После передачи появились статьи в прессе, навскидку, около сотни. Мать утверждает, что об отце писали даже в "Нью-Йорк Таймс", жаль только, что я ничего этого не могу найти. А еще он получил смертный приговор, заочно оглашенный в СССР. О счастье После той телепередачи родителей пригласили в отель "Уиллард" на тусовку. Мать радовалась, потому что тосковала по всяким раутам в Гдыне. В то время она чувствовала себя королевой жизни. Она рассчитывала, что все это вернется, и занялась поисками подходящего платья. И выискивала его долго. В конце концов, выбрала такое изумрудное в стиле "ампир", с горлышком и светлым бантом на груди; а ко всему этому еще и перчатки выше локтей. Обалдеть! Старик, чтобы чем-то отличиться, с самого утра заправлялся скотчем. Он заявил, что если осушить графинчик до полудня, то это делает полуденные часы мягкими в своей прелести, завел автомобиль и завез маму сначала к парикмахеру, а потом уже в ту гостиницу. Родительский "форд" по сравнению с "ягуарами" и "крайслерами" выглядел бедненько. Тут до меня доходит, что я тоже езжу на "форде", и проходит какое-то время, прежде чем понимаю, что это ничего не означает что я не такой как отец, потому что почти что не пью. Нужно будет когда-нибудь прочитать то, что я уже набил. Может, чего-нибудь и замечу? А сейчас же мчусь вперед, времени не хватает. В холле отеля стояли пальмы и голубые кресла, мраморные колонны подпирали украшенный потолок, а лампы с приглушенным светом свисали на медных цепях: давай, рак, бухти и дальше, все равно мы тебя зашибем. На десятом этаже ожидал громадный зал с атласными занавесями на окнах и массой длинных столов, заставленных цветочными букетами, вином и водой. В глубине находились танцпол и возвышение, на котором настраивался Каунт Бейси с ансамблем. Каунт Бейси, проверяю я в Интернете, был джазовым пианистом, запускаю себе в наушники концерт средины шестидесятых годов. А ничего даже играют, вбиваю буквочки и слушаю. Мать проводит кучу времени на Спотифай, нам это известно. Тогда, в отеле "Уиллард" старик тянул ее к бару, но она не позволила, просила, чтобы он хоть чуточку удержался. Пришло много разодетых стариков в галстуках-бабочках и белых смокингах. На фиолетовом тюрбане одной из дам сияла бриллиантовая звезда. Родители сидели за одним столом с каким-то сенатором, веселым, что твоя обезьяна, и самим шефом Фирмы, Алленом Даллесом. Старик знал, что именно этот тип, и никто другой, даст ему работу. И потому шутил, точил анекдоты, как только он один умел, пожирал черепаховый суп и глотал устриц. Мама все эти истории знала, смеялась в нужных местах и все ломала себе голову, каким это чудом обычная девушка из Гдыни очутилась среди американских генералов и конгрессменов. Еще она думала об отце, о том, что с ним творится, и в каком состоянии он закончит вечер. А еще ей хотелось танцевать, потому что Каунт Бейси взялся за дело. Звуки пианино были словно дождь драгоценных камней, их подгоняли кларнет с трубой, а мама стояла вне танцевального пятачка и выслушивала папины шуточки. Каунт Бейси закончил, объявил, что они еще вернутся; подали какие-то паштеты, старик их мигом умолотил и потащил новых дружков в сторону бара. На их одну порцию он выпивал три, так что те глядели на него со смесью восхищения и испуга, словно на экзотичного зверя. А он и был ним, и с каждой минутой все больше дичал. Мать стояла, опершись спиною о бар, и глядела в зал. Именно такой ее и застал сенатор Джон Кеннеди, который и был кандидатом в президенты. Старика он откуда-то помнил, они поприветствовали друг друга, и американец даже пошутил, что когда-то русские брали Берлин, а теперь штурмуют бары. Потом начал забрасывать комплиментами мать. Сюда он пришел сам, Джеки только-только родилась. Он расспрашивал маму, как ей нравится в Америке, похвалил за отвагу во время побега, и еще ему хотелось знать, все ли польские женщины такие бравые. Мать позволила себя очаровывать, пялилась на его огромные зубы и ужасно жалела, что не может пригласить кандидата присесть, а старик торчал на барном табурете и от ярости грыз стакан, совершенно так, как когда-то Вацек. И они пошли танцевать: она и, курва, Кеннеди. И им якобы подыгрывал Каунт Бейси, только я ведь знаю, что это рак подпевает и подыгрывает на расческе. Кеннеди вел маму уверенно, хотя, возможно, и слишком мягко, потому что ей хотелось бы чуточку быстрее, чуточку побезумнее, под эту сумасшедшую музыку. Сумасшедшинка в ней имеется, не сомневаюсь, они крутились, словно фигурки в шарманках, будущий президент взял маму за руку, она же положила свою ладонь ему на плечо, под тяжелой люстрой, в окружении женщин в жемчугах, с сигаретами в длинных мундштуках. И все же ничего не было, даже злящегося старика над бутылкой, только они одни, пианино и ансамбль. Танцевали, искрились и гляделись друг в друга так долго, пока играла музыка. Хотелось бы мне, чтобы это было правдой. Мать была счастлива со своим фальшивым воспоминанием, мне не хотелось отбирать его у нее, так что я не насмехался, только ведь нам источник этой лжи известен. Существуют мгновения, когда мы позволяем ей унести себя: это одна из них, я с ней соглашаюсь, потому что тоскую. Таких моментов не хватает, когда ничто тебя не давит, не достает; тогда я сам не свой, а всего лишь чистейшее чувство спокойного счастья. Жизнь заключается в склеивании вещей, которые друг другу не соответствуют: работы и отдыха, секса и родительства, уксуса и сахара, я мог бы долго перечислять, но когда кладу пальцы на веки, вижу темное пространство, а в нем непоколебимо проворачивающиеся формы, некоторые острые, словно разбитое стекло, другие, опять же, мягкие и округлые, острые рассекают мягкие, мягкие затупляют острия других, и так оно все и крутится, ничто друг к другу не пристает, но все вместе. Иногда, крайне редко, они гармонично соединяются. Как раз об этом я услышал. И хотелось бы вновь услышать нечто подобное. Серьезно? Когда-то я испытывал подобное, только не в те моменты, когда следовало, например, не во время заключения брака с Кларой, потому что мать отравила мне сердце теми сомнениями о том, что жизнью нужно пользоваться. Есть такие, которые вспоминают рождение ребенка в качестве вершины счастья. А я тогда был замученным и перепуганным, потому что мы всю ночь сидели в зале для родов, Клара подпрыгивала на мяче, страдала, а я не мог ей помочь, потом она начала орать, потому что плоть у нее треснула, а врач давил ей живот, в конце концов, я взял Олафа на руки и перепугался еще сильнее: он будет уже всегда, его уже невозможно ликвидировать, словно банковский счет, как мы вообще справимся? Краткий прилив счастья я почувствовал, когда, наконец-то, бюджет "Фернандо" сошелся, когда мы красили нашу квартиру на Витомине, и той чудесной ночью, когда я бросил работу на сквере Костюшки, сказал Бульдогу, чтобы он валил нахуй, и возвратился домой через парк, вопя на деревья. Так настанет ли такое мгновение, когда мама выздоровеет, когда она вернется домой? Тем временем Кеннеди с громадным трудом оторвался от моей красивой, молодой мамы и пригласил ее на свою яхту, понятное дело, с ее мужем, то есть, моим стариком. Ну, с мужем, я уже это вижу. Мама с печалью покинула будущего президента и на подгибающихся ногах пошла к бару. Там ее ожидал папочка, наебененный, как никогда ранее. Он висел на Аллене Даллесе и орал на весь зал, выбрасывая в воздух капельки слюны? - Почему я сбежал? Потому что ваш человек свалился из космоса прямо мне на голову! Об извращенце Рано утром бужу Олафа, на сей раз я не слажаю. Ночь пошла псу под хвост, потому что пишу как мешок с дерьмом, в кратких вспышках, разделенных длительным вглядыванием в монитор. О том, чтобы писать, я совершенно не думаю. Я даже не знаю, о чем я думаю. Стучу по клавишам, а слова вылетают из-под пальцев, как будто бы я принимал и ретранслировал сигнал из космоса. Вот такой я шутник, нечего сказать. Открываю настежь обе половины кухонного окна и выгоняю дым, действуя пластмассой подкладкой для резания хлеба, без какой-либо меры прыскаю освежителем воздуха с запахом цветов и весны, совсем как в училище, когда только-только учился курить. Баночку с бычками топлю в сортире и смываю так долго, пока все не тонут. Сам беру быстрый душ, долго обмываю лицо, драю зубы, и только от бороды все так же несет куревом. Олаф, как всегда, спит на боку, под сбившимся одеялом, обложенный плюшевыми и картонными зверями, которых он вырезал вчера; обещаю себе, что злиться не стану, ну и не злюсь, хотя шесть раз сказал ему вставать, наконец он раскрывает свои огромные глаза принца и садится. На сей раз все будет как следует, уж я прослежу. Жарю ему яичницу на масле, с чуточкой соли, как мой сынок любит, готовлю две гренки и выкладываю завтрак рядом с чашкой чаю почти что на краю блюдца. Олаф выходит, сонный, в трениках и в футболке с Анакином Скайуокером. Он исследует меня взглядом и спрашивает: - Как ты ставишь чаек? Я поправляю, снова не так, чуть не проливаю, мы смеемся, наконец все хорошо. Олаф ест - У нас под школой завелся извращенец, - говорит он, проглатывая яичницу, а я подставляю уши. Очень спокойно, хотя спокойным тут быть сложно, тяну сына за язык. Олаф утверждает, что когда уходил из школы, то там стоял одинокий тип в кожаной куртке. Очень высокий. Присматривался к детям, только ни за одним из них не пришел, а сконцентрировался ни на ком ином, как на моем сыне, поворачивая за ним башку, что Олаф утверждает с полнейшим спокойствием и продолжает есть. Когда я прошу, чтобы он поподробнее описал того типа, к высокому росту и кожаной куртке он прибавляет темные очки и перчатки. Вроде бы как, постоял немножко и пошел к машине. На чем он ездил, Олаф этого не знает. Одеваюсь сам, футболка вылетает у меня из рук, не могу застегнуть куртку. Из спальни выходит заспанная Клара и хочет знать, что снова творится. - Провожаю сына в школу, а что? Клара этому удивляется, ведь еще недавно я настаивал на том, чтобы он ходил сам, мы даже ссорились, а я ссориться не собираюсь, просто сообщаю то, о чем услышал, и, по-моему, начинаю кричать, что поймаю того сукина сына и прибью собственными руками, а то еще что-то сделает нашему ребенку или какому-то другому. Жена обнимает меня, хватает за запястья, я мечусь в ее объятии. Она спрашивает, а тот человек прицепился к какому-нибудь ребенку или показал ли висюльку. Из того, что нам известно, он просто стоял под школой, как каждый родитель. Пальто и шляпа еще не делают из мужика педофила, этот тип явно ничего никому не сделал. - А ты хочешь ждать, пока сделает?! – воплю я, так что Олаф вжимается в стенку. – Не стану я никого бить, ни с кем не собираюсь задираться, просто проведу ребенка в школу. Клара отпускает меня, надевает на пижаму пальто, натягивает сапоги. Я прошу ее остаться, ведь ей необходимо отдохнуть, пускай себе поспит, а я спокойненько схожу к школе, а потом сразу же поеду к матери, именно так, курва, и будет, прихуярю мужика, и мне станет легче. Клара захватывает Олафа мягкой ладонью, выпихает на лестничную клетку и закрыват за ними дверь.