Квоут мягко улыбнулся и обвел взглядом зал, как будто стараясь его запомнить. Хронист обмакнул перо в чернила, Квоут опустил взгляд на свои скрещенные руки и сидел молча столько времени, сколько требуется, чтобы сделать три глубоких вдоха. А потом заговорил. – Некоторым образом, все началось с того, как я услышал ее пение. Ее голос звенел, сплетаясь с моим собственным. Ее голос был словно портрет ее души: неукротимой, как пламя, колючей, как осколки стекла, сладкой и свежей, как клевер. Квоут покачал головой: – Хотя нет. Началось все в университете. Я пришел туда учиться магии, такой, о которой рассказывают в историях. Магии Таборлина Великого. Я хотел узнать имя ветра. Я хотел огонь и молнию. Я хотел получить ответы на десять тысяч вопросов и доступ в их архивы. Но я обнаружил, что университет имеет мало общего с историями, и был страшно разочарован. Хотя, пожалуй, на самом деле все начинается с того, что привело меня в университет. Внезапные огни в сумерках. Человек с глазами как лед на дне колодца. Запах крови и паленого волоса. Чандрианы… Он кивнул сам себе: – Да-да. Полагаю, с этого все и началось. Во многом это история о чандрианах. Квоут потряс головой, словно избавляясь от каких-то мрачных мыслей. – Но, видимо, начать следует даже раньше. Если уж это должно быть нечто вроде книги моих деяний, торопиться мне некуда. Стоит потрудиться, чтобы меня запомнили не обязательно исключительно с хорошей стороны, но хотя бы более или менее точно. Но что сказал бы мой отец, если бы услышал, как я рассказываю историю таким образом? «Начни с начала». Ну хорошо, уж рассказывать так рассказывать! Квоут подался вперед: – Насколько я знаю, в начале Алеф соткал мир из безымянной пустоты и дал имена всему сущему. Ну, или обрел имена, которыми все сущее обладало изначально, это зависит от версии истории. Хронист позволил себе слегка усмехнуться, однако не поднял взгляд от страницы и не перестал писать. Квоут и сам улыбнулся и продолжал: – Я вижу, вы смеетесь. Ну хорошо, для простоты предположим, что аз есмь центр мироздания. Поэтому опустим кучу нудных лишних подробностей: эпосы о возникновении и падении империй, саги о подвигах, баллады о трагической любви. И сразу перейдем к единственной повести, которая действительно имеет значение. Его улыбка стала шире. – Моей! Зовут меня Квоут. Имена – важная вещь, они многое говорят о человеке. Я же получил куда больше имен, чем кто-либо имеет право носить. Адемы зовут меня «Маэдре». В зависимости от произношения, это может означать «пламя», «гром» или «сломанное дерево». Ну, «пламя» – это понятно, достаточно на меня посмотреть. У меня рыжие, огненно-рыжие волосы. Родись я пару веков назад, меня бы, наверное, сожгли, как демона. Я стригусь коротко, но растут они вихрами. И, если дать им волю, они начинают торчать во все стороны, так что у меня и впрямь такой вид, как будто я охвачен пламенем. «Гром» – это, пожалуй, из-за мощного баритона, в детстве меня много готовили к сцене. «Сломанное дерево» никогда не казалось мне чем-то особенно важным. Однако, оглядываясь назад, я могу предположить, что это значение оказалось пророческим, хотя бы отчасти. Мой первый наставник прозвал меня «Э-лир», потому что я был толковый и знал это. Моя первая настоящая любовница прозвала меня «Дулатор», потому что ей нравилось, как это звучит. Еще меня называли «Шадикар», «Легкая рука» и «Шестиструнный». Звали меня «Квоут Бескровный», «Квоут Мистический», «Квоут Убийца Короля». Все эти имена мною заслужены. Куплены и оплачены. Но в детстве меня звали Квоутом. Отец однажды объяснил, что это имя означает «знающий». Ну, конечно, меня еще по-всякому называли. В большинстве случаев – невпопад, хотя не сказать чтобы незаслуженно. Мне доводилось воровать принцесс у королей, спящих в курганах. Я сжег городок Требон. Я провел ночь с Фелуриан и возвратился живым и в своем уме. Меня выгнали из университета в том возрасте, когда большинство людей только собираются туда поступать. Я бродил при луне дорогами, о которых другие страшатся говорить даже среди бела дня. Я беседовал с богами, любил женщин, писал песни, от которых менестрели плачут. Возможно, вы обо мне что-то слышали. Глава 8 Воры, еретики и шлюхи Если эта история должна хоть отчасти быть похожа на книгу моих деяний, начать следует с начала. С того, кто я и что я на самом деле. А для этого вам следует помнить, что, прежде чем сделаться кем бы то ни было еще, я был одним из эдема руэ. Вопреки распространенному мнению, отнюдь не все странствующие актеры – эдема руэ. Моя труппа не была толпой оборванцев, которые паясничают на перекрестках ради нескольких пенни и поют песни, чтобы не лечь спать без ужина. Мы были придворные актеры, люди лорда Грейфеллоу. Для большинства городков наш приезд был более важным событием, чем праздник средьзимья и солинадские игры, вместе взятые. Наша труппа обычно путешествовала как минимум на восьми фургонах и включала более двух десятков артистов: актеров и акробатов, музыкантов и фокусников, жонглеров и шутов – мою семью. Отец мой был лучшим актером и музыкантом, чем все, кого вы видели в своей жизни. У матери моей был прирожденный дар слова. Оба они были очень хороши собой, черноволосые и смешливые. Они были руэ до мозга костей и, в общем, этим все сказано. Ну, если не считать того, что мать моя, прежде чем войти в труппу, была из знати. Она мне рассказывала, что отец выманил ее из «жуткого, унылого ада» сладкими песнями и еще более сладкими речами. Я мог только предположить, что она имела в виду Три Перекрестка, – мы туда ездили навещать родственников, когда я был совсем маленький. Один раз. Родители мои так никогда и не поженились по-настоящему – я имею в виду, они так и не дали себе труда официально благословить свои отношения в какой-нибудь церкви. Меня это ничуть не смущает. Друг друга они считали мужем и женой и не видели особого смысла сообщать об этом властям или Богу. Я уважаю их выбор. Сказать по правде, они выглядели куда счастливее и были куда более верны друг другу, чем многие официально женатые пары, которые я повидал с тех пор. Нашим покровителем был барон Грейфеллоу, и его имя открывало многие двери, которые, как правило, для эдема руэ закрыты. За это мы носили его цвета – зеленое и серое – и заботились о его репутации, куда бы мы ни приходили. Раз в год мы проводили два оборота в его имении, развлекая его и его домашних. Это было счастливое детство. Я рос как будто посреди вечной ярмарки. Во время долгих перегонов между городами отец, бывало, читал мне всякие знаменитые монологи. Читал он в основном по памяти, и голос его разносился над дорогой на четверть мили. Помню, как сам я читал вслух, подыгрывая ему за второстепенных персонажей. Особенно выразительные отрывки отец предлагал мне прочесть самому, и я научился любви к хорошему слову. Вдвоем с матерью мы сочиняли песенки. А то еще, бывало, родители разыгрывали романтические диалоги, а я следил за ними по книжке. Для меня это тогда было все равно что игра. Я не понимал, что меня таким образом, исподволь обучают ремеслу. Ребенком я был любопытным: задавал много вопросов и горел желанием учиться. Поскольку учителями у меня были актеры да акробаты, неудивительно, что я так и не привык бояться уроков, как большинство детей. Дороги в те дни были куда менее опасны, однако же люди осмотрительные предпочитали путешествовать вместе с нашей труппой, так оно вернее. И они пополняли мое образование. Я нахватался знаний о законах Содружества у бродячего адвоката, который то ли слишком много пил, то ли слишком важничал, чтобы отдавать себе отчет, что читает лекции восьмилетнему мальчишке. Искусству следопыта меня научил охотник по имени Лаклит, который путешествовал с нами почти целое лето. Про грязные интриги королевского двора я узнал в Модеге от… куртизанки. Как говаривал мой отец, «Щуку всегда называй щукой. Лопату – лопатой. Но шлюху всегда называй «леди». Жизнь у них и без того несладкая, а вежливость еще никому не повредила». От Гетеры слегка пахло корицей, и в девять лет она почему-то завораживала мое воображение, хотя я и не понимал почему. Она научила меня никогда не делать наедине того, чего я не хотел бы вынести на публику, и предупреждала, чтобы я старался не разговаривать во сне. Ну и еще был Абенти, мой первый настоящий учитель. Он научил меня большему, чем все остальные, вместе взятые. Если бы не он, я никогда бы не стал тем, кто я есть. Прошу вас, не вините его за это. Он хотел как лучше. – Проезжайте-ка дальше, – сказал мэр. – Встаньте за околицей, и никто вас не потревожит, если только вы не станете затевать драк и тащить то, что не ваше. – Он многозначительно взглянул на моего отца. – А завтра отправляйтесь своим веселым путем. Представлений нам тут не надо. От них больше неприятностей, чем они того стоят. – У нас лицензия есть, – сказал отец, доставая из внутреннего кармана куртки сложенный лист пергамента. – Нам, вообще-то, положено давать представления. Мэр покачал головой и даже не взглянул на наше письмо о покровительстве. – От этого люди буянить начинают, – твердо сказал он. – В прошлый раз произошла безобразная свара прямо во время представления. Перепились, перевозбудились… Ребята вышибли двери в городском зале и расколотили столы. А зал-то, между прочим, общественный. Чинить-то потом городу. Расходы-то какие! К этому времени наши фургоны уже начали привлекать внимание. Трип жонглировал потихоньку. Марион с женой разыгрывали импровизированное представление марионеток. Я наблюдал за отцом из глубины нашего фургона. – Мы, конечно, не собираемся причинять обид ни вам, ни уж тем более покровителю вашему, – сказал мэр. – Просто наш город не может себе позволить еще одного подобного вечера. В качестве жеста доброй воли я готов вам предложить по медяку на брата – скажем, двадцать пенни – просто за то, что вы поедете своей дорогой и нам тут никаких неприятностей чинить не станете. А надо понимать, что для каких-нибудь беспризорных оборванцев, живущих впроголодь, двадцать пенни действительно большие деньги, но для нас это было просто оскорбительно. Ему следовало бы заплатить нам сорок за вечернее представление, предоставить в наше распоряжение городской зал, приличный ужин и ночлег в трактире. Ну, от ночлега бы мы, конечно, вежливо отказались: у них там наверняка клопы и блохи, а у нас в фургонах постели чистые. Возможно, отец был удивлен или оскорблен, но, если так, виду он не подал. – Собираемся! – крикнул он через плечо. Трип без особых церемоний рассовал свои камушки по карманам. Марионетки остановились на полушаге и исчезли в коробках. Несколько десятков горожан разочарованно взвыли. Мэр вздохнул с облегчением, достал кошелек и вынул два серебряных пенни. – Непременно расскажу барону о вашей щедрости, – уклончиво сказал мой отец, когда мэр положил деньги ему в руку. Мэр застыл, не закончив движения: – Барону? – Барону Грейфеллоу. – Отец помолчал, выжидая, когда на лице мэра мелькнет искорка понимания. – Владыке восточных болот, Худумбрана-на-Тирене и Видеконтских холмов. – Отец окинул взглядом горизонт: – Мы же все еще в Видеконтских холмах, да? – Ну да, – протянул мэр, – но сквайр Семелан… – А, так мы в землях Семелана! – воскликнул отец, оглядевшись так, будто только теперь сообразил, где находится. – Худощавый такой господин с аккуратной бородкой? – Он потер пальцами подбородок. Мэр молча кивнул. – Славный малый, чудный певческий голос. Я с ним встречался прошлой зимой, когда мы занимали барона на средьзимье. – Ах да, конечно. – Мэр сделал многозначительную паузу. – Разрешение ваше посмотреть можно?