стенами и массивными деревянными дверями, со столами внутри. Очевидно, они были предназначены для того, чтобы небольшая группа людей могла собраться и что-то обсудить, не нарушая безмолвия архивов. Еще я нашел лестницы, ведущие вниз. Архивы были высотой в шесть этажей, но я не знал, что тут есть еще и подземелья. Глубоко ли ведут эти лестницы? И сколько еще десятков тысяч книг ждет меня внизу, под ногами? Я просто выразить не могу, как мне было уютно в этой прохладной, безмолвной темноте. Я блуждал среди бесчисленных книг и был абсолютно счастлив. Я чувствовал себя в полной безопасности, зная, что где-то тут ждут меня ответы на все вопросы. Дверь с четырьмя пластинами я нашел совершенно случайно. Она была сделана из цельной плиты серого камня, под цвет стен. Рама в восемь дюймов шириной, тоже серая, тоже сплошной цельный камень без швов. Дверь была подогнана к раме так плотно, что и иголку не просунешь. Ни петель. Ни ручки. Ни глазка, ни окошка. Единственное, что ее отличало от стены – четыре медных пластины. Они были вделаны заподлицо в дверь, которая была вделана заподлицо в раму, которая была вделана заподлицо в стену. Можно было провести ладонью поперек двери и не нащупать ни единого шва. И тем не менее, невзирая на все, чего в ней не хватало, эта серая каменная плита явно была дверью. Это было просто видно. В центре каждой медной пластины имелось отверстие и, хотя они были необычной формы, все-таки ясно было, что это замочные скважины. Дверь была недвижна, как гора, спокойна и равнодушна, как море в безветренный день. Эта дверь была не из тех, которые открываются. Она была создана для того, чтобы оставаться закрытой. И в самом центре, между блестящими медными табличками, глубоко врезанными в камень буквами было высечено слово: «валаритас». В университете были и другие запертые двери, за которыми хранились опасные вещи, дремали древние, позабытые тайны, безмолвные и сокрытые. Двери, которые запрещено было открывать. Двери, чей порог не переступала ничья нога, ключи от которых уничтожены, или потерялись, или заперты внутри ради пущей безопасности. Но все это бледнело в сравнении с дверью с четырьмя пластинами. Я положил ладонь на холодную, гладкую поверхность и толкнул, надеясь вопреки всему, что от моего толчка она откроется. Но дверь была прочна и недвижна, как камень-серовик. Я пытался что-нибудь разглядеть через замочные скважины в медных пластинах, но не видел ничего, кроме огонька моей одинокой свечки. Мне так отчаянно хотелось туда попасть, что я буквально чувствовал это на вкус. Вероятно, это какая-то извращенная особенность моей натуры: вот я наконец-то очутился в архивах, посреди бесконечного множества тайн, и все-таки меня тянуло к единственной запертой двери, которую я нашел! Может быть, это вообще в природе человека: пытаться разнюхать все тайное и сокрытое. А может, это моя личная особенность. Но тут я увидел ровный, красный свет симпатической лампы, двигающийся в мою сторону из-за шкафов. До сих пор я никого в архивах не встречал. Я отступил от двери и стал ждать, рассчитывая расспросить у того, кто сюда идет, что находится за дверью. И что значит «валаритас». Красный свет сделался ярче, и я увидел, как из-за угла появились два скриба. Скрибы застыли, потом один из них ринулся ко мне, вырвал свечу у меня из рук и затушил ее, облив мне руку горячим воском. На лице у него отражался такой ужас, как будто я держал в руках свежеотрубленную голову. – Ты что тут делаешь с открытым огнем?! – осведомился он самым громким шепотом, какой я когда-либо слышал. Он понизил голос и помахал потушенной свечой у меня перед носом. – Обугленное тело Господне, ты что, спятил?! Я стер горячий воск с тыльной стороны руки. Попытался мыслить здраво, сквозь туман боли и изнеможения. «Ну конечно! – подумал я, вспомнив улыбочку Амброза, когда он сунул свечу мне в руки и торопливо затолкал за дверь. – «Наш маленький секрет»! Конечно же. Я мог бы и догадаться…» Один из скрибов повел меня прочь из хранения, второй побежал за магистром Лорреном. Когда мы появились в дверях, Амброз напустил на себя смущенный и растерянный вид. Тут он переиграл, но для сопровождавшего меня скриба это выглядело достаточно убедительно. – Что он там делал?! – Шлялся по хранению, – объяснил скриб. – Со свечой!!! – Что-о?! – ужас Амброз изобразил превосходно. – Ну, лично я его туда не пускал! – сказал он. И раскрыл одну из конторских книг. – Вот, взгляните сами! Но прежде чем кто-нибудь успел сказать что-то еще, в комнату ворвался Лоррен. Его лицо, обычно непроницаемое, выглядело грозным и свирепым. Я облился холодным потом, мне вспомнилось то, что писал Теккам в своей «Теофании»: «Мудрец страшится трех вещей: бури на море, ночи безлунной, и гнева спокойного человека». Лоррен навис над столом при входе. – Рассказывайте! – потребовал он от ближайшего скриба. Его голос был тугой пружиной ярости. – Мы с Микой увидели в хранении какой-то мерцающий свет и пошли посмотреть, может, у кого-то с лампой что-то неладно. И нашли его возле юго-восточной лестницы вот с этим! Скриб предъявил свечу. Его рука слегка дрожала под грозным взором Лоррена. Лоррен развернулся к столу, за которым сидел Амброз: