Мне не хотелось признаваться, насколько эта монетка мне не лишняя, поэтому я постарался сменить тему. – А вы много историй знаете, да? Он улыбнулся, и сеточка морщин, оплетавшая его лицо, оказалась частью этой улыбки. – Историю я знаю только одну. Однако иной раз отдельные ее кусочки могут сами по себе показаться историями. – Он отхлебнул из кружки. – История растет прямо вокруг нас. В усадьбах сильдийцев и мастерских сильдарцев. И в великом песчаном море за Штормвалом. В приземистых каменных хижинах адемов, среди безмолвных бесед. А иногда… – он улыбнулся, – иногда история растет и в убогих барах в переулках Портовой стороны в Тарбеане. Его сверкающие глаза заглянули в глубь меня, будто бы я был книгой, которую он мог прочесть. – Всякая хорошая история хотя бы отчасти должна быть правдивой, – сказал я, повторяя слова отца, – просто чтобы нарушить молчание. Снова разговаривать с человеком было странно – странно, но приятно. – И тут, наверное, не меньше правды, чем где бы то ни было. А жаль. Миру пошло бы на пользу, если бы в нем было поменьше правды и побольше… Я умолк, сам не зная, чего «побольше». Я уставился на свои руки и огорчился, что не потрудился их помыть. Скарпи подвинул полупенни обратно в мою сторону. Я взял монетку, он улыбнулся. Его грубая рука опустилась мне на плечо, легкая, как птичка. – Каждый день, кроме скорбенья. К шестому колоколу, ну, плюс-минус. Я собрался было уйти, но остановился. – А это правда? Ваша история. – Я сделал неопределенный жест. – Та часть, что вы рассказывали сегодня? – Все истории – правда, – сказал Скарпи. – Но то, что я рассказывал, было на самом деле, если ты это имеешь в виду. Он еще раз не торопясь отхлебнул пива, снова улыбнулся, играя сверкающими глазами. – Ну, плюс-минус. Чтобы рассказать историю как следует, всегда приходится немного приврать. Слишком много правды путает факты. Если ты слишком честен, будешь выглядеть неискренним. – Вот и отец мой говорил то же самое. И, как только я упомянул отца, в душе у меня поднялся вихрь противоречивых эмоций. И лишь увидев, как Скарпи провожает меня взглядом, я осознал, что нервно пячусь к выходу. Я остановился, заставил себя развернуться и направиться к двери. – Я приду, если получится. В голосе у меня за спиной послышалась улыбка: – Да, я знаю. Глава 27 И открылись глаза его Из бара я вышел улыбаясь, совершенно забыв о том, что я все еще на Портовой и тут опасно. Меня переполняло радостное возбуждение при мысли, что скоро я, возможно, услышу еще одну историю. Мне так давно не случалось ждать чего-то хорошего! Я вернулся на свой угол улицы и убил три часа впустую, прося милостыню: мне не подали ни единого шима. Но даже это меня не смутило. Завтра скорбенье, зато послезавтра снова будут истории! Однако, сидя на углу, я почувствовал, как меня охватывает смутная тревога. Столь редкое для меня ощущение счастья омрачилось чувством, будто я о чем-то позабыл. Я старался не обращать на него внимания, однако чувство это преследовало меня весь этот день и весь следующий день тоже, наподобие комара, которого не получается даже разглядеть, не то что прихлопнуть. И к вечеру я был точно уверен, что я о чем-то позабыл. Это было как-то связано с историей, которую рассказывал Скарпи. Вам-то, разумеется, нетрудно понять, в чем дело, сейчас, когда вы слушаете все связно и по порядку. Но вы не забывайте, что я уже почти три года жил в Тарбеане наподобие животного. Отдельные части моего разума по-прежнему спали, а мучительные воспоминания пылились за дверью забвения. Я привык избегать их, как калека привыкает беречь поврежденную ногу. На следующий день мне улыбнулась удача: мне удалось спереть из фургона узел с тряпьем и загнать его старьевщику за четыре железных пенни. Я был слишком голоден, чтобы тревожиться о завтрашнем дне. Я купил себе толстый ломоть сыра, горячую сосиску, целый каравай свежеиспеченного хлеба и теплый яблочный пирог. И, в конце концов, повинуясь внезапной прихоти, я подошел к черному ходу ближайшего трактира и истратил свой последний пенни на кружку крепкого пива. Я присел на крылечке пекарни через улицу от трактира и, глядя на прохожих, принялся уплетать свой ужин – лучший ужин за несколько месяцев. Скоро совсем стемнело. Голова у меня приятно кружилась от пива. Но, когда еда улеглась у меня в брюхе, тревога вернулась снова, назойливей прежнего. Я нахмурился, недовольный тем, что что-то портит мне день, безупречный во всех отношениях. Тьма все сгущалась. Вскоре трактир через дорогу оказался как бы единственным озерцом света. У дверей трактира ошивались несколько женщин. Они переговаривались вполголоса и многозначительно оглядывались на проходящих мимо мужчин. Я допил пиво и совсем уже было собрался отнести кружку обратно в трактир, как вдруг увидел приближающийся огонек факела. Приглядевшись, я различил серую рясу тейлинского священника и предпочел переждать, пока он не уберется. Я напился на скорбенье, да еще и совершил кражу, так что чем дальше я буду держаться от священства, тем лучше. Священник был в капюшоне, и факел, который он нес, загораживал его от меня, так что лица его мне было не видно. Священник подошел к стайке женщин у трактира и о чем-то с ними заговорил. Я услышал отчетливый звон монет и поглубже спрятался в тень дверного проема. Тейлинец обернулся и двинулся обратно в ту сторону, откуда пришел. Я сидел неподвижно, не желая привлекать его внимание. Мне не хотелось удирать отсюда, пока голова еще идет кругом. Однако на этот раз факел не загораживал его от меня. И, когда священник обернулся в мою сторону, я увидел, что лица под капюшоном не видать – одна только тьма, тьма и тени. Священник ушел своей дорогой – то ли не заметил меня, то ли внимания не обратил. Однако я остался сидеть, не в силах шевельнуться. Человек в капюшоне, с лицом, сокрытым тенью, отворил нараспашку какую-то дверцу в моем разуме, и забытые воспоминания хлынули наружу. Я вспомнил человека с пустыми глазами и улыбкой из кошмара, вспомнил кровь на его мече. Пепел, Пепел с голосом, подобным холодному ветру: «Это же костер твоих родителей?» Но не он, а человек у него за спиной. Тот, молчаливый, что сидел у костра. Человек с лицом, сокрытым тенью. Халиакс. Вот оно, то полузабытое, что маячило на краю моего сознания с тех пор, как я услышал историю Скарпи! Я убежал на крышу и закутался в свое лоскутное одеяло. Обрывки истории и воспоминаний мало-помалу собирались в единое целое. Я наконец начал признаваться себе в той истине, в которую невозможно было поверить. Чандрианы существуют на самом деле. Халиакс существует на самом деле. Если рассказанная Скарпи история – правда, то Ланре и Халиакс – один и тот же человек. Чандрианы убили моих родителей и всю мою труппу. Но почему?! На поверхность сознания всплывали другие воспоминания. Я увидел человека с черными глазами – Пепла, – опустившегося на колени передо мной. Каменное лицо, ледяной, резкий голос: «Чьи-то родители, – сказал он, – пели песни, которых петь не следует!» Они убили моих родителей за то, что они собирали истории о них. Убили всю мою труппу из-за одной песни. Я всю ночь просидел без сна, и в голове у меня крутились одни и те же мысли. И мало-помалу я начал сознавать, что так оно и есть. И что же я сделал тогда? Быть может, поклялся отыскать их и перебить их всех за то, что они сотворили? Ну, может быть. Но, даже если и так, в глубине души-то я знал, что это невозможно. Тарбеан научил меня смотреть правде в глаза. Убить чандриан? Убить Ланре? Ну и как же за это взяться? Все равно что луну с неба украсть. Да и то проще. Луну я хоть знаю, где искать по ночам. Однако же одно я сделать мог. Завтра пойду и спрошу у Скарпи, что на самом деле стоит за этими историями. Не так уж много, но выбирать мне не приходилось. Отомстить мне было не по плечу – по крайней мере пока. Однако у меня была надежда узнать правду. Я изо всех сил цеплялся за эту надежду все темные ночные часы напролет. Потом, наконец, встало солнце, и я уснул. Глава 28 Бдительный взор Тейлу На следующий день я кое-как продрал глаза под звуки колоколов. Я насчитал четыре удара, но неизвестно, сколько ударов я проспал. Проморгавшись, я попытался определить время по расположению солнца. Около шестого колокола. Скарпи, наверное, как раз начал рассказывать… Я бросился бежать по улицам. Мои босые ноги шлепали по корявым булыжникам, пробегали вброд через лужи, срезали путь через проулки. Вокруг все сливалось в сплошное размытое пятно, я судорожно хватал сырой, застоялый городской воздух. Я опрометью влетел в «Приспущенный флаг» и плюхнулся на пол в углу возле двери. Я смутно заметил, что в трактире сегодня куда больше народа, чем обычно бывает в такой ранний час. Но тут история Скарпи захватила меня, и я мог только слушать его басовитый голос и смотреть в эти искрящиеся глаза. …Тут Селитос Одноглазый выступил вперед и сказал: – Господин, если я это сделаю, будет ли дана мне власть отмстить за гибель сияющего города? Смогу ли я разрушить замыслы Ланре и его чандриан, что перебили невинных людей и сожгли возлюбленный мой Мир-Тариниэль? И сказал Алеф: – Нет. Все личные счеты надлежит отбросить, и будешь ты карать или награждать лишь то, чему станешь свидетелем отныне и впредь. Поник головою Селитос: – Прости, мне, однако, сердце мое подсказывает, что следует пытаться предотвратить подобное прежде, нежели совершится оно, а не ждать, чтобы покарать после. И иные из руах зароптали, соглашаясь с Селитосом, и встали на его сторону, ибо помнили они Мир-Тариниэль, и предательство Ланре наполнило их гневом и скорбью. Подошел Селитос к Алефу и преклонил колени пред ним. – Вынужден я отказаться, ибо забыть мне не дано. Однако же буду я противостоять ему вместе с верными руах, что стали со мною. Вижу я, что сердца их чисты. И зваться мы станем амир, в память о разоренном городе. Нарушим мы замыслы Ланре и всех, кто следует за ним. И ничто не воспрепятствует нам трудиться ради высшего блага. Большинство же руах отшатнулось от Селитоса. Им было страшно, и не хотелось им, чтобы их втягивали в великие дела. Однако Тейлу выступил вперед и рек: – Для сердца моего справедливость превыше всего. Оставлю я этот мир, дабы лучше служить ему, служа тебе. И преклонил он колена пред Алефом с опущенной головой и раскрытыми ладонями. Выступили вперед и другие. Высокий Кирел, что был сожжен, но остался жив средь пепла Мир-Тариниэля. Деах, потерявшая в бою двоих мужей, чье лицо, и уста, и сердце сделались жестки и холодны, как камень. Энлас, что не носил меча и не ел плоти животных, от которого никто никогда не слышал резкого слова. Прекрасная Гейза, у которой в Белене была сотня поклонников, прежде чем пали стены, – первая женщина, что познала непрошеное прикосновение мужчины. Лекельте, что смеялся легко и часто, даже когда вокруг было горе горькое. Имет, совсем еще мальчишка, что никогда не пел и убивал быстро и без слез. Ордаль, младшая среди всех, ни разу не видевшая смерти, отважно стояла подле Алефа, и в золотых ее волосах были яркие ленты. А подле нее встал Андан, чье лицо было маской с горящими глазами, и имя его означало «гнев». Подошли они к Алефу, и коснулся их Алеф. Коснулся он их рук, и глаз, и сердец. И в последний раз, что коснулся он их, ощутили они боль, и крылья проросли у них на плечах, дабы могли они летать, куда пожелают. Крылья из пламени и тени. Крылья из железа и стекла. Крылья из камня и крови. Тогда произнес Алеф их длинные имена, и окутало их белым пламенем. Пламя плясало вдоль их крыльев, и сделались они стремительны. Пламя трепетало в их глазах, и самые сокровенные глубины человеческой души прозрели они. Пламя наполнило их уста, и запели они песни силы. А потом воссело пламя у них на челе, подобно серебряным звездам, и сделались они праведны, и мудры, и ужасны взору. А потом пожрало их пламя, и навеки сокрылись они от взгляда смертных. И никто не способен их видеть, кроме самых могущественных, и то лишь с превеликим трудом и ценою великой опасности. Ибо они несут миру правосудие, и Тейлу – величайший средь них всех…