Так же, как ушей и глаз, которым Пит платил, чтобы оставаться в курсе всего, потому что информация на рынке услуг безопасности быстро устаревала. Поэтому Пит не стал обрывать последние нити между ним и той жизнью, частью которой он больше не был, но по которой так тосковал. Вот завыл сливной бачок в туалете. Расмус, как всегда, повернул кран до упора, что ему категорически запрещалось делать. Поэтому и шум был словно при тропическом ливне, а теперь стало так тихо. Одно время ручные гранаты такого типа Пит хранил на этой самой кухне, в коробках по десять штук, после того как контрабандой перевез через границу. Предназначенные для войны, они стали идеальным вариантом для вооружавшихся преступных группировок. Особенно для молодых людей из пригородов, которым вечно не хватало денег, не говоря об умении обращаться с оружием, которые так хотели казаться взрослыми и при этом не имели ни малейшего желания отвечать за последствия своих действий. А гранаты, в отличие от «стволов», не требовали особых навыков, стоили гроши и главное — делали все как будто сами, с минимальным участием человека. Парень просто подъезжал к окну, на которое ему указали те, чьего доверия он так добивался, бросал гранату, насколько мог далеко вглубь квартиры, и прыгал на мопед, не дожидаясь, когда бабахнет. Он не видел, как отрывало руки и ноги тем, кто оказался поблизости. Раздался щелчок — это Расмус опустил и поднял ручку на двери туалета. А потом маленькие ноги снова засеменили в направлении кухни. К тому, что, по убеждению Расмуса, все еще было его игрушкой. — Папа, ты… — Иди сюда, Расмус, сядь. — …ты что наделал, папа! Ты сломал моего нового человечка? Пит Хоффман выдвинул стул и сел сам. — Слушай сюда, парень… Но Расмус не слушал. Он растерянно смотрел на стол с разбросанными по нему разноцветными останками — шляпа, рука, нога… Мальчик заплакал — крупными, круглыми слезами, которые так и побежали по щекам. — Но он… Он был мой! Я не понимаю, папа. Зачем ты… Хоффман дал себе слово никогда в жизни не поднимать руки на детей. Поэтому ни один из них до сих пор ни разу не пытался его ударить. Этот случай был первый, — маленький кулачок взметнулся в воздух. Удар пришелся в грудь. Пит Хоффман ожидал продолжения. Он поймал руку Расмуса и прижал к тому месту, куда тот метил. А потом прижал его самого — не сильно, только для того, чтобы сбавить напряжение. — Прости. — Ничего. — Прости, папа. Но я все равно не понимаю… Зачем? Что ты наделал, папа? Расмус снова заплакал, но по-другому. На этот раз в слезах не было ни злобы, ни отчаяния. Только бесконечная грусть. — Мне жаль, Расмус, но ты больше не будешь с ним играть. — Но я так хочу этого… Ведь он мой. — Теперь он мой, отныне и навсегда. Я его забираю. Но для начала ты должен помочь мне, Расмус. Расскажи, откуда он у тебя? Кто тебе его дал? Расмус слегка отстранился, чтобы видеть глаза отца. — Ты такой злой. — Нет, я не злой. — Я же вижу. И слышу. У тебя такой голос, папа… А ведь я ничего не сделал. Это страх. Это его услышал младший сын. И перепутал с яростью. — Ну, если я и злой, то совсем чуть-чуть. И совсем не на тебя, Расмус. — А на кого? — Это я и хочу выяснить с твоей помощью. Расмус закрутился, высвобождаясь из отцовских объятий, и Пит выпустил его. — Ну, хорошо. Я тебе помогу. Но все равно ты сделал неправильно, папа. — Неправильно? — Этот человечек мой. Потому что на конверте было написано мое имя, а не твое. — О чем ты говоришь, Расмус? На каком конверте? — На том, который лежал в почтовом ящике. — В каком почтовом ящике? — Да в нашем же. Расмус подошел к окну и показал в сторону ворот и черного, с белыми буквами, почтового ящика. Их вывел Хюго, сразу как только научился писать двойную фамилию родителей: КОСЛОВ-ХОФФМАН — Я всегда проверяю его, когда прихожу из школы. И раньше мне никогда никто ничего не присылал, только вам. В первый раз там лежало что-то и для меня. Человечек — и на конверте было написано: «Для Расмуса и Хюго». Но Хюго уже давно не играет в человечков, поэтому он мой… Был… мой. — То есть… — Пит Хоффман встал рядом с сыном и тоже посмотрел в сторону ворот. — Он лежал в конверте? — Да? — Как? — Что «как»? — Расмус, ты должен мне помочь… Как он там лежал? — Но я же сказал — в почтовом ящике, в конверте… Как и все то, что нам присылают. Ты этого не знал, папа? Пит Хоффман провел рукой по щекам и подбородку сына, обхватил ладонями его голову и держал так, как самую драгоценную вещь на свете. — Я пойду к ящику, хочу сам взглянуть. Вспомни еще раз, Расмус, как все это выглядело, когда ты вернулся домой и открыл почтовый ящик? Прежде чем ты вытащил оттуда то, что, как ты считаешь, принадлежит тебе? — Я не считаю. Так оно и есть. — Расмус… Мальчик вздохнул — не слишком громко, скорее театрально. Как делал это всегда, когда был вынужден объяснять очевидные вещи. Хоффман любил этот его вздох, выдававший в младшем рассудительного чело- века. — Обычная почта… В основном рекламные буклеты. — И? — Я все просмотрел. Кое-что было и для вас, тебя и мамы. А сбоку открытый конверт, коричневый… И… — Открытый, Расмус? — Как будто в него кто-то уже заглянул. Или не заклеили толком. Я сразу увидел человечка, но сначала прочитал надписи на конверте. Там было мое имя и Хюго, поэтому я взял человечка себе. — И больше там ничего не лежало? Ну… рядом, я имею в виду. — Ты меня не слушаешь, папа. Я же сказал — о-очень много всего. Вы же все время получаете письма и много чего другого, и я тоже буду получать, когда заведу свой почтовый ящик, и… — Я имел в виду, в конверте больше ничего не было? — Кроме человечка? — Кроме человечка. Расмус задумался, он пытался. Откуда он мог знать тогда, что потом это придется вспоминать? А Хоффман силился совладать с бушевавшей в нем бурей. Главное — не показать ребенку, как он взбешен… Или напуган. Или и то и другое вместе. — Я… Не знаю. — Может, записка? Письмо? Рядом с игрушкой ничего такого не было? — Я же сказал, что не знаю. — Расмус…