У нее довольно длинные волосы. Комиссар мало что понимает в детях, но дает ей четыре — самое большее пять — лет. — Здравствуйте. На ней красное платье, с жирными пятнами на груди и животе. Она улыбается. На лице пятен еще больше, похоже на последствия неаккуратного приема пищи. — Привет. Мама и папа дома? Девочка кивает. — Отлично. Можешь позвать их? — Нет. — Нет? — Они не могут ходить. — Не могут? Час от часу ситуация становится все более странной. И этот запах, такой узнаваемый. Комиссар почувствовал его еще у роскошной лестницы, и он просто шибанул в нос, когда девочка открыла дверь. Эверт Гренс понял его происхождение, лишь когда углубился на несколько шагов в прихожую и оказался перед мужчиной, который сидел, откинувшись в плетеном кресле, между шляпной полкой и шкафчиком для обуви. — Вот мой папа. Огромное пулевое отверстие во лбу, чуть справа. Стреляли в упор, с близкого расстояния. Похоже, револьвер, пули с мягким наконечником — наполовину свинец, наполовину титан. — Я же говорила… Еще одно, меньшее, чуть ниже левого виска, под косым углом. — …что они не могут ходить. Прежде чем комиссар успевает отреагировать, девочка запрыгивает папе на колени. Отводит в сторону негнущиеся руки, устраивается в кресле справа от мертвеца. — Иди сюда, — зовет ее комиссар. — Мне надо поговорить с папой. — Иди сюда. Гренс никогда не брал на руки ребенка такого возраста. Девочка оказывается тяжелее, чем он предполагал, когда он осторожно поднимает ее за плечи. — Еще кто-нибудь здесь есть? — Кто-нибудь? — повторяет она. — Только ты и папа? — Все здесь. Мама сидит на кухне. Она как будто улыбается, но лицо окаменело, и губы словно смерзлись. Два пулевых отверстия, как у папы, — во лбу и пониже виска. На столе, полу и платье — мука и сахар. Подошвы ботинок липнут к полу, когда Гренс приближается к женщине. Но взгляд приковывает торт, все еще не разрезанный, с пятью потушенными свечами и ломтиками зеленого марци- пана. — Это мой торт. — Очень красивый. — Я сама потушила свечи. Еще двое обнаруживаются там, куда указывает девочка. Сестра лежит на кровати в своей комнате, входное пулевое отверстие в затылке. Брат за письменным столом — дыра в виске, чуть под углом сверху. И этот чертов звук на полную громкость. Детский канал. Эверт Гренс выключает телевизор и словно освобождает место для проклятого запаха. Огромная гостиная сразу кажется пустой. Гренс опускается на черный кожаный диван, длинный и блестящий, девочку сажает на кресло. Комиссар смотрит на нее. Похоже, малышка совсем не боится, что-то напевает себе под нос. — У тебя красивый голос. — С днем рожденья те-ебя-я… — Очень хорошо поешь. У тебя день рождения? — Да. — Пять лет? Сколько свечей на торте? — И еще несколько дней. — Несколько дней? — И ночей. Эверт Гренс озирается, старается дышать медленнее, ритмичнее. Несколько дней и ночей — столько она живет с этим запахом. Сейчас Часть первая Он никогда не любил лето. Это неприятное ощущение, как будто что-то постоянно липнет к коже, с которым он одно время боролся, но безуспешно. Жара. Жизнь останавливается. Люди гуляют в шортах и слишком громко смеются. Комиссар Эверт Гренс лежал на вельветовом диване, — давно уже однотонно коричневом, без полос, — положив голову на слишком высокий подлокотник и утопая спиной в просиженной набивке. Из динамиков, втиснутых на полке между папками с материалами расследований, лились ласкающие слух шлягеры шестидесятых, которые Сив Мальмквист пела сегодня только для него. Оба окна в комнате нараспашку. Двадцать семь градусов снаружи, столько же внутри — и это утром. Эверт Гренс прекратил сопротивляться, когда понял, что не одинок. Это лето изменило многих, и те, кто не проклинал погоду, обращали ненависть против людей. Чертова жара въелась им в мозг. Заключенные бунтовали, задыхаясь в камерах. Но и вне тюремных стен все тряслось как в лихорадке. Сердца работали быстрее, нагнетая ток крови в жилах, и люди чаще, чем обычно, истязали и убивали друг друга. Гренс расследовал убийства всю свою сознательную жизнь и работал в основном ночами, которые в это время года никогда не бывали совсем темными. А отдыхать предпочитал поздней осенью или зимой. Гренс не мог припомнить случая, когда проводил отпуск без снега. Из полудремы его вывел стук в дверь. Так просто это не закончится. Шея затекла, нога, как обычно, болела. На сегодняшний день он старейший в этом участке, если не во всей полиции округа «Сити». Не пройдет и полугода, и Гренс канет в бездонную черную дыру, из которой не возвращаются. Она пугает его куда больше, чем постель дома. Он ни в коем случае не должен этого делать, но почему-то думает только об этом. Он снова стучит. Настойчивый… Черт. Больше сорока лет, боже мой… Гренс был таким молодым, когда впервые переступил порог этого здания, но уже тогда понял, что оказался на своем месте. Тогда ему и в голову не приходило, что когда-нибудь это закончится. И не потому, что он сам того захочет, а потому, что так решило за него общество, в котором Гренс жил и которое не выбирал. — Эверт? Это Хермансон, и она больше не стучит. Теперь она зовет его через замочную скважину. — Я же знаю, что ты там… Я вхожу. Думай обо мне что хочешь.