— Но я же объяснила по телефону… — Все так, но я… — Женщина, моложе вас — я сужу по голосу — она задавала мне вопросы, я отвечала. Не понимаю, честно говоря… Ко мне вламывались и раньше, не сюда, в летний дом… и тогда никто не приехал, хотя унесли все, и я так плакалась, звонила несколько раз. А теперь… Вы объявились уже дважды, хотя ничего не пропало. — Инспектор Марианна Хермансон разговаривала с вами по телефону, а мне хотелось бы взглянуть, как все это выглядит. Ее глаза настороженно сузились. — В таком случае мне хотелось бы видеть ваше удостоверение. Черная кожаная книжечка во внутреннем кармане — идентификационная карта, полицейский жетон. Для верности Гренс присовокупил к этому и визитку с номером телефона и электронным адресом, который сам едва помнил. — Комиссар? — Да. — В таком случае я понимаю еще меньше. Комиссар полиции расследует взлом, и при том, что… Она пожала плечами, отошла в сторону, делая жест загорелой рукой вглубь квартиры. — Они перевернули все вверх дном… Тем не менее ничего не пропало. И снова память, которая требовала места. В прихожей стоял старинный комод и зеркало в золоченой раме, но вместо этого Гренс видел плетеное кресло и мужчину с пулевыми отверстиями в голове. В гостиной вместо обеденного стола из соснового дерева ему померещился включенный телевизор с детской программой. А кухня, сверкающая и просторная, показалась липкой от размазанных по столу и полу остатков еды. Вот и девочка, которая забирается на колени к мертвой матери… Эверт Гренс смотрел на женщину, так неохотно впустившую его в квартиру. Следил за движением ее губ, пока она отвечала на вопросы. И помада на этих губах делала их похожими на красные именинные свечи и напоминала о торте, который так и остался неразрезанным. Она не сообщила ему ничего нового. Обо всем этом Хермансон уже писала в рапорте. Злоумышленник вломился в квартиру в будний день, между восьмью тридцатью и одиннадцатью часами утра. На наружной стороне входной двери отчетливые следы инструмента из твердого металла. Содержимое гардеробов, шкафов и выдвижных ящиков брошено на пол. При этом шкатулки с драгоценностями, дорогие украшения, бумажник со значительной суммой в купюрах, новые компьютеры и картины именитых художников, которые развешены здесь по всем стенам, — все это осталось на месте. На покрытых пылью подрамниках нет даже отпечатков пальцев. Злоумышленник ничего не тронул, кроме небольшого участка пола. Женщина указала в сторону одной из детских комнат. Тогда, во всяком случае, здесь была детская. — Это комната для гостей, — пояснила хозяйка. — Когда-то здесь жил ребенок — мы поняли это сразу, как только въехали. Мы думали… С тех пор прошло шестнадцать с половиной лет, и мы тоже хотели устроить здесь детскую, но вот… Гренс поймал ее взгляд — женщины, оплакивающей так и не родившегося ребенка. Он знал, что это такое. Слишком часто жизнь перечеркивает наши планы. — Вот здесь, комиссар. Единственное место, которое… За стулом, видите? Там он немного разобрал пол. На этом месте стояла кровать, на которой лежала, отвернув лицо в сторону, старшая девочка. Теперь здесь было раскладное кресло в голубую и белую полоску. Гренс подавил в себе желание присесть, продолжить прерванный отдых на вельветовом диване. — Вот, видите? Она оттолкнула кресло и маленький журнальный столик. Отогнула край тканого ковра. Эверт Гренс сразу выпрямился, потом опустился на одно колено. Морщась от боли в ноге, плашмя лег на отполированный деревянный пол. Одна из досок разрезана на три части. Острые сколы. Ниже квадратное углубление, — в бетонном полу, который кому-то служит потолком. Комиссар измерил углубление пальцами — примерно четыре на четыре сантиметра. Тайник, из которого вынули содержимое. То, что пролежало в нем семнадцать лет. Чертова жара. Эверт Гренс толкнул дверь самого красивого из когда-либо виденных им подъездов и словно проскользнул в уплотнившийся от жары воздух, который ощущался на коже склизкой влагой. Тут верные двадцать восемь градусов, если не выше. Комиссар снял пиджак, расстегнул воротник рубашки и медленно побрел по вымершей Далагатан. Однажды он уже шел этой дорогой — тогда, с ребенком на руках. Гренс погрузился в воспоминания. Сглотнул, ощущая, что горло пересохло. Он смотрел на квадрат четыре на четыре сантиметра, который не заметили ни он, ни криминалисты, работавшие на месте преступления. И вот теперь эта самая коробочка вжалась ему в живот, заставляя в полной мере ощутить пустоту, в которой так долго лежало нечто, чего больше там нет. В тот раз было прохладнее — поздняя осень, и на Эверте был другой серый пиджак. Буквально через пару шагов девочка склонила голову к его плечу и прикрыла глаза. Их сопровождала патрульная машина, которую вел один из вызванных на место преступления ассистентов. Где-то возле Васапарка парень подъехал ближе, остановился и пригласил комиссара сесть. Эверт пробормотал что-то невнятное и пошел дальше — Оденгатан, Санкт-Эрикгатан, Флемминггатан. Пятилетняя малышка дремала, доверившись ему, — так, по крайней мере, понимал это Гренс. Ему казалось, что именно так оно и должно выглядеть — доверие. В тот день, как и сегодня, он вошел в участок со стороны Кунгсхольсгатан, и женщина в стеклянной вахтерской будке приветливо кивнула комиссару, который так часто засиживался в кабинете, когда в остальном здании давно уже не горел свет. Гренс привык ночевать под тонким пледом на вельветовом диване, избегая лишний раз переступать порог квартиры на Свеавеген, которую арендовал через подставное лицо. Чашка черного кофе из автомата, втиснутого между старым факсом и новой копировальной машиной. Еще семь шагов — и он в своей комнате. Привычным движением включает музыку — Сив Мильмквист, «Тонкие кусочки», альбом «Оригинальные песни», 1960. Он долго ерзал за письменным столом, нащупывая более-менее удобное положение. А потом так же долго не мог устроиться на диване и крутился с боку на бок. И во всем виновата жара. Или это Гренс лежит в пустой коробочке четыре на четыре сантиметра? Он быстро поднялся, вышел из комнаты в коридор. В воздухе завеса пыли — плотнее обычного. Гренс нацедил в пластиковую чашку кофе — черного, как всегда, — и направился к лифту, мимо ее кабинета. — Эверт? — У меня нет времени. Он не остановился. Но Марианна бежала, окликнула Гренса, пока тот искал глазами красную кнопку со стрелочкой вверх. — У меня тоже. Она приблизилась. — И все-таки я хотела бы знать. — Ты обо всем узнаешь, но позже. Ты и Свен. — Взлом, да? И ничего не пропало? Но я ведь вижу, как ты… — Марианна Хермансон… — Да? — Позже, наберись терпения. Он снова повернулся к лифту, который уже подъехал. — Это те четыре убийства, да? Она не сдавалась. Эверт вошел в лифт. — Та же квартира и тот же следователь. Я же вижу, как ты… Разволновался. Я не могу подобрать другого слова. Они смотрели друг на друга — он в лифте, она снаружи. — Эверт, поговори со мной. — Я думал, что совершил только одну ошибку, но, похоже, нет. — Ошибку? — Я знал, что упустил убийцу. Но я и не заметил маленького тайника в полу. — Я ничего не понимаю. — А я ведь страшно этого не люблю, Хермансон, оставлять открытые концы. — Эверт, о чем ты? — О том, что пока касается только меня. Три этажа вниз — подвал, сырость, пыль, как и везде. Из лифта Гренс направился к двери, более тоскливой и массивной, чем все остальные в этом здании. Здесь был архив — полки, коробки, папки и четыре десятилетия его жизни в криминальном Стокгольме. Здесь преступники и жертвы — один момент их встречи друг с другом меняет мир раз и навсегда. И среди всего этого была одна полка, на которую Гренс никогда не смотрел — просто отворачивался в сторону, когда проходил мимо. Там хранились материалы одного расследования — смерти женщины, которая была для Гренса всем и исчезла навсегда, после того как полицейская машина, за рулем которой сидел он, раскрошила ей голову.