– А ты куда едешь? – В университет. Она вскинула бровь, сделавшись сразу на десять лет старше: – Ты так уверен! – Она улыбнулась и снова вдруг помолодела. – Каково это – точно знать, куда едешь? Придумать ответ я не сумел, но Рета избавила меня от необходимости отвечать, позвав нас ужинать. Мы с Денной направились к костру вместе. Начало следующего дня я провел в коротких и неуклюжих ухаживаниях. Мне ужасно хотелось познакомиться с нею поближе, но не хотелось, чтобы кто-то это заметил, и потому я медленно вытанцовывал вокруг Денны, пока наконец не отыскал предлог побыть с ней. Денна же, казалось, чувствовала себя как рыба в воде. Остаток дня мы провели, будто старые друзья. Мы шутили и рассказывали истории. Я показывал ей разные виды облаков и объяснял, какую погоду они сулят. А Денна обращала мое внимание на то, на что они похожи: вот роза, вот арфа, вот водопад… Так и прошел этот день. Позднее, когда стали тянуть жребий, кто за кем караулит, мы с Денной вытянули первые две стражи. И, не сговариваясь, все четыре часа караулили вместе. Мы разговаривали шепотом, чтобы никого не разбудить, сидели у костра и мало на что обращали внимание, кроме друг друга. Третий день прошел более или менее так же. Мы приятно проводили время, не столько беседуя, сколько глазея по сторонам и болтая обо всем, что в голову взбредет. В ту ночь мы остановились в придорожном трактире, где Рета купила фуража для лошадей и еще кое-каких припасов. Рета с мужем рано легли спать, предупредив нас, что Рета договорилась насчет ужина и ночлега для каждого из нас. Ужин был хорош: бекон и картофельный суп со свежим хлебом и маслом. Ночевать нас отправили на конюшню, но это все равно было намного лучше, чем то, к чему я привык в Тарбеане. В общем зале пахло дымом, потом и пролитым пивом. Я был рад, когда Денна предложила пойти прогуляться. На улице царила теплая тишина безветренной весенней ночи. Мы бродили по заросшему лесу позади трактира и разговаривали. Через некоторое время мы набрели на большую поляну вокруг пруда. На берегу пруда была пара путевых камней. Их бока серебрились на фоне черного неба и черной воды. Один камень стоял торчком, как перст, указующий в небо. Второй завалился и лежал, вдаваясь в воду, точно короткий каменный причал. Ни единый порыв ветра не тревожил гладь пруда. И, когда мы забрались на упавший камень, увидели двойное звездное небо: наверху и внизу. Как будто мы сидели среди моря звезд. Мы разговаривали несколько часов, до глубокой ночи. О своем прошлом ни она, ни я не упоминали ни словом. Я чувствовал, что есть вещи, о которых Денна предпочла бы не говорить, и, судя по тому, как она старалась меня не расспрашивать, она, видимо, догадывалась о том же. Вместо этого мы говорили о себе, о заветных мечтах и о невозможном. Я показывал на небеса и называл ей звезды и созвездия. А она рассказывала мне истории о них, которых я прежде не слышал. Мой взгляд то и дело возвращался к Денне. Она сидела рядом со мной, обняв колени. Кожа у нее светилась ярче луны, глаза были шире неба, глубже воды, чернее ночи… До меня мало-помалу начало доходить, что я бессловесно пялюсь на нее, и уже немыслимо долго. Я заблудился в собственных мыслях, в ее облике. Однако в ее лице не было ни обиды, ни насмешки. Она как будто изучала черты моего лица, так, словно ждала чего-то. Мне хотелось взять ее за руку. Хотелось коснуться ее щеки кончиками пальцев. Хотелось ей сказать, что она – первое, что я увидел истинно прекрасного за последние три года. Что, когда я смотрю, как она зевает, прикрывшись тыльной стороной кисти, у меня дух захватывает. И что временами я не понимаю смысла ее слов за нежными звуками ее голоса. Мне хотелось сказать, что, если бы она осталась со мной, со мной бы никогда и ни за что не случилось больше ничего плохого. В тот головокружительный миг я едва не спросил. Я чувствовал, как этот вопрос накипает у меня в груди. Я помню, как уже набрался духу, но остановился: а что я ей скажу? Едем со мной? Останься со мной? Давай поедем в университет? Нет. Внезапная уверенность стиснула мне грудь холодным кулаком. И о чем я могу ее попросить? И что я могу ей предложить? Да ничего. Что бы я ни сказал, все это были бы глупости, детские фантазии. И я стиснул губы, отвернулся и стал смотреть на воду. В нескольких дюймах от меня Денна поступила так же. Я ощущал тепло ее тела. От нее пахло дорожной пылью, и медом, и тем, чем пахнет в воздухе за несколько секунд до летнего ливня. Никто из нас не сказал ни слова. Я закрыл глаза. Ее близость была самым сладким и острым переживанием, какое я испытывал в своей жизни. Глава 34 Только предстояло узнать На следующее утро я проснулся заспанный после всего двух часов сна, забрался в один из фургонов и продолжал дремать все утро. Время было к полудню, когда до меня, наконец, дошло, что прошлой ночью в трактире мы подобрали еще одного попутчика. Звали его Джосн, он уплатил Роэнту за проезд до Анилена. У него были непринужденные манеры и открытая улыбка. Он выглядел человеком порядочным. Мне он не понравился. Не понравился он мне по одной простой причине. Весь день он ехал рядом с Денной. Он неприкрыто ей льстил и шутил с нею насчет того, не согласится ли она стать одной из его жен. То, что мы накануне легли так поздно, на Денне, похоже, никак не сказалось: она была весела и свежа, как всегда. В результате я целый день злился и ревновал, делая вид, будто мне все безразлично. Поскольку гордость не позволяла мне присоединиться к их разговору, я оказался предоставлен самому себе. Весь день я провел, погруженный в мрачные мысли, стараясь не обращать внимания на звук его голоса и время от времени вспоминая, какой была Денна накануне, когда луна отражалась в воде у нее за спиной. В тот вечер я собирался пригласить Денну пройтись, пока все не улягутся на ночь. Но прежде чем я успел к ней подойти, Джосн сходил к одному из фургонов и достал большой черный футляр с латунными пряжками на боку. При виде этого футляра сердце у меня перевернулось. Чуя не мое личное, но всеобщее предвкушение, Джосн не спеша расстегнул латунные застежки и с наигранной небрежностью достал свою лютню. То была дорожная лютня, с до боли знакомым длинным, изящным грифом и округлым корпусом. Уверенный во всеобщем внимании, Джосн склонил голову набок, провел рукой по струнам, остановился, прислушиваясь к звуку. Потом кивнул сам себе и заиграл. У него был недурной тенор и довольно ловкие пальцы. Он сыграл сперва балладу, потом легкую, быструю застольную песню, потом еще одну песню, медленную и печальную, на языке, которого я не знал, но предположил, что это илльский. И наконец он заиграл «Лудильщика да дубильщика», и все подхватили припев. Все, кроме меня. Я сидел неподвижно, как камень, и пальцы у меня ныли. Мне хотелось играть, а не слушать! Нет, «хотелось» – это не то слово. Я алкал и жаждал играть. И я совсем не горжусь тем, что подумывал украсть его лютню и сбежать под покровом ночи. Он завершил песню шикарным проигрышем, и Роэнт пару раз хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание. – Ну все, пора спать! Если завтра проспите… – Оставите на дороге! – мягко поддел его Деррик. – Знаем, знаем, господин Роэнт! На рассвете будем готовы выезжать! Джосн расхохотался и ногой открыл футляр лютни. Но прежде чем он успел его убрать, я его окликнул: – А можно посмотреть? Я старался не выдать голосом своего страстного желания, делая вид, будто это всего лишь праздное любопытство. Я сам возненавидел себя за этот вопрос. Попросить у музыканта подержать его инструмент – примерно то же самое, что попросить у человека поцеловать его жену. Немузыканту не понять. Инструмент – это сразу и спутница, и возлюбленная. А между тем чужие все время просят его полапать. Я знал, что так не делают, но не мог удержаться. – На секундочку, можно? Я увидел, что он слегка напрягся. Ему не хотелось давать мне лютню. Но поддерживать хорошие отношения с окружающими – это часть ремесла менестреля, не менее важная, чем умение играть. – Да пожалуйста! – непринужденно ответил он. Я видел, что непринужденность эта фальшивая, но, наверное, остальные поверили. Он подошел ко мне и протянул лютно. – Только аккуратно… Джосн отступил на пару шагов и старательно сделал вид, что чувствует себя как ни в чем не бывало. Но я-то видел, как он стоит, слегка присогнув руки, готовый кинуться и выхватить у меня лютню, если вдруг понадобится. Я повернул лютню в руках. Объективно говоря, ничего особенного в ней не было. Отец про нее сказал бы – немногим лучше, чем дрова. Я погладил корпус. Прижал ее к груди. И, не поднимая глаз, тихо сказал: – Какая же она красивая! Голос у меня подсел от волнения. Она была прекрасна. Самое прекрасное, что я видел за три года. Прекраснее, чем весенние поля после трех лет в вонючей выгребной яме большого города. Прекраснее Денны! Ну… почти. Могу сказать честно: я все еще был не вполне самим собой. Я всего четыре дня как перестал быть уличным мальчишкой. Я был уже не тем человеком, что во времена труппы, но еще и не тем, о котором говорится в историях. Тарбеан изменил меня. Я научился многому, без чего жить было бы куда проще. Но, сидя у костра, склонившись над лютней, я почувствовал, как жесткие и неприятные части меня, которыми я обзавелся в Тарбеане, трескаются. Точно глиняная форма вокруг остывающей отливки, они рассыпались и отпали, оставив под собой нечто чистое и твердое. Я тронул струны, одну за другой. Коснувшись третьей, я обнаружил, что она немного не строит, и чисто машинально подкрутил колок. – Эй, парень, эти штучки не трогай! – Джосн старался говорить непринужденно. – Инструмент расстроишь! Но я его уже не слышал. Певец и все остальные были сейчас от меня так далеки – как будто на дне Сентийского моря! Я тронул последнюю струну, подстроил и ее тоже, самую малость. Взял простой аккорд, провел рукой по струнам. Аккорд прозвучал мягко и верно. Я переставил палец – аккорд стал минорным, для меня это всегда звучало так, будто лютня говорит «Мне грустно!». Я еще раз переставил руку, и лютня издала два аккорда, перешептывающихся друг с другом. А потом я, сам не понимая, что делаю, заиграл. Касаться струн было очень странно – будто снова встретиться с друзьями, которые уже и забыли, что у них общего. Я играл медленно и негромко, рассыпая ноты не дальше круга света от костра. Пальцы и струны вели между собой осторожную беседу, как если бы их танец описывал безумную страсть. А потом внутри у меня что-то лопнуло, и в тишину хлынула музыка. Пальцы заплясали по струнам; они сновали причудливо и проворно, вплетая нечто невесомое и трепещущее в круг света, созданный нашим костром. Музыка колыхалась, точно паутина, тронутая легким дыханием, она кувыркалась, точно лист, падающий на землю, и вся она была – как три года в тарбеанском Приморье, с пустотою внутри и руками, ноющими от жестокого холода. Не знаю, долго ли я играл. Может, минут десять, может быть, час. Но руки у меня не привыкли к такому напряжению. Они соскользнули со струн, и музыка рассыпалась, точно сон при пробуждении. Я поднял глаза и увидел, что все сидят абсолютно неподвижно, и лица – у кого потрясенные, у кого изумленные. Потом, как если бы мой взгляд развеял какие-то чары, все зашевелились. Роэнт поерзал на месте. Двое наемников переглянулись, вскинув брови. Деррик смотрел на меня так, будто впервые увидел. Рета так и осталась сидеть, застыв, прикрыв рот ладонью. Денна спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, тихо, безутешно всхлипывая. Джосн просто встал. Лицо у него было ошеломленное и бледное, без кровинки, будто его ножом пырнули. Я протянул ему лютню, не зная, то ли поблагодарить, то ли извиниться. Он неловко взял ее. Немного помолчав, не зная, что сказать, я оставил их сидеть у костра и побрел прочь, к фургонам. Вот как Квоут провел последнюю ночь перед тем, как явился в университет, под плащом, служившим ему сразу постелью и одеялом. Когда он лег, за спиной у него остался круг света от костра, а перед ним мантией раскинулась тьма. Глаза у него были открыты, это точно, но кто из нас может сказать, будто знает, что он видел? Лучше посмотрите ему за спину, в круг света от костра. Пусть Квоут пока побудет один. Всякий имеет право немного побыть в одиночестве, когда захочет. И если он даже, предположим, и плакал, что ж, простим его за это. В конце концов, он ведь был еще мальчишка, и ему только предстояло узнать, что такое настоящая печаль. Глава 35