Когда дверь открылась, Эверт все еще лежал на вельветовом диване. Коротко взглянув на него, она направилась к магнитофону и щелкнула кнопкой. Сив смолкла — песня из той эпохи, когда все было намного проще. Марианна Хермансон — единственная в этом участке, кто никогда не склонял перед ним головы. Совсем напротив, она нередко спорила и не подозревала о том, какую гордую улыбку вызывало на лице шефа ее дерзкое поведение. — Взлом квартиры, Эверт. Именно ее комната располагалась в самом конце коридора. Стажерки, принятой на время летних отпусков, которую Гренс пробил через все бюрократические препоны, отстранив множество куда более квалифицированных кандидатов. Он полюбил ее как дочь, которой у комиссара никогда не было. Иногда Хермансон решительно накрывала его руку своей и, глядя в глаза, начинала задавать вопросы, которых Гренс предпочел бы никогда не слышать. Или высмеивала его, заставляя усомниться в том, в чем он единственно был уверен. — Я хотела бы, чтобы ты взглянул на это. Гренс сел на диване, зевнул, потянулся и кивнул на стопку бумаг на письменном столе. — Я не занимаюсь взломами, потому что в последнее время в этом городе гибнет слишком много людей. И мне, как ты понимаешь, этого вполне хватает. Но Хермансон никогда так просто не сдавалась. — Далагатан, 74. — Что? — Третий этаж. — И что? — Номер квартиры 1301. Она протянула ему конверт, который держала в руке. Гренс медлил. — У тебя такая же жара, Хермансон? Кондиционеры, похоже, не справляются. Она опустилась с ним рядом, и продавленный диван угрожающе осел почти до пола. — Взлом квартиры, Эверт, и при этом ничего не пропало. Поэтому я отложила это заявление в долгий ящик… У меня ведь тоже нет времени. Хермансон кивнула на кипы бумаг на столе. Гренс хорошо помнил, как выглядел ее стол. Там кипы намного выше. И еще более высокие громоздятся на полу. — В общем, я поступила как всегда в таких случаях. Хорошенько присмотрелась к бумаге, прежде чем положить ее на самый верх такой кучи. А потом открыла РЗ на предмет других преступлений в этом доме и окрестностях за последние несколько лет. Эверт Гренс снова потянулся, но на этот раз не зевнул. Вспомнил всю сцену с самого начала — вторжение Хермансон и песню, которая оборвалась, и потом этот голос, сразу завладевший его вниманием. Теперь комиссар улыбался, возможно, сам того не осознавая. РЗ — Разумные Заявления. Это он научил ее. — И? Гренс все еще не понимал, к чему она клонит. — Там все выглядело как обычно. Множество краж. Нанесений телесных повреждений даже больше, чем обычно за роскошными фасадами. Наркотики… куда же без них. Ну и пара-тройка убийств. — Она наклонилась вперед, прижала к груди Гренса то, что держала в руке. Комиссар нехотя взял конверт. — И при этом никакой привязки к этому взлому… Ни малейшего намека на то, зачем среди бела дня кто-то проник в квартиру в центре города, обошел ее, огляделся и ушел, так ничего и не взяв… — Что, если я открою дверь в коридор? — перебил коллегу комиссар. — Ведь если у кого-то еще в кабинете открыты окна, получится сквозняк… А так… Двадцать семь градусов снаружи, сейчас, думаю, даже градусов на пять побольше. Что ты об этом думаешь? Но Хермансон тряхнула головой. — Я уже собиралась выйти из системы. Отложить это дело в долгий ящик, к пятидесяти шести тысячам не раскрытых в нашем округе преступлений… Вильсон велел бы списать его через пару месяцев. Гренс прикрыл глаза и помахал конвертом, словно веером, — лицо обдало прохладным ветерком. Но Хермансон вырвала конверт, достала одну из бумаг, выложила на шаткий ночной столик и нетерпеливо разгладила пальцами. — Я уже собиралась выйти из системы, — повторила она, — когда увидела это… Значок в самом конце списка. Красный флажок, — она ткнула в бумажку пальцем, — это значит, что есть еще одно дело, как-то связанное с этим адресом, и оно хранится в архиве и только в бумажной форме. Расследование семнадцатилетней давности — тот же дом, тот же этаж и та же квартира. И вел его ты… Убийство. Теперь Гренс ее слушал, но все равно пока ничего не понимал. — Красный флажок… В случае расследования по адресу Далагатан, 74 независимо от вида преступления немедленно связаться с комиссаром Эвертом Гренсом — Это ведь ты оставил, Эверт. Узнаешь подпись? Наконец комиссар взглянул на листок, по которому Хермансон все еще водила пальцем, показывая нужные места. — Семнадцать лет назад? — переспросил он. — Да. — Убийство? — Да. Или, вернее, четыре убийства. Мать. Отец. Сын. Дочь. И все-таки странно работает человеческая память. Нечто вдруг всплывшее на ее поверхность успевает за какие-нибудь пару минут набрать такую силу, что занимает все мысли, стремительно вытесняя из головы остальное. Все мысли. Потому что теперь Эверт Гренс вспомнил. Он выглянул из открытого окна. Внутренний двор полицейского участка Крунуберг был полон коллегами. Одни нежились на скамейках, подставляя солнцу носы и щеки, другие в тени низких деревьев попивали кофе из коричневых пластиковых чашек. Он опять разнервничался, черт… Или это жара нагнетает в теле беспокойство? Во всяком случае, то, что струится вдоль усталой спины, точ- но пот. Или это все девочка с грязными щеками и подбородком, которая прыгала по комнатам, где стоял этот чудовищный запах? В самом страшном месте преступления, какие только повидал Эверт Гренс за свою долгую карьеру. В комнатах, где лежала ее мертвая семья. Эверт Гренс любил гулять по городу. С тех самых пор, когда делал это в компании Анны, которая крепко держала его за руку. По утрам движение на улицах особенно суетливо, а он взбегает на зеленый холм в Крунубергском парке, глядит на свое отражение в воде с моста Святого Эрика и пересекает беспокойную площадь Оденплан в направлении погруженных в молчание домов Далагатан. Ему шестьдесят шесть с половиной. Еще каких-нибудь полгода — и Эверт Гренс передаст ключи от своего кабинета другому, более молодому инспектору. Чтобы тот поселился там вместо него и открывал дверь, когда в нее будут стучаться. Совсем как сам Гренс, когда-то много лет назад сменивший старого коллегу, имени которого не помнит теперь ни он, ни кто-либо другой в участке. Жизнь скоротечна. Мы были только что — и вот нас уже нет. А ведь говорят, что пенсионный договор в полицейском управлении один из самых выгодных на рынке труда. И многие коллеги только и мечтают о том, чтобы как можно скорее навсегда закрыть за собой неуклюжую железную дверь на Бергсгатан. Уйти, не оглядываясь. Разом лишиться всего. Стать никем. Эверт Гренс никогда ничего не боялся, — просто потому, что однажды принял такое решение, убедившись в бессмысленности и отвратительности страха. Но с некоторых пор и он подолгу метался ночами без сна на продавленном вельветовом диване. И все потому, что не знал ничего, кроме полицейского участка. Не умел делать ничего другого, кроме того, что делал, ни к чему больше не стремился и ни с кем, кроме полицейских, не находил общего языка. Еще пара минут по раскаленному асфальту Васастана, мимо строгих особняков, наблюдающих за ним глазами огромных окон, — и вот он у ворот с номером 74, куда впервые вошел семнадцать лет назад. Все те же закругленные ступени лестницы, высокие потолки, обои в цветочек. И на третьем этаже поджидает та самая массивная дверь, — теперь, правда, со следами взлома. Отметины совсем свежие, и стружка вокруг дверной ручки еще не успела потемнеть. Гренс прикрыл глаза, пытаясь поймать ритм дыхания, так напоминающий прыжки маленьких детских ног по липкому полу. — Да? Ему открыла женщина чуть за сорок. Ростом почти с него, светлые волосы. — Эверт Гренс, комиссар криминальной полиции округа Сити. Я по поводу взлома. Ее взгляд стал пристальным, почти враждебным.