– Ты дал мне уже достаточно, старый друг. И тут обернулся Ланре и положил руку на плечо Селитосу: – Силанкси, я связую тебя! Именем камня, стань недвижен, как камень. Аэрух, повелеваю я воздуху! Да ляжет он свинцом на уста твои. Селитос, я именую тебя! Пусть все способности твои откажут тебе, кроме зрения. Знал Селитос, что всего три человека на свете способны сравняться с ним в искусстве именования: Алеф, Иакс и Лира. Ланре же не имел дара к именам: могущество его состояло в силе его руки. И пытаться связать Селитоса его собственным именем было для Ланре все равно что для ребенка с ивовым прутиком броситься на солдата. Однако же сила Ланре навалилась на него тяжким грузом, стиснула клещами железными, и обнаружил Селитос, что не в силах он ни шелохнуться, ни слова молвить. Стоял он недвижимо, как камень, и мог лишь дивиться: как сумел Ланре обрести подобную силу? В смятении и отчаянии смотрел Селитос, как на горы спускается ночь. С ужасом увидел он, что часть наползающей тьмы – не что иное, как великое воинство, что наступает на Мир-Тариниэль. А хуже всего, что набатные колокола молчали. И Селитос мог лишь стоять и смотреть, как воинство втайне подходит все ближе. Сожжен и вырезан был Мир-Тариниэль, и чем меньше о том будет сказано, тем лучше. Белые стены обуглились дочерна, и фонтаны забили кровью. Ночь и день напролет стоял беспомощный Селитос рядом с Ланре и не мог ничего поделать, кроме как смотреть и слушать вопли умирающих, лязг железа и грохот рушащегося камня. Когда же почерневшие городские башни озарил новый день, обнаружил Селитос, что может двигаться. Обернулся он к Ланре, и на этот раз не подвел его взор. Увидел он Ланре, объятого великой тьмой и смятением духа. Но Селитос все еще чувствовал на себе оковы заклятия. Раздираемый гневом и непониманием, вскричал он: – Ланре, Ланре, что же ты наделал?! Ланре же все стоял и смотрел на руины Мир-Тариниэля. Плечи у него ссутулились, как если бы он держал на себе тяжкую ношу. И, когда заговорил он, голос его звучал устало: – Скажи, Селитос, правда ли, что я считался хорошим человеком? – Ты считался одним из лучших средь нас. Безупречным считали мы тебя. – Однако же я это сделал. Не мог Селитос заставить себя посмотреть на свой разоренный город. – Однако же ты это сделал, – согласился он. – Почему?! Ланре помолчал. – Жена моя мертва. Обман и предательство сподвигли меня на это, и все же умерла она от моей руки. – Он сглотнул и отвернулся, глядя вдаль. Селитос проследил направление его взгляда. Отсюда, с горной вершины, виднелись столбы черного дыма, восходящие снизу, с равнин. И с ужасом осознал Селитос, что Мир-Тариниэль – не единственный город, который был уничтожен. Союзники Ланре разорили все последние оплоты империи. Ланре обернулся к нему: – А я считался одним из лучших! – Ужасно в тот миг было лицо Ланре. Горе и отчаяние искажали его. – Я, что считался мудрым и добрым, сотворил все это! – Он бешено взмахнул рукой: – Вообрази же, какую мерзость может таить в глубине души человек, что хуже и слабее! Ланре посмотрел на Мир-Тариниэль, и нечто вроде покоя снизошло на него: – Для них, по крайней мере, все кончено. Им ничто не грозит. Избавлены они от тысячи повседневных зол. Избавлены от страданий несправедливой судьбы. – И от радости и чуда избавлены… – тихо добавил Селитос. – Нет в мире радости! – страшным голосом вскричал Ланре. Камни раскололись от этого крика, и осколки эха прилетели и вонзились в них. – Любую радость, что вырастает тут, немедля глушат сорные травы. Я не какое-нибудь чудовище, что губит людей из извращенного наслаждения. Я сею соль, оттого что выбирать приходится между сорными травами и ничем! И в глазах его не увидел Селитос ничего, кроме пустоты. Наклонился Селитос и поднял зазубренный осколок горного стекла, острый с одного конца. – Уж не задумал ли ты убить меня камнем? – глухо рассмеялся Ланре. – Я хотел, чтобы ты понял, чтобы постиг, что отнюдь не безумие сподвигло меня совершить все это! – Нет, ты не безумен, – согласился Селитос. – Не вижу я в тебе безумия. – Я надеялся, что ты, быть может, присоединишься ко мне в том, что я намереваюсь свершить, – сказал Ланре с отчаянной тоскою в голосе. – Мир сей – точно друг, что смертельно ранен. И чем быстрей дать ему горькое снадобье, тем быстрей он будет избавлен от мучений. – Уничтожить мир? – негромко переспросил Селитос. – Нет, Ланре, не безумен ты. То, чем ты одержим, страшнее безумия. И я не в силах тебя исцелить. Он ощупал острый, как игла, конец камня, что держал в руках. – Иль убьешь ты меня, чтобы исцелить, а, старый друг? – вновь рассмеялся Ланре, свирепо и жутко. И вдруг воззрился на Селитоса, и отчаянная надежда вспыхнула в пустых глазах. – А ты это можешь? – спросил он. – Можешь ли ты меня убить, а, старый друг? И взглянул Селитос на друга, и открылись глаза его. И увидел он, как Ланре, почти обезумев от горя, искал могущества, дабы вернуть Лиру к жизни. Из любви к Лире искал Ланре знаний, которые было бы лучше оставить в покое, и обрел он знания, и заплатил за то ужасную цену. Но и во всей своей мощи, столь дорого ему доставшейся, не мог он вернуть Лиру. А без нее тяжкой ношей сделалась для Ланре жизнь, и могущество, что обрел он, раскаленным ножом жгло ему душу. И, спасаясь от отчаяния и мук, покончил Ланре с собой. Прибег он к последнему прибежищу всякого человека, попытавшись бежать дверями смерти. Но подобно тому, как в прошлый раз любовь Лиры заставила его вернуться из-за последнего порога, так и в этот раз могущество Ланре принудило его пробудиться от сладостного забвения. Новообретенное могущество возвратило его обратно в тело и вынудило жить дальше. Посмотрел Селитос на Ланре и понял все. Пред его могущественным взором все это висело в воздухе вокруг содрогающейся фигуры Ланре, подобно черным гобеленам. – Да, я могу тебя убить, – сказал Селитос и отвернулся, ибо лицо Ланре вдруг просияло надеждой. – На час, на день. Но ты все равно вернешься, притянутый, точно железо к лоденному камню. Твое имя пылает могуществом внутри тебя. И не в силах я его угасить, как не в силах добросить камнем до луны. Поникли плечи у Ланре. – А я надеялся, – коротко сказал он. – Но я знал истину. Я уже не тот Ланре, которого ты знал. Новое, ужасное имя ношу я ныне. Имя мне Халиакс, и ни одна дверь не остановит меня. Для меня все потеряно. Нет больше Лиры, нет сладкого убежища сна, нет блаженного забвения, даже безумие – и то мне недоступно. Сама смерть – открытые врата для моего могущества. Бежать мне некуда. Надеяться на забытье могу я лишь после того, как все исчезнет и Алеу безымянными падут с неба. И, сказав так, спрятал Ланре лицо в ладонях, и все тело у него затряслось от безмолвных, тяжких рыданий. Посмотрел Селитос на земли внизу и ощутил слабый проблеск надежды. Шесть столбов дыма вздымались над равнинами. Мир-Тариниэль пал, и шесть городов было уничтожено. Но это означало, что не все потеряно. Ведь еще один город уцелел… Невзирая на все происшедшее, посмотрел Селитос на Ланре с жалостью, и когда заговорил, печаль звучала в голосе его: – Так что ж, ничего не осталось? Никакой надежды? – Он коснулся руки Ланре. – В жизни много радости. И даже после всего, что было, я помогу тебе обрести это. Если ты согласишься попытаться. – Нет, – отвечал Ланре. Выпрямился он во весь рост, и лицо его выглядело царственным, невзирая на горестные морщины. – Нет в мире радости. Буду я сеять соль, дабы не взрастали горькие сорные травы. – Жаль, – отвечал Селитос и тоже выпрямился во весь рост. И возгласил Селитос громким голосом: – Никогда прежде не обманывался взор мой! В сердце же твоем не увидел я истины. – Селитос перевел дыхание: – Око мое обмануло меня, и никогда более… Тут вскинул он камень и вогнал острие его себе в глаз. Вопль его эхом разнесся между скал, и, задыхаясь, рухнул он на колени. – Пусть никогда впредь не буду я столь слеп! Глубокая тишина воцарилась тогда, и пали с Селитоса оковы заклятия. Бросил он камень к ногам Ланре и сказал: – Силой своей собственной крови связую я тебя. Твоим собственным именем да будешь ты проклят! И произнес Селитос длинное имя, что таилось в сердце Ланре, и при звуке его солнце померкло, и ветер сорвал камни с горного склона. И сказал тут Селитос: – Вот судьба, которой обрекаю я тебя. Да будет лицо твое вечно сокрыто тенью, черной, как разрушенные башни возлюбленного моего Мир-Тариниэля. Вот судьба, которой обрекаю я тебя. Имя твое обратится против тебя, и не будет тебе покоя вовеки. Вот судьба, которой обрекаю я тебя и всех, что последуют за тобою. Да будет так до тех пор, пока миру настанет конец и Алеу безымянными падут с неба. И увидел Селитос, как тьма окутывает Ланре. Вскоре не стало уже видно его благородных черт, лишь смутные очертания носа, рта и глаз. Остальное же сделалось тенью, черной и бесформенной. Тогда встал Селитос и сказал: – Один раз обманом одолел ты меня, но больше такому не бывать. Теперь взор мой сделался вернее прежнего, и могущество мое при мне. Убить тебя я не могу, но могу отослать прочь. Убирайся! Облик твой тем гнусней, что некогда был ты прекрасен. Но, стоило Селитосу произнести это, как слова сделались горьки в устах его. Ланре же, с лицом, окутанным тенью темней беззвездной ночи, унесся прочь, точно дым на ветру. Тогда опустил голову Селитос, и горючие кровавые слезы хлынули на землю. Лишь тогда, когда Скарпи умолк, я обнаружил, насколько захвачен был этой историей. Он запрокинул голову и осушил последние капли вина из широкой глиняной кружки. Он перевернул кружку вверх дном и глухо, но решительно пристукнул ею о стойку. Дети, которые всю историю просидели недвижимо, как камни, загомонили. Посыпались вопросы, замечания, просьбы и благодарности. Скарпи подал чуть заметный знак буфетчику, тот выставил ему кружку пива, а ребятишки потянулись на улицу. Я дождался, пока уйдет последний из них, и подошел к Скарпи. Он посмотрел на меня своими алмазно-голубыми глазами, и я выдавил: – Спасибо. Я хотел вас поблагодарить. Моему отцу понравилась бы эта история. Это… это… – я запнулся. – Вот, я хотел вам дать… – Я достал железный полупенни. – Я не знал, как тут полагается, поэтому не заплатил… Голос у меня был хриплый, будто ржавый. Я небось за весь предыдущий месяц так много не разговаривал. Скарпи пристально смотрел на меня. – Правила тут такие, – сказал он, загибая узловатые пальцы. – Правило первое: молчать, когда я говорю. Правило второе: расплатиться мелкой монеткой, если у тебя найдется лишняя. – Он посмотрел на полупенни, лежащий на стойке.