Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица, и заставил себя медленно и глубоко дышать через нос, чтобы успокоиться. – Есть ли возражения у кого-то из магистров? Ректор обвел взглядом стол, но все молчали, все смотрели сурово. – Второе обвинение: малефиций. Магистр архивов? – От четырех до пятнадцати ударов одинарным кнутом и исключение из университета, – ровным тоном произнес Лоррен. – Требуемое количество ударов? Хемме посмотрел на меня в упор. – Восемь! Тринадцать ударов и исключение… Я облился холодным потом, живот у меня скрутило. Страх был мне знаком и прежде. В Тарбеане он все время бродил неподалеку. Страх помогал выжить. Однако никогда прежде я не испытывал такой отчаянной беспомощности, страха – не оттого, что мне просто причинят физическую боль, а оттого, что вся моя жизнь рухнет и рассыплется. У меня закружилась голова… – Понимаете ли вы выдвинутые против вас обвинения? – сурово осведомился ректор. Я вдохнул, выдохнул… – Не вполне, сэр… Голос у меня звучал отвратительно: жалкий, дрожащий… Ректор поднял руку, и Джеймисон оторвал перо от бумаги. – Законы университета воспрещают студентам, не входящим в арканум, пользоваться симпатией без дозволения наставника. – Его лицо помрачнело. – И никогда, ни при каких обстоятельствах, не разрешается причинять вред при помощи симпатии, тем более магистру! Несколько сотен лет назад арканистов преследовали и сжигали живьем – именно за подобные вещи. У нас тут подобное поведение недопустимо! Я услышал в голосе ректора резкие нотки, и только теперь понял, как он разгневан. Он перевел дух. – Теперь вы все поняли? Я робко кивнул. Он снова махнул рукой Джеймисону, тот снова принялся писать. – Отвечайте, Квоут, понимаете ли вы выдвинутые против вас обвинения? – Да, сэр, – сказал я настолько ровным тоном, насколько мог. Свет в зале казался слишком ярким, колени у меня слегка дрожали. Я попытался было унять дрожь, но она от этого только усилилась. – Имеете ли вы что-нибудь сказать в свою защиту? – резко осведомился ректор. Мне хотелось одного: уйти. Я чувствовал, как давят на меня взгляды магистров. Ладони у меня вспотели и похолодели. Наверное, я бы только покачал головой и так и уполз из зала, не задай ректор повторного вопроса. – Ну? – раздраженно бросил он. – Вам нечего сказать? Эти слова задели знакомую струнку. Это были те самые слова, которые я сто раз слышал от Бена, когда тот учил меня вести дискуссии. Я, как наяву, услышал его наставления: «Что? Тебе и сказать нечего? Всякий мой ученик должен уметь отстаивать свою точку зрения перед лицом противника! Не важно, какая жизнь тебе предстоит, все равно твой ум будет служить тебе защитой куда чаще, чем меч. Его следует оттачивать!» Я еще раз глубоко вздохнул, зажмурился и сосредоточился. И через некоторое время наконец ощутил, как меня окутывает холодная бесстрастность «каменного сердца». Дрожь улеглась. Я открыл глаза и, словно со стороны, услышал свой голос: – Я получил дозволение на использование симпатии, сэр. Ректор смерил меня долгим, пристальным взглядом и, наконец, спросил: – Что? Я закутался в «каменное сердце», точно в успокаивающий плащ. – Магистр Хемме дал мне такое дозволение, как явно выраженное, так и подразумеваемое. Магистры встрепенулись, озадаченные. Ректор явно был не в восторге. – Извольте объясниться. – После первой лекции я подошел к магистру Хемме и сообщил ему, что излагаемые им концепции мне уже знакомы. Он мне ответил, что мы обсудим это на следующий день. На следующий день, явившись в аудиторию, он объявил, что я прочту лекцию, на которой должен буду продемонстрировать принципы симпатии. Осмотрев доступные мне материалы, я продемонстрировал аудитории первый пример, который дал мне мой наставник. Это, конечно, была неправда. Как я уже упоминал, свой первый урок я получил на примере железных драбов. Это была ложь, но ложь убедительная. Судя по выражению лиц, для магистров это было новостью. В глубине «каменного сердца» я почувствовал себя увереннее, радуясь тому, что гнев магистров вызван версией событий, которую Хемме со злости урезал. – Это была демонстрация перед всей аудиторией? – спросил ректор прежде, чем я успел сказать что-нибудь еще. Он взглянул на Хемме, потом снова на меня. Я притворился дурачком: – Ну да, простейшая демонстрация. Разве это так необычно? – Это несколько странно, – ответил он, глядя на Хемме. Я снова почувствовал, что он злится, но на этот раз гнев, похоже, был направлен не на меня. – Я подумал, что тут, должно быть, принято таким образом доказывать, что ты овладел материалом, чтобы тебя перевели в класс для продолжающих, – сказал я с невинным видом. Снова ложь, но, опять же, убедительная. – Что вы использовали в ходе демонстрации? – вмешался Элкса Дал. – Восковую куклу, волос с головы Хемме и свечу. Я привел бы другой пример, но в моем распоряжении был ограниченный выбор материалов. Я подумал, что это тоже часть испытания: обойтись тем, что есть под рукой. – Я снова пожал плечами. – Я не сумел придумать другого способа продемонстрировать действие сразу всех трех законов на имеющихся материалах. Ректор посмотрел на Хемме: – Юноша говорит правду? Хемме открыл было рот, словно собираясь все отрицать, потом, видно, вспомнил, что при нашем разговоре присутствовала полная аудитория студентов. И ничего не сказал. – Да пропади вы пропадом, Хемме! – выпалил Элкса Дал. – Вы разрешили мальчишке изготовить ваше изображение, а потом притащили его сюда, обвиняя в наведении порчи?! Да вы еще дешево отделались! – Э-лир Квоут не мог причинить ему вред одной свечой, – пробормотал Килвин. Он озадаченно смотрел на свои пальцы, как будто что-то вычислял в уме. – Не при помощи волоска и воска. Вот если бы взять кровь и глину… – Тишина! – голос ректора был недостаточно громок, чтобы назвать это криком, однако же звучал он не менее властно. Он переглянулся с Элксой Далом и Килвином. – Квоут, ответьте на вопрос магистра Килвина. – Я создал второе связывание, между свечой и жаровней, чтобы проиллюстрировать закон сохранения энергии. Килвин по-прежнему смотрел на свои руки. – С воском и волосом? – проворчал он, как будто мое объяснение не полностью его удовлетворило. Я напустил на себя озадаченный и растерянный вид и сказал: – Я сам не понимаю, в чем дело, сэр! Я должен был получить в лучшем случае десятипроцентную передачу. Этого не хватило бы даже на то, чтобы ошпарить магистра Хемме, я уж не говорю – причинить серьезные ожоги! Я обернулся к Хемме. – Я никак не хотел причинить вам вред, сэр! – сказал я самым что ни на есть покаянным тоном. – Вы должны были всего лишь почувствовать небольшое жжение и слегка вздрогнуть. Огонь был разожжен всего минут за пять до того, я и не думал, что новое пламя при десятипроцентной передаче может вас сильно обжечь! Я даже немного ломал руки, ни дать ни взять – виноватый студент. Это было хорошее представление. Отец бы мною гордился. – Однако же обожгло! – жестко ответил Хемме. – И где, кстати, эта чертова куколка? Я требую, чтобы вы немедленно ее вернули! – Боюсь, не получится, сэр! Я ее уничтожил. Опасно разбрасываться подобными вещами. Хемме уставился на меня пронзительным взглядом. – Ну, впрочем, не важно… – пробормотал он. Ректор вновь взял вожжи в свои руки. – Это принципиально меняет дело. Хемме, ваши обвинения против Квоута по-прежнему в силе? Хемме зыркнул исподлобья и ничего не ответил. – Я голосую за то, чтобы снять оба обвинения, – сказал Арвил. Старческий голос медика несколько застал меня врасплох. – Раз Хемме поставил его перед аудиторией, значит, и дозволение дал. И какой же это малефиций, если ты сам дал ему свой волос и смотрел, как он прилепил его на голову кукле! – Ну, я же рассчитывал, что он лучше соображает, что делает! – сказал Хемме, бросив убийственный взгляд в мою сторону. – Это не малефиций, – упрямо повторил Арвил, сердито глядя на Хемме сквозь очки. Лицо доброго дедушки сейчас грозно хмурилось.