– С меня достаточно. Прозвучавший голос был негромок, но эта фраза была равносильна крику. Когда Скарпи рассказывал историю, любое постороннее слово было все равно что песчинка в куске хлеба, который жуешь. Из глубины трактира к стойке подошли двое в черных плащах: один – высокий и гордый, второй – приземистый, в капюшоне. На ходу из-под плащей мелькнули серые рясы: тейлинские священники. Хуже того: я заметил еще двоих, в доспехах под плащами. Пока они сидели, мне их было не видно, но теперь, когда они встали, сразу бросилось в глаза, что это церковная стража. Лица у них были угрюмые, и по складкам плащей было видно, что они при мечах. Я был не единственный, кто это заметил. Ребята потянулись к двери. Те, что поумней, держались как ни в чем не бывало, но некоторые срывались на бег, еще не выйдя за дверь. Наперекор здравому смыслу, трое детей остались. Мальчик-сильдиец с кружевами на рубашке, босоногая девчушка и я. – Полагаю, все мы слышали достаточно, – тихо и сурово произнес тот священник, что повыше. Он был сухощавый, с запавшими глазами, что тлели, будто полускрытые золой уголья. Аккуратно подстриженная бородка цвета сажи заставляла черты его ножевидного лица выглядеть еще острее. Он передал свой плащ приземистому священнику в капюшоне. Под плащом он носил светло-серую тейлинскую рясу. На шее – серебряные весы. Душа у меня ушла в пятки. Не просто священник: правосудец. Я увидел, как двое других детей выскользнули за дверь. Правосудец произнес: – Под недреманным оком Тейлу обвиняю вас в ереси. – Я свидетель! – объявил из-под капюшона второй священник. Правосудец махнул наемникам: – Связать его! Что наемники и проделали, грубо и деловито. Скарпи невозмутимо это снес, не произнеся ни слова. Правосудец проследил, как его телохранители принялись связывать Скарпи руки, и слегка отвернулся всем телом, словно выкинул сказителя из головы. Окинул долгим взглядом весь трактир и наконец остановился на лысом человеке в фартуке, что стоял за стойкой. – Бла… благослови вас Тейлу! – выпалил хозяин «Приспущенного флага». – Да будет так, – коротко ответил правосудец. Он снова окинул зал долгим взглядом. И наконец повернул голову ко второму священнику, что стоял чуть поодаль от стойки. – Антоний, неужто в таком приличном месте, как это, станут привечать еретиков? – Всяко бывает, господин правосудец. – А-га-а, – негромко протянул правосудец и снова принялся не спеша озирать трактир, вновь завершив осмотр на человеке за стойкой. – Ваша честь, не угодно ли будет выпить? Винца не желаете ли? – поспешно предложил хозяин. Ответом было лишь молчание. – Ну, то есть э-э… вам и братии вашей? Бочоночек феллоуского белого, а? В знак благодарности! Я ж ему почему остаться-то разрешил: рассказывал-то он больно уж интересно, поначалу-то! – Трактирщик гулко сглотнул и затараторил дальше: – Ну а потом принялся всякие гадости молоть. А я уж и боялся его выставить, видно же было, что человек безумный, а всякий же знает, что гнев Господень падет на тех, кто поднимет руку на безумца… Голос у него сорвался, и в трактире вдруг сделалось тихо-тихо. Трактирщик снова сглотнул – мне от двери было слышно, как сухо щелкнуло у него в глотке. – Предложение щедрое, – сказал наконец правосудец. – Весьма, весьма щедрое! – эхом отозвался приземистый священник. – Однако же крепкие напитки порой побуждают людей к злодеяниям… – Ох, к злодеяниям! – прошептал священник. – К тому же иные из нашей братии дали обет воздерживаться от искушений плоти. Я вынужден отказаться. Голос правосудца источал благочестивое сожаление. Мне удалось перехватить взгляд Скарпи. Он чуть заметно улыбнулся мне. У меня засосало под ложечкой. Старый сказитель просто представления не имел, во что вляпался! И в то же время где-то в глубине меня нечто себялюбивое твердило: «А вот если бы ты пришел пораньше и узнал то, что тебе нужно было знать, все было бы не так плохо, а?» Трактирщик нарушил молчание: – Ну так, может, деньгами возьмете, господа? Стоимость бочонка, коли не сам бочонок. Правосудец помолчал, как бы размышляя. – Ну, ради детей! – взмолился лысый. – Я ж знаю, что эти деньги пойдут на помощь детям! Правосудец поджал губы. – Ну что ж, – ответил он через некоторое время, – если только ради детей… – Только ради детей! – с неприятным нажимом повторил приземистый. Трактирщик улыбнулся вымученной улыбкой. Скарпи закатил глаза и подмигнул мне. – А ведь, казалось бы, – голос Скарпи тянулся густым медом, – у приличных церковников вроде вас полным-полно дел поважнее, чем арестовывать сказителей да вымогать денежки у честных людей! Звяканье монет трактищика стихло, комната, казалось, затаила дыхание. Правосудец с отработанной небрежностью повернулся к Скарпи спиной и сказал через плечо, обращаясь к приземистому священнику: – Антоний, еретик-то нам, кажется, достался речистый! Не чудесно ли это? Нам бы стоило продать его в труппу руэ: он чем-то напоминает говорящую собаку. – Не то чтобы я рассчитывал, что вы лично возьметесь отыскать Халиакса и всех Семерых, – продолжал Скарпи ему в спину. – Я всегда говорил: «Мелким людям – мелкие деяния». Видимо, вся проблема – отыскать настолько мелкое деяние, чтобы оно оказалось по плечу людишкам вроде вас. Но вы же человек находчивый. Можете разбирать мусор, можете проверять на предмет наличия блох кровати в борделях, когда вы там бываете… Правосудец развернулся, схватил со стойки глиняную кружку и расколошматил ее о голову Скарпи. – Молчать в моем присутствии! – прохрипел он. – Ты ничего не знаешь! Скарпи потряс головой, словно желая прочистить мозги. По дубленому лицу ползла красная струйка, терявшаяся в брови, похожей на клок морской пены. – Ну, может, оно и так. Вот Тейлу всегда говорил… – Не произноси этого имени! – завопил правосудец. Лицо у него побагровело. – Не оскверняй его своим языком! В твоих устах оно звучит как богохульство! – Да ладно тебе, Эрлус! – осадил его Скарпи, будто с малышом разговаривал. – Тейлу ненавидит тебя даже сильнее, чем все остальные, а это что-нибудь, да значит! В трактире сделалось неестественно тихо. Правосудец побелел лицом. – Да смилостивится над тобой Господь! – сказал он холодным, дрожащим голосом. Скарпи молча поглядел на правосудца – а потом разразился смехом: громким, раскатистым, неудержимым хохотом, от чистого сердца. Правосудец зыркнул на одного из наемников, что вязали сказителя. Угрюмый дядька без чинов стукнул Скарпи стиснутым кулаком. Сперва в почки, потом в затылок. Скарпи рухнул. В комнате стало тихо. Казалось, звук тела, упавшего на дощатый пол, стих раньше, чем отзвуки хохота. Правосудец махнул уркой, один из стражников подхватил старика за шиворот. Скарпи повис, как тряпичная кукла, ноги у него волочились по земле. Однако сознания он не потерял – его просто оглушили. Сказитель поднял глаза, и взгляд их сфокусировался на правосудце. – Да смилостивится надо мной Господь! – он издал слабый хрип, который в лучшие дни был бы смешком. – Ты даже не представляешь, как смешно это звучит в твоих устах! Скарпи продолжал, обращаясь как будто в никуда: – Беги уж, Квоут. Ты ничего не выиграешь, связавшись с подобными типами. Дуй на крыши. И сиди там, чтобы они тебя некоторое время не видели. У меня есть друзья среди церковников, они меня выручат, а ты тут ничего поделать не сможешь. Дуй! Поскольку, говоря, в мою сторону он не глядел, церковники поначалу растерялись. Правосудец снова махнул рукой, и один из стражников стукнул Скарпи по затылку. Глаза у сказителя закатились, голова бессильно упала. Я выскользнул за дверь, на улицу. Я воспользовался советом Скарпи и удрал на крыши еще до того, как они вышли из трактира. Глава 29 Двери моего разума Вернувшись по крышам в свое тайное укрытие, я закутался в одеяло и разрыдался. Я ревел так, будто внутри у меня что-то лопнуло и все, что было, хлынуло наружу. Когда я наконец выплакался до изнеможения, стояла глубокая ночь. Я лежал и смотрел в небо. Я устал, но уснуть был не в силах. Я думал о родителях, о своей труппе и с изумлением обнаруживал, что воспоминания эти уже не так горьки, как прежде. Впервые за много лет я прибег к одной из уловок, которым обучил меня Бен, чтобы успокаиваться и обострять свой разум. Это оказалось сложнее, чем мне помнилось, но я все же справился. Если вам когда-нибудь доводилось проспать целую ночь в одном положении и поутру проснуться и обнаружить, что тело оцепенело от неподвижности. Если вы помните, каково это – потянуться в первый раз за ночь, приятно и мучительно одновременно, – тогда вы, наверное, поймете, как чувствовал себя мой разум, впервые за несколько лет пробудившись и разминаясь на крышах Тарбеана. Остаток ночи я провел, отворяя двери своего разума. Внутри я нашел много давно позабытого: мать, соединяющую слова в песню, особенности сценической речи, три рецепта чая для успокоения нервов и долгого сна, гаммы для лютни… Мою музыку! Неужто я и впрямь несколько лет подряд не держал в руках лютни? Я провел много времени, размышляя о чандрианах, о том, что они сделали с моей труппой, о том, что они отняли у меня. Я вспоминал кровь и смрад паленого волоса, и потаенный, угрюмый гнев разгорался у меня в груди. Надо признаться, в ту ночь я был исполнен самых мрачных и мстительных мыслей.