– Ну да, пожалуй, – согласился я. Он расхохотался, усадил меня на табурет и снял рукой мерку с моих босых ступней. По счастью, на улицах было сухо, так что ноги у меня просто запылились от ходьбы по мостовой. Если бы шел дождь и они были грязные, получилось бы совсем неудобно. – Ну что ж, поглядим, что вы за фрукт и найдется ли у меня для вас что-нибудь подходящее. Если не найдется – могу сшить или подогнать для вас подходящую пару часика за два. Ну-с, и какая же обувь вам требуется? Для ходьбы? Для танцев? Для верховой езды? Он запрокинулся назад и снял с полки у себя за спиной пару башмаков. – Для ходьбы. – Я так и думал! Он ловко натянул мне на ноги пару чулок, как будто все покупатели являлись к нему босоногими. И сунул мои ноги в нечто черное с пряжками. – Ну, как оно вам? Вы встаньте, походите… – Ну, я… – Ага, тесноваты! Так я и думал. Что может быть хуже жмущего башмака? Он стащил с меня черные туфли и надел другую пару – стремительно, как бичом хлопнул. – А эти как? Туфли были темно-фиолетовые, пошитые не то из бархата, не то из фетра. – Ну, это… – Не совсем то, что вы искали? Ну да, вас можно понять: эти сносятся, и глазом моргнуть не успеешь. Однако же цвет хорош: в самый раз за барышнями ухлестывать! Он натянул на меня новую пару. – А эти? Это были башмаки обычной коричневой кожи, и они сели на меня, как будто сапожник нарочно снимал с меня мерку для них. Я уперся ногой в пол – башмак надежно охватывал ногу. А я и забыл, как это чудесно – ходить в удобной обуви… – Сколько они стоят? – опасливо спросил я. Вместо того чтобы ответить, сапожник встал и принялся шарить глазами по полкам. – По ногам о человеке можно сказать очень многое, – задумчиво говорил он. – Вот иной раз заходит ко мне человек: улыбается, смеется, туфли вычищены, блестят, носки напудрены… А снимет обувь – ба, а ноги-то воняют! Это люди, которым есть что скрывать. У них куча дурно пахнущих секретов, и они пытаются их спрятать, точь-в-точь как свои вонючие ноги. Он обернулся и посмотрел на меня. – Но это никогда не получается. Единственный способ сделать так, чтобы ноги не воняли – это давать им подышать воздухом. Наверное, и с секретами так же. Но в этом я не разбираюсь. Я разбираюсь только в обуви. Он принялся рыться у себя на рабочем столе. – А то еще приходят молодые придворные – обмахиваются веером, охают об очередной трагедии. А ноги-то у них – розовые, мягкие. Сразу видно, что они своими ногами отродясь никуда не ходили. И понятно, что им на самом деле никогда не причиняли боль. Он наконец нашел то, что искал, и достал пару башмаков, похожих на те, что были на мне. – Ага, вот они! Их мой Джейкоб носил, когда был в вашем возрасте. Он сел на табурет и расшнуровал те башмаки, что были на мне. – А вы вот, – продолжал он, – парнишка молоденький, а ступни у вас старые: все в шрамах, в мозолях… Такими ногами целый день можно босиком по камням бегать, никакой обуви не надо. У юноши ваших лет такие ноги могут быть только по одной причине… Он поднял глаза на меня, давая понять, что то был вопрос. Я кивнул. Он улыбнулся, положил руку мне на плечо: – Ну, и как они вам? Я встал, чтобы проверить. Эти башмаки были еще удобнее тех, которые я только что мерил, хотя и те были удобней некуда, оттого что эти были немного разношенные. – Ну так вот, эта пара, – сапожник помахал теми башмаками, которые держал в руках, – она новая. Они еще не прошли ни мили. За такие новые башмаки я беру талант. Может, даже талант две йоты. Ну а эти, – он указал на мои ноги, – эти поношенные. Ношеной обувью я не торгую. Он обернулся ко мне спиной и довольно бесцельно принялся прибираться на столе, мурлыча себе под нос. Со второй секунды я узнал мелодию: «Прочь из города, лудильщик». Я понял, что он пытается сделать мне добро. Еще неделю назад я бы радостно ухватился за возможность бесплатно обзавестись башмаками. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я потихоньку собрал свои вещи и, прежде чем уйти, положил на табурет пару медных йот. Почему? Потому что гордость – странная штука, а щедрость заслуживает ответной щедрости. Но в основном потому, что мне казалось, что так будет правильно, а это само по себе достаточно веская причина. – Четыре дня. Если дождь польет, то шесть. Роэнт был третьим погонщиком, у которого я спросил, не идет ли он на север, в Имре – город, ближайший к университету. Это был коренастый сильдиец с буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Он отвернулся и принялся по-сиарски браниться на человека, который грузил в фургон рулоны ткани. Когда Роэнт говорил на родном языке, его голос звучал как рассерженный камнепад. Он снова обернулся ко мне, и его грубый голос опустился до сдержанного рокота: – Два медяка. Йоты. Никаких пенни. Можешь ехать в фургоне, если будет свободное место. Ночевать можешь под фургоном, если захочешь. Ужинать будешь с нами со всеми. На обед только хлеб. Если застрянем, будешь помогать толкать. В разговоре снова возникла пауза – он опять принялся орать на своих работников. В обозе было три фургона, груженных товаром, а четвертый выглядел до боли знакомым: один из тех домов на колесах, в каких я провел почти все свое детство. На передке этого фургона сидела жена Роэнта, Рета. Лицо у нее делалось то суровым, когда она смотрела на работников, загружающих фургоны, то улыбчивым, когда она разговаривала со стоящей рядом девушкой. Я так понял, что девушка – попутчица, как и я. Девушка была моей ровесницей, ну, может, на год постарше, однако в этом возрасте год имеет большое значение. Про детей этого возраста тали говорят так: «Мальчик тянется, а девочка – растет». Одета она была практично, в дорожное – в штаны и рубаху. Она была еще достаточно юной, чтобы это не выглядело неуместным. Держалась она так, что, будь она еще на годик постарше, я бы поневоле счел ее за даму. Пока же она, разговаривая с Ретой, вела себя то женственно и грациозно, то по-детски импульсивно. У нее были длинные черные волосы, и… Проще сказать, она была красавица. А я так давно не видел ничего по-настоящему прекрасного! Роэнт проследил направление моего взгляда и продолжал: – По вечерам все помогают разбивать лагерь. И караулят тоже все по очереди. Заснешь на дежурстве – оставим на дороге. Есть будешь с нами, что жена моя сготовит. Станешь привередничать – оставим на дороге. Будешь отставать – оставим на дороге. Будешь донимать девушку… – он огладил пышную черную бороду, – добра не жди! Надеясь развернуть его мысли в другом направлении, я спросил: – А когда вы грузиться закончите? – Через два часа! – объявил он с угрюмой решимостью, как бы говоря работникам «И только попробуйте не управиться!». Один из работников выпрямился во весь рост, стоя на фургоне, прикрыл глаза ладонью и крикнул, перекрывая конский топот, скрип фургонов и гомон людей, висевший над площадью: – Эй, малый, да ты не тушуйся! Он мужик неплохой, хоть и ворчливый! Роэнт грозно ткнул в него пальцем, и парень вернулся к работе. Ну меня-то убеждать было не надо. Если человек путешествует с женой, такому, как правило, доверять можно. Ну и потом, цена была справедливая, и обоз уходил сегодня. Воспользовавшись случаем, я достал из кошелька пару йот и протянул их Роэнту. Он обернулся ко мне. – Два часа! – он поднял два толстых пальца, для пущей наглядности. – Опоздаешь – оставим! Я торжественно кивнул. – Риэуса, ту киалус а-йша туа. «Спасибо за то, что приблизил меня к своей семье». Роэнт вскинул лохматые брови, но тут же опомнился и ответил коротким кивком, который мог бы сойти и за небольшой поклон. Я огляделся, стараясь сориентироваться на площади. – А ты, малый, непрост, как я погляжу! Я обернулся и увидел того самого работника, что кричал мне с фургона. Он протянул мне руку: – Я Деррик. Я пожал руку. Мне было не по себе. Мне так давно не доводилось просто болтать с кем-то, что я чувствовал себя странно и неуверенно. – Квоут. Деррик заложил руки за спину, и, поморщившись, потянул спину. Он был на полторы головы выше меня, лет двадцати на вид, высокий, белокурый. – Ну, удивил ты нашего Роэнта! Где это ты сиарскому-то выучился? – Я немного занимался с арканистом, – объяснил я, проводив взглядом Роэнта, который пошел поговорить с женой. Черноволосая девушка посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Я отвел глаза, не зная, как себя вести. Он пожал плечами: