Тут голос Ольги стал странно тихим, но, помолчав буквально пару секунд, она продолжила, правда, глухо так, словно что-то тяжелое для себя говорит. Впрочем, вскоре я понял, что так оно и есть: – Батька в пятнадцатом на Германской и сгинул, я его, считай, и не помню совсем. Разве что иногда снится, что слышу его голос и как он меня совсем маленькую на руки поднимает да в седло перед собой сажает… Тут девушка коротко всхлипнула, но тут же продолжила: – Брат Матвей, как ему четырнадцать годов исполнилось, в восемнадцатом пошел за советскую власть воевать, «контру» бить. Он уже крепким был, рослым – работа в поле быстро закалила. Мать не послушал, с дедовской саблей и отцовским «наганом», что тот ему подарил в последний свой отпуск, из дому сбежал… Ну так его самого «контра» и срубила – станичники из соседней Митякинской, не пожалели мальца… Да и как его в бою пожалеть, если он одного казака из револьвера в упор свалил, а другого шашкой поранил? Озверели, не посмотрели на возраст – а он, дурак молодой, в самое пекло лез… От Олиного рассказа мне стало не по себе, но, как оказалось, это было только начало пережитого ее семьей кошмара: – В двадцатом, когда Махно по Деникину с тыла ударил, к нам в станицу зашел отряд вооруженных людей. И кто их знает, за кого были? Точно не казаки – вроде бы махновцы. А может, из белых какой отряд дезертировал, а может… «Может, и красных», – закончил за нее я мысль, но вслух девушка этого не сказала. – К нам на постой пять мужиков встало, мама не посмела им отказать, при оружии ведь все. Только нас с сестрой старшей, Аринкой – ей как раз двенадцать исполнилось, – на полатях спрятала, за печкой. А «постояльцы», – последнее слово Мещерякова выделила с особой ненавистью – подхарчившись да выпив первака крепкого, на мать полезли. Она еще видная была, хоть уже и в годах, но хмельным-то все едино… Я спряталась, испугалась, забилась в угол, уши ладошками закрыла. А Аринка – она ведь посмелее была… От интонации, с которой было произнесено последнее слово, у меня волосы на голове зашевелились – понять, что случилось дальше, было несложно. – Оль, ты это… Можешь не рассказывать, я уже все понял. – Понял?! – голос девушки словно надломился. – А я там была! И все слышала. Как они маму с сестренкой, попытавшейся ей помочь, гуртом бесчестили, да не по разу! Опять слезы. Да что за день такой-то… – Оля. Я. Все. Понял. Не надо дальше. Какая же боль плещется в ее глазах… – Обещаю, тебя я никому не отдам. Смахнув набежавшие на глаза слезы, Мещерякова заговорила уже более спокойно, словно не слыша моих последних слов. – Сестра после в себя не пришла. Помучилась два дня да померла. Мама же… мама еще пожила… Ради меня она старалась выжить – надеялась хотя бы меня уберечь, выходить да прокормить. Только за ту ночь она лет на десять постарела, волосы все седыми стали. А в двадцать первом и ее не стало… Тиф. Не сдержавшись, я выматерился, поскольку спокойно слушать подобное оказалось выше моих сил. Проклятая Гражданская… И как хоть Олька после такого умом не тронулась? Всю семью ребенком потеряла! Да уж, дела… – Вот такая вот у меня история. Потом всех казаков в «контру» записали, «расказачивать» принялись, хотя ведь многие за советскую власть голову сложили… Но мне повезло, меня в Донецк, точнее, в Сталино в детский дом определили. Там я и выучилась, там и выросла, а как десять классов закончила, так в Москву поехала, в институт медицинский поступать. До четвертого курса доучилась, вроде и не трогали, а в тридцать пятом меня отчислили. – За что? Ольга усмехнулась и ответила неожиданно жестко: – За то, что одному мудаку с кафедры не дала. – И что, неужели нельзя было как-то пожаловаться, управу на него найти?! Мещерякова равнодушно пожала плечами: – Так отчисляли-то якобы за неуспеваемость, еще и к казачьему происхождению придрались, хотя в графе национальность мы тогда все писали «русский, русская». Одним словом, сожрали меня в институте, тогда пошла в медсестры, хоть как-то прожить… Только и там счастья не было – другие сестры завидовали, что высшее образование получала, врачи же, наоборот, за недоучку считали. Еще и не замужем, тут и личное вмешивалось… Трудно было работать, дважды госпитали да больницы меняла. Но тут как раз казакам разрешили в армии служить, я и решила, что санинструктором мне, может, чуть легче станет. Только ведь везде мужики – и все голодные, до баб охочие! Командиры помладше и красноармейцы еще ничего, а комбаты и выше под юбку едва ли не при свете дня лезут! Переводилась отовсюду, пока на заставу не попала, а тут ребята все дружные, как на подбор – словно большая семья! Была… Вся тяжелая, полная невзгод и лишений жизнь Ольги промелькнула перед глазами каким-то мрачным, пугающим калейдоскопом, произведшим на меня очень тягостное впечатление – какая-то беспросветная жизнь у Мещеряковой получилась. Но один факт я решил уточнить: – Погоди, так ты что, выходит, замужем не была? Казачка обожгла меня раздраженным взглядом, коротко ответив: – Не звали. В койку тянули многие, а замуж не звали. Не сдержавшись, ляпнул невпопад: – То есть у тебя и не было никого? Ох, как сверкнули ее глаза! Аж в груди защемило – огонь ведь баба, настоящий огонь! – Пошел ты знаешь куда, Самсонов?! Голос девушки звенит от негодования. – Так я это… Тоже как бы… Ни с кем… Олька зло усмехнулась: – И что, выходит, я на тебя сейчас прыгнуть должна, раз ты еще ни одной бабы не оттоптал? Или передком расплатиться за то, что спас утром?! Огонь в глазах казачки разгорается все сильнее, превращаясь в уже пугающее пламя: – Так, что ли?! Чего молчишь, Самсонов?! Хочешь, у того дерева раком встану да огуляешь, а? И я тебе ничего не должна?! Мещерякова едва ли не кричит, а от ее предложения веет какой-то истеричной безысходностью. Принимать его, несмотря на охватившее меня сладостное томление, точно нельзя. А еще я понимаю, что, несмотря на всю показную браваду, Ольга по жизни очень одинока. И одиночество ее это очень сильно гложет, раз простые и порядочные отношения на заставе она воспринимала уже как семейные. Скорее всего, вспышка ее гнева сейчас вызвана страхом – страхом того, что я поступлю как большинство встреченных ею мужчин. То есть попытаюсь переспать, не считаясь с чувствами девушки, не желая создать чего-то большего… Ну вообще-то о чем-то большем задумываться в моем положении странно и глупо, и все же обижать казачку, как-то ранить ее мне точно не хочется. – Глупости не говори. Ты мне и так ничего не должна, я тебя спасти пытался не потому, что ни с кем до того не переспал, а с тобой вдруг решился. Я тебя спасал, потому что не мог видеть, как тебя расстреливают, и никогда бы себе не простил, если бы не попытался выручить. Девушка, смущенная моим ответом, опускает взгляд. Я же, засунув руку в левый карман, тихо ее зову: – Оль, а у меня ведь для тебя подарок есть. Мещерякова удивленно поднимает на меня глаза, и в них явно читается интерес напополам с каким-то детским предвкушением: – Держи. Это шоколад. Я, правда, съел уже три дольки, но там еще много… Как завороженная, казачка уставилась на круглую красную коробочку, после чего осторожно взяла ее в руки и, наконец, раскрыла. Последовал тяжкий выдох, будто бы с ним молодая женщина выпустила из себя весь негатив. И действительно, Ольга очень мягко мне улыбнулась: – Спасибо, Ром. Спасибо… За все. Осторожно приблизившись, она попыталась чмокнуть меня в щеку, но, удивляясь собственной наглости, я успеваю повернуть голову и подставить под поцелуй губы. Коснувшись их, девушка тут же отстранилась, будто обожглась. Но я успел поймать ее чуть затуманившийся взгляд, в котором было гораздо больше от желания растянуть краткий миг близости на больший срок, нежели возмущения моим поступком. Однако затем он стал буквально ледяным: – Самсонов, я же все тебе сказала… Однако я тут же перебил ее, заговорив горячо, проникновенно, как никогда в своей жизни до этого не говорил: – А я тебя услышал, Оль. И теперь понимаю, какая сложная судьба тебе досталась. Но то, что ты мне нравишься, это не отменяет. Да, я не могу сказать, что люблю – я этого чувства к женщине, может, и не знал никогда, да и влюбленности мои протекали иначе… Даже так – чувствовались иначе. Но я определенно к тебе что-то испытываю. И это нечто большее, чем желание просто провести ночь с красивой женщиной. И я не стану отрицать, что хотел бы этого. Но я уважаю твой выбор, твое желание засыпать и просыпаться только лишь с любимым человеком. Однако это не отменяет тот факт, что мне нравится быть рядом с тобой. Что мне безумно нравится слышать твой голос, смотреть на твою улыбку… Я сам располагающе улыбнулся и тут же продолжил: – Я обожаю видеть огонь в твоих глазах. И мне безумно сладко касаться твоих губ. Я такого и не чувствовал никогда, я-то и не целовался до тебя ни с кем, чего уж там… И знаешь что, Оль: если это мои последние часы и в следующем бою мне суждено погибнуть… то твое присутствие – это настоящий дар судьбы. Прощальный и оттого столь ценный, щедрый дар… Вновь усмехнувшись, я ее добил: – И ты не можешь запретить мне смотреть на тебя, слышать твой голос, любоваться твоей красотой. И да, если мне доведется еще хоть раз поцеловать тебя, я обязательно это сделаю, потому что это самое прекрасное, что было в моей жизни. …Сам не ожидал от себя подобного красноречия – слова словно живые срывались с моих губ, своей волей складываясь в предложения, максимально емко и точно описывая то, что я чувствую к ней. И это возымело эффект: глаза девушки затуманились, и, порывисто шагнув ко мне, она прильнула своими губами к моим – жарко, сладко, нежно… Я буквально растворился в этом поцелуе, потому как ничего более совершенного действительно не испытывал… Однако стоило мне опереться правой рукой на костыль, а левой плотнее прижать казачку к себе, как она тут же отстранилась и, глубоко вздохнув, смерила меня с ног до головы лукавыми, смеющимися глазами: – Ай лис, ай да лис! Самсонов! Как же так, не целовался он никогда с другими девками! Как же, как же… И не был он ни с кем и никогда, баюн сладкоречивый! Да ты любую своими речами охмуришь, даже не успеет понять, что происходит! – Оль, я ведь все серьезно говорил. Взгляд Мещеряковой вновь вспыхнул неукротимым огнем: – Серьезно? Ну, пусть так. Смотреть на себя и слушать мой голос не запрещаю! Н-да, такая казачка – озорная, ехидная, игривая – мне нравится даже сильнее. Между тем, послав мне еще одну лукавую улыбку, девушка развернулась спиной, явственно качнув бедрами, и пошла вперед, по направлению к виднеющемуся впереди малиннику. – Там можно укрыться и развести костер. Поснедаем горячего – или ты решил накормить меня одним шоколадом? Я только опасливо мотнул головой: – А если дым увидят или почуют? Ольга отрицательно мотнула головой: – Сделаем все правильно – не увидят и не почуют. И действительно, добравшись до малинника и сверившись с помощником, я узнал, что мы находимся как раз примерно посередине лесного массива. Что же касается костра, то придумка казачки заключалась в следующем: мы вырыли небольшую неглубокую яму (ну, как мы: рыл я штык-ножом и руками, а Мещерякова руководила процессом), потом еще одну, и после соединили их проходом. Помощник подсказал, что такой тип костра называется «дакотский очаг» и пользуется популярностью у разведчиков. Девушка сама сходила и собрала сухих сучьев и горсть прошлогодней листвы на розжиг, выложив их на дне большей ямы шалашиком. Немного провозившись с зажигалкой Перминова, я таки сумел разжечь костерок, и тут же мы поставили на него трофейный котелок, высыпав туда одну из вскрытых банок тушенки и спасший меня гороховый концентрат. А я ведь хотел его выкинуть… Между тем, увидев пробитую жестянку и кусок свинца, завязший в горохе, Ольга только покачала головой: – Рома, да ты в рубашке родился…