Коут мягко улыбнулся: – Сколько угодно, Баст. – А сложный вопрос? – А другие, пожалуй, и задавать не стоит. Они еще некоторое время молча смотрели на лежащую на стойке доску, как будто пытались запомнить ее на всю жизнь. «Глупость». Баст некоторое время боролся с собой. Он открыл рот, закрыл его с разочарованным видом, потом открыл снова… – Ну давай, выкладывай! – сказал наконец Коут. – О чем ты думал? – спросил Баст. Он был как будто смущен и озабочен одновременно. Ответил Коут далеко не сразу. – Я вообще слишком много думаю, Баст. Самые удачные решения я принимал тогда, когда переставал думать вообще и просто делал то, что казалось правильным. Даже если никаких разумных объяснений того, что я сделал, не существовало. – Он грустно улыбнулся. – Даже если существовали серьезные причины не делать того, что я сделал. Баст провел ладонью по щеке. – То есть ты пытаешься заставить себя не передумать? Коут замялся. – Ну, можно и так сказать, – сознался он. – Мне – можно, Реши, – самодовольно сказал Баст. – Ну а ты вечно все усложняешь без нужды! Коут пожал плечами и снова посмотрел на подставку: – Ну что ж, видимо, ничего не остается, кроме как подыскать для него место. – Прямо тут? – в ужасе переспросил Баст. Коут лукаво ухмыльнулся, и лицо у него слегка ожило. – А то как же! – сказал он, словно бы наслаждаясь реакцией Баста. Он задумчиво окинул взглядом стены, пожевал губами. – А куда ты его, вообще, засунул? – Он у меня в комнате, – сознался Баст. – Под кроватью. Коут рассеянно кивнул, по-прежнему глядя на стены: – Ну так сходи за ним. Он махнул рукой – брысь, мол! – и Баст с несчастным видом убежал. Когда Баст вернулся в зал, стойка была уставлена сверкающими бутылками, а Коут взгромоздился на опустевшую полку между двумя массивными дубовыми бочками. В руке у Баста небрежно болтались черные ножны. Коут, который как раз пристраивал подставку над одной из бочек, остановился и вскричал: – Баст, что ж ты делаешь! У тебя в руках, можно сказать, благородная дама, а ты ее крутишь, как девку в хороводе! Баст остановился на бегу и бережно взял ножны двумя руками, прежде чем продолжил свой путь к стойке. Коут вколотил в стенку пару гвоздей, прикрутил какую-то проволоку и надежно закрепил подставку на стене. – Ну что, давай его сюда, – сказал он. Голос у него почему-то сорвался. Баст обеими руками протянул ему ножны, на миг сделавшись похожим на оруженосца, вручающего меч какому-нибудь рыцарю в сияющих доспехах. Но нет, никакого рыцаря не было – всего лишь трактирщик, человек в фартуке, называющий себя Коутом. Он взял у Баста меч и выпрямился, стоя на полке. Он без особого шика и пафоса обнажил меч. В лучах осеннего солнца блеснул тусклый серовато-белый клинок. Меч выглядел как новенький. Ни ржавчины, ни зазубринки. Ни единой блестящей царапины не было на тусклой серой поверхности. Но, хотя меч был гладок и чист, он был очень древний. И, хотя это, несомненно, был меч, форму он имел непривычную. Во всяком случае никто из жителей городка не сказал бы, что эта форма ему знакома. Выглядел меч так, словно алхимик перегнал в тигле десяток мечей, и, когда тигель остыл, это было то, что осталось лежать на дне: меч в самом чистом виде. Тонкий, изящный. Опасный, как острый камень на стремнине. Коут немного подержал его в руке. Рука у него не дрожала. Потом пристроил меч на подставку. Серовато-белый металл отчетливо выделялся на фоне черного роа. Рукоять же, хотя и была видна, почти не выделялась на фоне дерева. И, черным на черном, укоризненно темнела надпись: «Глупость». Коут слез с полки, и они с Бастом немного постояли бок о бок, молча глядя наверх. Баст нарушил молчание. – Довольно впечатляюще, – сказал он, словно ему не хотелось в этом сознаваться. – Но… Он умолк, пытаясь подобрать слова. Его передернуло. Коут хлопнул его по спине. Он почему-то вдруг повеселел. – Да не переживай ты из-за меня! Он как-то ожил, как будто возня с подставкой придала ему сил. – Мне нравится! – уверенно заявил он и повесил черные ножны на один из колышков подставки. Тут же обнаружилась куча дел: протереть и расставить по местам бутылки, приготовить обед, прибраться после обеда. На какое-то время в трактире поднялась веселая, деловитая возня. За работой оба болтали обо всяких пустяках. И, хотя они много суетились, было очевидно, что им неохота заканчивать свои дела, как будто оба страшились того момента, когда работа иссякнет и в зале вновь воцарится молчание. И тут произошло нечто странное. Распахнулась дверь, и в «Путеводный камень» ласковой волной ворвался шум. Вошли люди, гомоня и бросая свертки с пожитками. Они рассаживались за столы, вешали куртки на спинки стульев. Один, в кольчуге из тяжелых металлических колец, отстегнул меч и приставил его к стене. Еще у двух-трех на поясе висели ножи. Человек пять потребовали выпить. Коут и Баст уставились на них, а потом расторопно взялись за дело. Коут принялся улыбаться и наполнять кружки. А Баст выскочил на улицу посмотреть, не надо ли поставить лошадей в конюшню. В десять минут трактир изменился до неузнаваемости. На стойку со звоном падали монеты. Появились тарелки с сыром и фруктами, на кухне над огнем закипал большой медный котел. Гости двигали столы и стулья, так, чтобы рассесться всей компанией – их была едва ли не дюжина. По мере того как они входили, Коут определял, кто есть кто. Двое мужчин и две женщины – погонщики, с лицами, загрубелыми от многолетнего пребывания под открытым небом, улыбающиеся оттого, что им предстоит провести ночь в тепле. Трое охранников – с жестким взглядом, пахнущие железом. Лудильщик, пузатенький, улыбчивый, охотно демонстрирующий свои немногочисленные зубы. Двое молодых людей: один белобрысый, другой черноволосый, прилично одетые, с грамотной речью – путешественники, достаточно разумные, чтобы присоединиться к большой компании ради безопасности. Пока все устроились, ушло часа два. Немного поторговались насчет цены на ночлег. Возникло несколько дружеских перепалок насчет того, кто с кем будет ночевать. Достали необходимые мелочи из фургонов и седельных сумок. Кое-кто потребовал ванну, нагрели воды. Лошадям задали сена, Коут наполнил все лампы маслом доверху. Лудильщик убежал торговать, пока светло. Он шагал по улицам городка со своей двухколесной тележкой, запряженной мулом. Вокруг мельтешила ребятня, выпрашивая конфет, сказок и мелких монеток. Когда сделалось ясно, что ни конфет, ни сказок, ни мелочи не будет, большинство ребятишек утратили интерес к лудильщику. Они выстроились в кружок, в центре которого остался один мальчишка, и принялись хлопать в ладоши, отбивая ритм детской песенки, которая была старой-престарой еще в те времена, когда ее пели их деды и бабки: Если пламя посинело, Что же делать? Что же делать? Не зевай! Убегай! Мальчишка в центре круга, хохоча, попытался вырваться наружу, остальные дети толкали и не пускали его. – Лудильщик! Кому лудильщика! – голос старика гремел, точно колокол. – Чинить-паять! Ножи точить! Лозой воду искать! Резаная пробка! Матушкин лист! Шелковые платочки прямиком из столицы! Бумага писчая! Сласти! Последнее привлекло внимание детей. Они снова сбежались к нему и побрели вслед за ним небольшой процессией, а лудильщик все твердил нараспев: – Кожа на ремни! Черный перец! Тонкие кружева и яркие перья! Нынче лудильщик тут, а завтра и след простыл! Торгую, пока не стемнеет! Собирайтесь, жены, собирайтесь, девушки, для вас есть мягкие тряпицы и розовая водица! Пару минут спустя он расположился напротив «Путеводного камня», поставил точило и принялся точить нож. Вокруг старика начали собираться взрослые, и ребятишки вернулись к игре. Девочка в кругу зажала глаза ладонью и принялась ловить других детей, а они разбегались в разные стороны, хлопая в ладоши и распевая: Чьи глаза черны как ночь? Чем помочь? Чем помочь? Прочь гони! Вот они! Лудильщик обслуживал всех по очереди, а иной раз и двоих-троих одновременно. Менял острые ножи на тупые и мелкую монетку в придачу. Продавал ножницы и иголки, медные котелки и пузырьки, которые купившие их тетки немедленно прятали. Он торговал пуговицами и мешочками с корицей и солью. Лаймами из Тинуэ, шоколадом из Тарбеана, полированным рогом из Аэруэха… А ребятишки все распевали: Человек без лица, Ходит-бродит без конца.