О выстрелах ночью Ни на каком эсминце никакой работы старик не получил. А попал он в контору в полуподвале Фирмы, куда ему каждый день стаскивали советские газеты: "Труд", "Правду", "Красную Звезду" и какие-то ежедневные. Он все это читал, вылавливал важную для американцев информацию и строгал рапорт, который, якобы, попадал на стол президенту. Поначалу он даже держал марку и пояснял матери, что это его только проверяют. Он уже доказал собственную ценность, так что получит настоящую работу, что-то бредил о новом, еще более замечательном доме, куда они вскоре попадут. Мать посоветовала ему остановиться на правде. Она выглядит сейчас именно так, и такой уж будет их жизнь, и с этим нужно согласиться. Вся проблема была в том, что старик ни с чем соглашаться не желал, ходил по дому, сгорбившись, словно боксер, кусал губы и бил кулаками по коленям. . При этом он говорил, будто бы он – тигр, и ни в какую клетку его не загонят. Он вскакивал посреди ночи, охваченный паническим страхом. Ему снились багровые пустыни и фантастические солнца. Охотился теперь он чаще, исчезал на дольше и сносил домой горы охотничьего оснащения: компасы, безрукавки с массой карманов, рюкзаки, веревки и специальные шнуры. Мать спрашивала, не собирается ли он вешаться. Он заказал сейф для ружей. Приманки воняли бизоном. Мать вспоминает, как он возвращался с этих охотничьих похождений, раскаленный докрасна, в покрытых грязью штанах и дождевике, счастливый и нагруженный мертвыми животными. Он целовал маму, затаскивал в дом и, радостный, рассказывал, как было здорово. На кухонный стол бросал тушки перепелок и куропаток, радовался, что он все это притащил в дом, наливал себе скотч и оставлял маму, чтобы та потрошила трупы. В этом она немного разбиралась, на учебе проводили вскрытие. И она обрабатывала добычу, поскольку считала, что отец в этом нуждается. Без своей охоты он ведь просто провалится в отчаяние. С птицей ей все удавалось, так что старик начал приносить кроликов, а однажды затащил мать в гараж, где ожидал убитый муфлон с рогами, что твой дьявол, на глаз, килограммов сто плоти, в два раза больше того, что весила мама. Старик радовался, что подстрелил такое вот чудо и что-то фантазировал про медальоны в охотничьем соусе. Мать спросила его, он, случаем, не приложил себе прикладом по голове; пускай сам потрошит этого великана, от которого несет кровью и дерьмом; дом не морг, либо она, либо все эти трупы. У старика и речь отняло. Он еще что-то пробормотал об отсутствии поддержки, об одиночестве, с которым он борется, так что он и вправду, хуй такой, остался в том гараже. А сама мать отправилась спать. Он же собрал ножи для разделки и бутылку. А посреди ночи мать разбудили выстрелы. Грохотало так, словно бы дом штурмовали советские коммандос. Но нет. Это наклюкавшийся папочка вышел перед гаражом и валил в воздух из штуцера. При этом он орал, что прибьет всех, так что они с неба свалятся. Бурбон выл, совы ухали. Мать подошла к нему сзади, очень осторожно, а нето бы он с разгону и ее пришил. Коснулась плеча. Старик подскочил, развернулся, а глаза у него были совершенно мертвые, как у того муфлона. Мама спросила у него, что происходит. Отец молчал. Он стоял, словно за толстым стеклом, чужой и пугающий. Мать хотела сбежать. Вынула у него ружье из рук и повела домой, а старик расклеился, как-то ускользнул из ее рук, стукнулся лбом о ступеньку перед входом и застыл. Мама перепугалась, думая, что он умер. Да нет же, просто заснул, урод, и разбудить его никак не удавалось. От него несло как от самогонного аппарата, на который насрали собаки. Она потащила его за руки в спальню, стащила сапоги и штаны, в какой-то момент даже хотела оставить его на полу, только накрыв одеялом, чтобы он не простудился, только ведь мама не из тех людей, которые сдаются без боя. Так что схватила пьяндылыгу под мышки и после долгой последовательности рывков затащил на кровать. Отец самозабвенно храпел, а на лбу у него росла шишка. Мама подумала, что наихудшая ночь в ее жизни как раз подходит к концу, и ничего худшего уже не случится. Сама же хорошо поспит и на диване. Но она еще пошла закрыть гараж. На покрытом кровью столе лежал разрезанный муфлон, с которого лишь частично была снята шкура. А над ним кружились мухи. Мать обрабатывала его до утра. Папочка, отдохнув, поднялся, выпил жбан воды, весьма добросовестно извинился и поклялся, что ничего подобного никогда больше не повторится. НОЧЬ СЕДЬМАЯ – 1961-1973 ГОДЫ четвертый вторник октября 2017 года Обо мне Привет, Барсук, это я – Клара. Безрезультатно пыталась обращаться к Тебе, так что пишу. Ты помнишь письма, которые мы писали друг другу, когда я была в Штатах? Для меня они много значили, и знаю, что для Тебя тоже. Благодаря ним, мы сильно изменились и стали относиться к жизни более серьезно. Буду надеяться, что так будет и сейчас. Я прочитала все, что ты написал до сих пор, но не потому, что за Тобой шпионю и расследую твои тайны. Просто хочу добраться до Тебя и понять, что с Тобой творится в течение последних недель. Я беспокоюсь о Тебе, любимый. Ты обвиняешь Хелену в том, что она лжет, и, кто знает, а вдруг ты и прав, только ведь жизнь полна странностями и тайнами, так что Твоя мать могла познать одну из них. На Твоем месте я бы поглядела на все это дело иным образом. Не имеет значения, веришь ли Ты Хелене, важно то, что она сама верит в то, что говорит. Зато Ты расходишься с правдой. Ты ведешь себя так, словно бы все зависит только лишь от Тебя. Возьмем, к примеру, "Фернандо". Никто не сомневается в твоей ангажированности (говоря по правде, ты мог бы работать и меньше), но ты забываешь о наших официантах, о Кубе, который готовит мясо так же хорошо, как и Ты, про Йоасю, которая, что частенько бывает, сама обслуживает весь зал. Неужели ты и вправду не замечаешь ее усилий? А что с другими, которые у нас работают? Ты не упомянул ни одного из них. Немножко больно, что ты не упоминаешь и обо мне. Ты красиво пишешь о том, как меня любишь, что я очень умная и похожу на итальянку (какую еще итальянку, разве что из Рейкьявика?), любая баба хотела бы прочитать нечто подобное. Жаль, что ты не видишь моих усилий. Я ведь обязана разбираться во всем. Это я составляю график работы для наших сотрудников и убираю в сортире, когда это сделать некому. Это я собачусь с той пиздой сверху, которой все громко и все воняет, это я гоняю нариков, которые попадают к тебе на кухню, а еще обманываю налоговую, что мы пока что не переступили концессионный порог. А все это для того, чтобы ты мог спокойно заниматься мясом. Об этом всем я пишу не для того, чтобы выяснить, кто чего больше делает. Мне хочется добраться до Тебя, мой Барсук, потому что иначе не могу, а пример с "Фернандо" привожу, поскольку там мы пересекаемся всякий день. Ты неверно оцениваешь ситуацию. Неожиданно Хелена подарила Тебе надежду, что ты чего-нибудь узнаешь об отце, начала вести этот странный рассказ, ты перестал ей верить, но все же до сих пор рассчитываешь на то, что узнаешь правду. Этого не произойдет. Не будет никакой другой правды, кроме той, которую нашла для Тебя мать. А еще Ты ведешь себя так, словно бы здоровье Хелены зависело исключительно от Тебя. Ты слушаешь ее, потому что когда закончит, подвергнется операции. Тогда она наверняка выздоровеет и скажет, кем на самом деле был папа, без всяких Кеннеди и зеленых человечков. Нечто подобное не обязано наступить. Хелена может рассказывать до бесконечности, поскольку она ужасно боится операции и отчаянно нуждается в Твоем присутствии, в чем никогда не признается. Правда об отце, жизнь и болезнь матери от тебя не зависят. Ты выслеживаешь ложь, но не видишь самого главного. Ты не несешь ответственность за все это и не должен убиваться. Вот уже много лет ты пашешь выше своих сил, чтобы у нас была лучшая жизнь. Так она у нас уже есть, Дастин. Мы, я и Олаф, боимся Тебя. И страшно Тебя любим. Вчера ты кричал, что хочешь убить какого-то человека под школой. Мне казалось тогда, что убьешь меня. Оставайся рядом с мамой, потому что сейчас это самое главное. Только откажись от этих записей. В "Фернандо" тебя заменит Куба, а я прослежу, чтобы все было, как следует. Я понимаю, что ты должен извергнуть из себя определенные вещи. Я даже и представить не могу, насколько чудовищно ты себя чувствуешь. Просто, не сиди до самого утра, не кури столько сигарет и не увлекайся этой жирной жратвой, потому что, если все так пойдет и дальше, Хелена будет рассказывать про пришельцев на твоих похоронах. Ты замыкаешься в себе, запираешься на все замки, защищаешься перед нами, словно бы превращался в кого-то иного и отбрасывал нас, нежелательных свидетелей этого преображения. Я не могу этого вынести. Олаф тоже видит это. Ты бродишь по квартире и бормочешь какую-то ненавистническую чушь. Бешено бурчишь всякий раз, когда я скажу то, что Тебе не нравится. Кричишь. Ну да, Ты часто кричишь, но Тебе кажется, будто бы говоришь нормально. А самое ужасное – это Твои глаза, в какие-то ужасные моменты они делаются пустыми и мертвыми, будто мокрые камни; и тогда я боюсь, что мужчина, которого я люблю, перестал существовать, поскольку выел себя изнутри. Ты глядишь на меня, будто бы меня не знаешь, тогда у меня складывается впечатление, будто тебе хочется меня оттолкнуть, пройти сквозь меня, будто я какое-то препятствие на пути. Вернись к нам. Мы скучаем по старому Тебе. Если Тебя все это переростает, мы можем поискать Тебе специалиста, психолога или кого-то, кто выпишет тебе снотворное. Боюсь, что может случиться нечто страшное, и для нас все будет уже поздно. Я знаю, что ты не читаешь свои записки и, похоже, понимаю, почему так, но надеюсь, что сделаешь исключение для этой пары слов и попытаешься выбраться из ямы, в которую сам же и влез. Ты – любовь моей жизни, мой Барсук, целый мир, замкнутый в одном человеке. Помни об этом. Твоя Клара. О высшем образовании Весной Гагарин полетел в космос, и мама начала ездить на автомобиле. Как только ей это удавалось, она запрыгивала в "Форд" и ехала через Крофтон без каких-либо разрешений, но всякий раз – на одну улицу дальше. Старик по этой причине сходил с ума. Он представил, что ее схватит полиция, и по этой причине их двоих депортируют. Сам он учил на память законодательство штата, не превышал скорость и не покупал спиртное у женщин, потому что какое-то мертвое распоряжение запрещало делать это в Мериленде. Спокойно вздохнул он, когда мама сдала на права, что прошло мигом: она проехала немного, сделала круг, показала, как сигнализирует рукой – и все! Она говорит мне, что в тот ден была гордой и счастливой, в животе у нее играли золотистые пчелы. - Я хочу завести с тобой ребенка, - сказал папа, уверенный, что мама обрадуется еще сильнее. Я знаю, что крутилось у нее в голове, потому что мне изветны такие пары, которые решились завести короеда только лишь затем, чтобы спасти близость, а из этого получался развод, война и не выплачиваемые алименты. Еще мама думала о дедушке с бабушкой, до которых уже перестала пытаться дозвониться, о не высланных в Гдыню письмах и о том, что ребенок – конкретно я – будет страдать, когда подрастет. Меня нельзя назвать сыном года, но я тяну ее на операцию и слушаю всю ее болтовню уже очередной вечер. Она меня боялась. Я тоже боялся Олафа. На предложение она ответила отцу, что с удовольствием, только вначале получит высшее образование, а еще ей хотелось бы поездить по Штатам, увидеть Большой Каньон и всякое такое. Таким образом, мое пришествие на свет будет оттянуто по времени. Старик отказ перенес тяжело, поскольку ценил себя высоко и наверняка считал, что мать обязана рожать ему сыновей каждый год. Он расспрашивал, что это вообще за идея с этим образованием, ведь развлечение это не из дешевых, подобного рода вещи необходимо согласовывать совместно. - О чем тут говорить? – спросила мама. Бабки, по четыре тысячи баксов за семестр, выдоил из властей Арнольд Блейк, который до смерти любил мать, скрытно и без всякой надежды. Мама поехала в Медицинский Университет в Балтимор. В коридоре висели портреты врачей с длинными носами. Мужик из секретариата удивился, увидев ее, и только после сдачи документов мать догадалась: почему. В коридоре ей встречались одни мужчины. На травке перед учебным заведением вылеживались одни лишь студенты, но не студентки. Все это не выглядело слишком уж обещающе, но она все же записалась и даже считала, что знания из Польши ей помогут и учиться будет легко. Ан нет, легко не было. На курсе у нее была всего одна соученица, с которой договариваться было так себе. Мать могла ее понимать тоже так себе, и дело было даже не только в языке, поскольку та вторая студентка, выпаливала из себя каскады сложных слов в фантастических конфигурациях. Ее речь походила на цветную стирку, которую ветер сорвал с веревок и разбросал по траве, живым изгородям, капотам автомобилей и садовым столикам.