Я следил за мэром, пока он читал письмо. Времени на чтение ушло довольно много: отец не потрудился упомянуть большую часть бароновых титулов, таких, как виконт Монтронский и лорд Треллистонский. В общем, суть в следующем: этот городишко и земли вокруг него действительно принадлежали сквайру Семелану, но сам Семелан был вассалом Грейфеллоу. Короче говоря, Грейфеллоу был капитаном корабля, а Семелан палубу драил да честь отдавал. Мэр свернул пергамент и вернул его моему отцу: – Понятно… И все. Помню, как я был ошеломлен тем, что мэр не извинился и не предложил отцу больше денег. Отец тоже помолчал, потом продолжал: – Город в вашей юрисдикции, сэр. Однако выступать мы все равно будем. Либо здесь, либо прямо за околицей. – Зала не дам! – твердо сказал мэр. – Не хочу, чтобы его снова разнесли. – Да мы можем и прямо тут выступить, – отец указал на рыночную площадь. – Места тут достаточно, и за околицу никому выходить не придется. Мэр замялся, хотя я просто не верил своим ушам. Мы действительно иногда выступали прямо на площади, потому что в городе не было ни одного достаточно просторного зала. Два из наших фургонов нарочно были устроены так, что раскладывались в сцену. Но за все свои одиннадцать лет я мог бы пересчитать по пальцам случаи, когда бы нас нарочно заставляли играть на площади. Ну а уж за околицей мы еще ни разу не играли! Однако же от этого нас избавили. Мэр наконец кивнул и жестом подозвал моего отца поближе. Я выскользнул из фургона с другой стороны, подошел поближе и успел расслышать конец фразы: – Народ-то у нас богобоязненный. Так чтобы ничего вульгарного или там ереси какой. А то с предыдущей труппой, что тут побывала, мы лиха хлебнули сполна: две драки, у людей белье с веревок попропадало, а одна из Брэнстоновых дочек в интересном положении теперь. Я буквально вышел из себя. Я все ждал, когда же отец с присущей ему язвительностью объяснит этому мэру, в чем разница между простыми бродячими лицедеями и эдема руэ. Мы не воруем. И никогда не допустим, чтобы ситуация настолько вышла из-под контроля, чтобы какие-то пьянчуги разнесли зал, где мы выступаем. Но отец ничего такого не сказал, только кивнул и вернулся назад к фургону. Он махнул рукой, и Трип вновь принялся жонглировать. Марионетки тоже вынырнули из коробок. Он обошел фургон и увидел, что я стою, прячась за лошадьми. – Судя по твоему виду, ты все слышал, – сказал он, криво усмехаясь. – Идем, мой мальчик. Он заслуживает высшей оценки – не за любезность, так хоть за честность. Он просто сказал вслух то, что прочие люди думают про себя. А ты как думал, почему, когда мы расходимся по своим делам в большом городе, я велю людям держаться по двое? Я понимал, что это правда. И все равно, мальчишке проглотить такую пилюлю было нелегко. – Двадцать пенни! – уничтожающе бросил я. – Будто милостыню подал! Вот что самое трудное в том, чтобы расти одним из эдема руэ. Мы повсюду чужие. Многие видят в нас бродяг и голодранцев, другие считают нас немногим лучше воров, еретиков и шлюх. Когда тебя обвиняют в том, в чем ты невиновен, это нелегко, но еще хуже, когда на тебя смотрят свысока олухи, отродясь не прочитавшие ни единой книги и не бывавшие дальше двадцати миль от места, где родились. Отец расхохотался и потрепал меня по голове: – Ты бы лучше пожалел его, мальчик мой! Мы-то завтра уедем своей дорогой, а ему-то до гроба придется жить с самим собой! – Невежественный пустомеля! – с горечью бросил я. Отец твердо положил руку мне на плечо, давая понять, что я сказал достаточно. – Думаю, это оттого, что Атур рядом. Завтра двинемся на юг: там и пастбища зеленее, и народ подобрее, и девушки милее! Он развернулся в сторону фургона, приложил ладонь к уху и ткнул меня локтем в бок. – Я все слышу! – пропела матушка из-за стенки. Отец ухмыльнулся и подмигнул мне. – Ну и что ставить будем? – спросил я у отца. – Ничего вульгарного, имей в виду! Народ-то у них богобоязненный. Он посмотрел на меня: – А ты бы что выбрал? Я крепко задумался. – Я бы взял что-нибудь из Брайтфилдовского цикла. «Как закалялся путь», что-нибудь вроде этого. Отец поморщился: – Так себе пьеса. Я пожал плечами: – А они не увидят разницы. К тому же там то и дело Тейлу поминают, тут уж никто не скажет, что пьеса вульгарная. – Я посмотрел на небо: – Главное, чтобы дождь не ливанул посреди представления. Отец взглянул на тучи: – Ливанет непременно. Ничего, бывают вещи и похуже, чем играть под дождем. – Например, играть под дождем и получить плату шимами? – спросил я. Тут торопливым шагом подошел мэр. Лоб у него блестел от пота, он слегка отдувался, как будто бегом бежал. – Я тут потолковал кое с кем из совета, и мы решили, что ничего, можете играть и в зале, если хотите. Языком тела отец владел безукоризненно. Было совершенно очевидно, что он оскорблен, однако вежливость не позволяет ему сказать об этом прямо. – Я, право, не хотел бы вас обременять… – Нет-нет, что вы, что вы! На самом деле, я настаиваю! – Ну хорошо, раз уж вы настаиваете… Мэр улыбнулся и торопливо удалился. – Ну-у, чуток получше, – вздохнул отец. – Пояса пока что затягивать не придется. – По полпенни с головы! Да-да. Кто без головы, проходит задаром! Спасибо, сэр. На входе стоял Трип. Его дело было следить, чтобы никто не пролез бесплатно. – По полпенни с головы! Хотя, судя по розовым щечкам вашей дамы, с вас, пожалуй, следовало бы взять как за полторы головы. Хотя это, конечно, не мое дело… Трип был остер на язык, острее всех в труппе. Так что он лучше всего подходил для работы, где требовалось следить, чтобы никто не попытался отболтаться или проломиться силой. В своем серо-зеленом шутовском трико Трип мог ляпнуть вообще что угодно, и это сошло бы ему с рук. – Здрасьте, мамочка! Нет, за малого платить не надо, но, если начнет орать, либо сразу дайте ему титьку, либо выйдите с ним из зала. Трип тараторил не умолкая. – Да-да, по полпенни. Нет, сэр, пустоголовым скидки не положено! Смотреть, как работает Трип, можно было до бесконечности, однако мое внимание в основном занимал фургон, въехавший в городок с противоположной стороны четверть часа тому назад. Мэр долго о чем-то препирался со стариком, который им управлял, а потом умчался прочь. Теперь я увидел, как мэр возвращается к фургону в сопровождении здоровенного дылды с длинной дубинкой – местного констебля, если я не ошибся. Любопытство взяло надо мной верх, и я принялся пробираться к фургону, стараясь не попадаться на глаза. К тому времени как я подошел достаточно близко, мэр и старик снова спорили. Констебль стоял поблизости, сердитый и встревоженный. – Я ж вам говорю, нет у меня никакой лицензии! Мне и не нужна лицензия. Что вы, с коробейника лицензию требовать станете? С лудильщика? – Вы не лудильщик! – заявил мэр. – И не пытайтесь выдать себя за лудильщика! – Я себя ни за кого выдавать не пытаюсь! – возразил старик. – Я и лудильщик, и коробейник, и много кто еще. Я арканист, дубина вы стоеросовая! – Вот именно! – упрямо отвечал мэр. – У нас тут народ богобоязненный. И всяких темных сил, которые лучше оставить в покое, нам тута не надо! И всяких неприятностей, которые бывают от вашего брата. – От нашего брата? – переспросил старик. – Да что вы знаете про нашего брата? В здешних краях небось ни одного арканиста лет пятьдесят не бывало! – Оно и к лучшему. Поворачивайте-ка оглобли да проваливайте восвояси! – Ну да, конечно, стану я под дождем ночевать из-за вашей тупоголовости! – с жаром отвечал старик. – На то, чтобы снять комнату или заниматься своим делом на улицах, мне вашего разрешения не требуется. А теперь убирайтесь прочь, а не то воочию увидите, какие неприятности бывают от «нашего брата»! На лице мэра мелькнул было страх, тут же вытесненный негодованием. Он махнул через плечо констеблю. – Значит, будете ночевать в кутузке за бродяжничество и угрожающее поведение! А утром отпустим и поедете себе дальше, коли научитесь разговаривать культурно. Констебль двинулся в сторону фургона, опасливо держа дубинку наготове. Старик стоял на своем. Он вскинул руку. Передние углы фургона засветились густо-красным светом. – Не подходите! – угрожающе сказал он. – Не то худо будет! Сперва я удивился, потом сообразил, что странный свет исходит от пары симпатических ламп, которые старик повесил у себя в фургоне. Мне уже доводилось видеть такую лампу в библиотеке лорда Грейфеллоу. Они ярче газовых, горят ровнее свечей или обычных ламп и к тому же практически вечные. И ужасно дорогие вдобавок. Я мог бы поручиться, что в этом городишке про такие лампы никто и не слыхивал, не говоря уж о том, чтобы видеть своими глазами. Когда свет начал разгораться, констебль застыл как вкопанный. Но, поскольку больше ничего не произошло, он стиснул зубы и снова направился к фургону. Лицо у старика сделалось встревоженным.