Зеркало в прихожей будто смотрит на него. Пит оборачивается — ну, конечно. Она заткнута за раму. Записка без единого слова, только красное сердце посредине листка. И Пит вот уже в который раз чувствует жар в теле. Очередной сюрприз от Зофии, какие он вот уже много лет находит в самых неожиданных местах — то под подушкой, то в дорожной сумке, которую распаковывает в отеле, даже в холодильнике под пачкой сливочного масла. Было время, когда его пугали подобные послания, потому что слишком много требовали взамен. Но теперь Пит их ждет, высматривает и расстраивается, если не находит. Его так трогают эти скромные свидетельства их любви. Его и Зофии. Расмус на своем месте. Эту сторону кухонного стола он занимает везде, куда бы ни забросила семью беспокойная жизнь папы. Восьмилетний мальчик вскидывает голову на звук приближающихся из прихожей шагов и тут же возвращается к игре. В его руке фигурка с круглым животом, в красной шляпе, с синими ногами и желтыми руками. — Привет, сын. — Привет, папа. — Чем занимаешься? — Играю. — Это я вижу. Во что играешь? — У меня новый человечек. — Вот оно что. И… — Ты все равно не поймешь, папа. Хоффман смотрит на фигурку в красной шляпе с синими ногами, которая прыгает на другую, лежащую на кухонном столе, и делает сальто-мортале под невнятное бормотание кукловода. Сын прав. Он действительно никогда этого не поймет. — Это Мистер Картофельная Голова. — Что? — Это другой человечек, папа, там, на полке. Но этот так на него похож… Мистер Картофельная Голова. У меня никогда такого не было. Круто, правда? — Ужасно круто. Мука в шкафчике на полке, солонка под ней. Яйца, молоко, масло в холодильнике. Блины? Беспроигрышный вариант. — Голоден, Расмус? — Если испечешь то печенье в вафельнице. Я люблю печенье в клетку. Значит, вафельница. Печенье в клетку. Это у него с прошлого года. Хоффман все еще не понимает, как дошел до такой жизни, но если ребенку нужно печенье, то оно будет. Он достает вафельницу из нижнего ящика, открывает окно и кричит: — Хюго! В ответ слышит глухой звук — удар по мячу по ту сторону колючей ограды, а потом ликующий крик. — Да, папа? — Ты голоден, как насчет печенья? — В клетку? — Да. — Тогда голоден. Пит Хоффман хочет закрыть окно, но медлит, снова высовывается и кричит: — А остальные? Они тоже голодны? Еще двое членов импровизированной команды, а может, и соперники, тоже хотят печенья в клетку, и Хоффман добавляет больше муки. — Накроешь, Расмус? — Мммм… Младший не слышит. Новый человечек так и прыгает по столу, направляемый его рукой. И каждый раз новые человечки. Пит никогда не забывал о них. Последние два года, когда работал в Западной Африке и наезжал домой раз в квартал, обязательно покупал, будь то на борту самолета или в магазинах такс-фри в аэропортах, что-нибудь новенькое на эту тему. Новый рейс домой — новая серия человечков. — О’кей, Расмус. Тогда накрываю я. Если приберешь свои вещи. — Сейчас, папа. — Не сейчас, а немедленно. — Только сбегаю в туалет и все уберу. Расмус идет, а потом бежит, как и всегда, когда ненадолго отрывается от игры и возвращается к действительности — поскорее все сделать и обратно. Хоффман улыбается. Здорово все-таки быть ребенком и знать, что о реальной жизни позаботится кто-то другой. Так и не дождавшись сына из туалета, Пит достает из шкафа пять тарелок и столько же бокалов для сока и перемещает фигурки с кухонного стола на табуретку возле плиты. И именно в тот момент, когда он поднимает нового человечка — того самого Мистера Картофельная Голова, который умеет так высоко прыгать, — чувствует укол в груди. Давно такого не было. Этот укол где-то в области сердца — предупреждение об опасности, прежде чем он успевает что-либо понять. Пит останавливается, взвешивает фигурку на ладони. Она не пластмассовая, во всяком случае не целиком. Триста граммов по меньшей мере — он несколько раз поднимает и опускает руку. Потом присматривается к человечку внимательнее. Совершенно невозможно, тем не менее именно так. Панический страх волной пробегает по телу. И это совсем не тот адреналин, по которому тосковал Пит. Потому что на его ладони лежит маленькая ручная граната. Тротиловое ядро плюс стальные шарики, чтобы наверняка уничтожить все живое в радиусе нескольких метров. Только что, за этим кухонным столом, его младший сын играл со смертью, замаскированной под игрушку. Пит взбешен. Почти до безумия. И напуган. Сын, который доверяет ему, как и всему миру, буквально в двух шагах играл со смертью. В стране детских фантазий, которая есть сама безопасность. С ручной гранатой, замаскированной под человечка. Пит Хоффман снова взвешивает ее в руке. Проводит пальцем по твердой поверхности, выступу на тыльной стороне. Маленький, чуть вытянутый шарик в металлической оболочке, взрывная часть спрятана внутри. Пружинный механизм приводится в движение опусканием скобы после снятия с предохранителя. Далее боек бьет по капсюлю, и огонь в запальной трубке мгновенно достигает детонатора, оставляя всем находящимся поблизости четыре-пять, иногда и три секунды жизни. Ярость и страх. Два таких разных обозначения одного и того же состояния. Все-таки насколько проще все было раньше, когда он всегда делал выбор в пользу ярости. И страх, если тот просачивался на поверхность, тоже умел трансформировать в агрессию. В школе и позже, в колонии для несовершеннолетних, психологи называли это низким импульс-контролем. И объясняли, что именно поэтому Пит и предпочитал насилие. Но дело было совсем не в этом. Просто насилие действительно очень эффективный инструмент, если только уметь им пользоваться. А Пит умел подчинить насилие своей власти, это получалось у него как нечто само собой разумеющееся. До тех пор, пока не появились Зофия и дети. А потом любовь, правда и доверие сделали жизнь намного сложнее и впустили в нее страх. Страх потерять тех, кто значил для Пита намного больше его собственной персоны. Он услышал журчание — это Расмус спустил в туалете воду. Пит Хоффман взвесил игрушку на ладони, опустил руку — ниже, еще ниже. До сих пор время от времени ему предлагали купить нечто подобное. Ручные гранаты — ходовой товар на подпольных рынках, где у Пита сохранилось много старых контактов.