Эта девица все время провозглашала сильный постулат неотвратимой перемены мира, старый порядок обязан был рухнуть в пользу нового, пропитанного справедливостью. Ходила она в застиранном платье и фыркала на новую, кремовую сумочку моей матери и на тому подобные излишества. Шаталась она с бандой подобных себе молодых людей, читали романы дороги, а в теплые дни перед универом играли какие-то фрагменты Дилана под гитару, банджо, губную гармонику и вдохновенное мычание этой самой девахи. Но с мамой у нее сложились замечательные отношения, и они попеременно орали песни, словно кошки. Мама просто не понимала, как можно желать иметь меньше вместо того, чтобы желать большего. Она помнила, как половина Гдыни ела, самое большее, варенную картошку, помнила босых, грязных детей на тылах Швентояньской и красное платьице. Та девушка никак не могла в это поверить и даже хотела, чтобы в Штатах было так же замечательно, как в Советах под правлением доброго Хрущева. Мама говорила ей, что она говорит глупости. После чего вместе шли на имбирное пиво. Что же касается парней, они считали маму какой-то чудачкой – мало того, что женщина на такой мужской специальности, так еще и из какой-то странной страны. В конце концов, с ней освоились и даже начали за ней ухаживать, то одному, то другому хотелось узнать, а каковы польки в постели. Маме все это даже в чем-то льстило. У нее имелся мой отец. А вот времени у нее и не было. С английским языком поначалу у нее были трудности. Кое-чему ее обучил Блейк, больше - телевидение, но на первых занятиях она совершенно не понимала преподавателя. Она сидела в аудитории на красном стуле и чувствовала, что прямо сейчас превратится в привидение. Она записалась в языковую группу. Ее встречи проходили в задних комнатах библиотеки. Она вместе с другими студентами садилась за длинным столом, где они разговаривали, все было очень даже мило, кроме того дня, когда сын эмигрантов из Венгрии сунул ей руку между ног. Мама вонзила ему перьевую авторучку в ту лапу, не прерывая разговора о разведении меховых зверьков в гдыньских однокомнатных квартирах. Рядом с ней, как она сама говорила, мужчины должны были следить за руками. Но в основном она торчала в библиотеке. Стоматология продвинулась вперед, появились пломбы, застывающие под воздействием света, самозакручивающиеся импланты и другие чудеса. По-английски она говорила слабее, чем остальная часть группы, к тому же была родом из страны, о которой почти никто не слышал, поэтому училась, сколько могла, и только ночью возвращалась в Крофтон, где ее ожидал разъяренный папочка. - Мне это ужасно нравилось, то есть, не претензии твоего отца, а само обучение, - слышу я. – Я радовалась тому, что еду в институт, где голова проветривается. Я пересидела в той глухомани. Сколько можно смотреть вестерны? Я почувствовала, дорогой, что во мне имеется нечто, принадлежащее исключительно мне, что я наконец-то возвращаюсь к жизни. О фотографиях Ничего плохого я ей не сделаю. Мать требует очередного визита на виллу. При случае делается ясным, зачем ей был нужен письменный стол. В течение последних недель она устраивала приватный архив и каталогизировала доказательства, которые подтверждали ее ложь. Мать не была бы собой если бы согласилась, чтобы я прошелся по ящикам просто так. Она перечисляет три конверта – два желтых и один красный. Всего остального мне запрещено касаться. Все это она говорит с необыкновенно серьезным выражением на лице; голос ее будто годы назад, когда она умоляла меня не связываться с гастрономией – в конце концов, она дважды получила высшее образование, а мне не хотелось даже на аттестат зрелости сдавать. Я ничего плохого ей не сделаю, это я имею в виду жену, до такого никогда не допущу, потому что я ведь совершенно не такой. И вообще, не делать никому ничего плохого мне в жизни удается легко, я не бухаю, никого не бью, и вообще в жизни тем, которые бьют женщин, я руки бы выламывал, а если Клара права, и я иногда поднимаю на нее голос, то теперь стану следить за собой, и никогда ничего подобного не сделаю, мои руки и рот ничего плохого никому не сделали и не сделают, мое сердце не бьется в такт с обидами и оскорблениями, но я вдыхаю воздух, пропитанный несправедливостью, ранее поглощенный различными плохими людьми, очищаю его в себе и выпускаю чистенькую, не делающую ничего плохого двуокись углерода, в которой продолжают жить редкие полезные молекулы кислорода. Не бойся меня, сокровище, не бойся за меня. Еду на Каменную Гору, клянясь самому себе, что перетрясу весь этот письменный стол и обнаружу следы, по которым пойду за правдой. Поднявшись же на второй этаж, чувствую, что вся отвага уходит, возникает впечатление, как будто бы в комнате установлены камеры (что вовсе не исключено), а из-под дивана поглядывает ротвейлер. Впрочем, я ужасно спешу. В ящиках стола нахожу множество писем, напечатанных на машинке на простом, грамотном английском языке. В них что-то об исчезновении, поисках доказательств. Еще попадаются удивительно тяжелая пара очков, ролики кинопленки и, что несколько неожиданно, использованный билет на концерт "Битлз". Эти ебаньки играли в Вашингтоне, в шестьдесят четвертом году. Нахожу папки. Каждая из них запечатана наклейкой из "Божьей Коровки"[64]. Мне кажется, Клопсик, что ты пересаливаешь, но знаю, что Твоя забота исходит из самого сердца, это дело я закрою до конца недели, даже еще быстрее, и вот тогда вознагражу Вас за все. Да что там, может быть, я даже возьму отпуск, и все мы куда-нибудь поедем? Мы нуждаемся в этом. И я дам Тебе все, что только могу. Маму я застаю в самом замечательном и здоровом состоянии. Лежащей на кровати рядом бедняжке она поясняет, как необходимо подавать шампанское с коньяком и сахаром. Увидев меня, она прерывает рассказ к явному облегчению этой другой старушки, впрыгивает в халат и тащит меня наружу. Жаркая осень. Мы прибываем под уже знакомый больничный архив, садимся, материнские ноги болтаются в воздухе, и тут до меня доходит, что цветные носочки были придуманы исключительно для нее. Мать вскрывает те папки, высыпает фотографии, газетные вырезки, мы начинаем осмотр. Каждый сын знает, что фотографии с кем-то из родителей нельзя проглядывать просто так, это же труд и священнодействие, словно бы мы исследуем манускрипты об эликсире жизни. Вот так же и сейчас. Мама не позволяет мне копаться в папке, касаться фотоснимков, она подсовывает их мне по очереди и поясняет, что, собственно, я вижу. Она показывает мне на пса среди травы, с веселой мордой и лопочущими, словно паруса, ушами. Догадываюсь, что это Бурбон. А этот тип с ковбойским галстуком – это Арнольд Блейк. Старик опирается спиной о "форд", щурит глаза на солнце, под рубашкой поло виден животик. Вижу его же на берегу океана, волосы еще мокрые, через грудную клетку пробегают шрамы; вытянутой рукой отец поднимает свежевыловленную треску и ужасно этому радуется. Отец над решеткой гриля, отец с книжкой в салоне, отец в светлом костюме, со стаканом и бычком, с Арнольдом Блейком и застреленной серной; со смеющейся мамой, которую он поднял на руки. Я же никогда не видел ее такой молодой. Сейчас мне следовало бы почувствовать нечто вроде нежности, а меня мучит только один вопрос: это точно отец или просто какой-то мужик? Исследую линии улыбающихся губ и сравниваю с собственными; еще видно, что папочка - военный, я так прямо не держусь. - А это наш дом в Крофтоне, - слышу я. Гляжу на одноэтажный деревянный домик с большим внутренним двориком, с арочным входом и массой искусственных ставен, словом, на халупу, которых в Америке миллионы. Сердце у меня начинает биться быстрее, потому что про отца и вправду написали в "Нью-Йорк Таймс", о чем узнаю с элегантно сохранившейся странички данного издания. Статья небольшая, в ней повторяется информация о бегстве, в ней не упоминается ни про американца, ни про Платона. Мама набожно вскрывает красный конверт, вынимает колечко из белого золота, с крупным бриллиантом в облаке драгоценных камешков поменьше. Она крутит его в пальцах, словно археологическую находку, а у меня уже гудит в висках, нарастает странная, мальчишеская радость, что весь этот рассказ – правда, что все это случилось на самом деле. В течение краткого момента я верю своей матери. И верил бы дольше, если бы не дельфины. О колечке Старик попросил руки матери в Норфолке, на уже знакомой военной базе. У него все так же оставалась жена в России, тем не менее, он планировал новый брак. Почему? До этого я еще дойду; во всяком случае, он наверняка чувствовал, что его связь с матерью загнивает, вот он и начал ее спасать, как всегда он, по-дурацки, зато с бравадой. Он не сказал, зачем они сюда едут, туманно намекал на фантастический сюрприз, так что мама ожидала самого худшего. Отец снял номер в приличном отеле с видом на порт, затащил мать на джазовый концерт, после заказал в ресторане омаров и потянул сытую, подвыпившую маму на ту военную базу, где их уже ожидал офицер с пропуском. Они шли мимо военных автомобилей, угловатых зданий с небольшими окнами и цветов в каменных горшках, над головами у них вертолет поднимал ящик на натянутых тросах. Маме все это казалось странным и чуждым, тем более, что старик тащил ее в глубину той гигантской, долбанной базы, куда вел их мужик в мундире, туда, где ждали контейнеры за сеткой и пара солдат над бассейном. Солнце уже заходило. Один из этих солдатиков достал рыбину из ведра и поднял, держа за жабры, в вытянутой над водой руке. Из бассейна стрелой выпрыгнул дельфин, схватил добычу и мгновенно, словно серебристый призрак, исчез. У мамы отняло речь. Так, по крайней мере, она утверждает. Всегда, когда у нее отнимает речь, она разражается массой хаотичных слов. Ей вспомнилось, что старик уже разглагольствовал об этих дельфинах, поэтому засыпала его вопросами: видел ли он его только что, сколько их здесь и так далее. Папочка скорчил глупую мину. - Да что ты говоришь, Звездочка? Дельфин, здесь? Это солнце тебе голову нагрело или шампанское? У берега их ожидала маленькая лодка. Офицер, который привел их сюда, отдал салют и ушел. Некрупные плавающие объекты у матери ассоциировались с чем-то не очень хорошим, но она вошла в ту лодку, мечтая только лишь о том, чтобы этот вечер наконец-то закончился. Старик взялся за весла, и они поплыли прямо на средину портового бассейна. За черными силуэтами судов краснело небо, лодка колыхалась, мама задремала. Старик дернул веслами и забрызгал ее. Под лодку подплыл дельфин с яркой упряжью на спине. Он выныривал, выпрямлялся и махал плавниками, словно бы сбежал прямиком из сказки Диснея. Маме он нравился, потому что был каким-то ебанутым и странным, с той дырой на лбу и глазами словно жирные полумесяцы. Дельфин сделал сальто в воздухе и вынырнул уже возле матери, в длинной мордашке держал какую-то коробочку. Мать осторожно протянула руку к этому сокровищу. Кожа дельфина при прикосновении в чем-то походила на резину, только более нежную и теплую, говорит мама, так говорит рак, может это она прижималась к брошенным на солнце покрышкам? В коробочке ожидало известное мне по фотографии колечко. Старик упал на колени, чудом не перевернув лодку, и спросил, станет ли мама его женой. Его волосы пахли солью. Несуразный, придуманный дельфин хлопал ластами по своему животу. - Коля обнял меня так сильно, словно бы мы шли на дно. – Мама закуривает сигарету, чего в моем присутствии никогда раньше не делала, она просто стреляет огнем из зажигалки и жадно втягивает дым в легкие. – Тогда мне казалось, что я должна больше всего радоваться. В ьсе, что мы сделали, вело к этому вот дельфину, лодке и колечку; ну что я должна была сделать, что? Ведь тогда, в тех Штатах мы имели лишь себя. О Кеннеди Мама просит, чтобы я на своем смартфоне запустил ей одну песню. Осеннее солнце бьет нам прямо в лицо, золотятся каштановые деревья, всё несколько нереальное, как и всегда в это время года. Нахожу "Can't Help Falling in Lоve" Элвиса, хочу включить, только мама задерживает меня и говорит, что не таким образом. Мы все так же сидим под больничным зданием, рядом в карете скорой помощи дремлет санитар. Передо мной вид на острый фасад больничной часовни, к которой, словно корнеплод, приклеился пункт оценки здоровья из отделения дневной химии. Вытаскиваю наушники, разделяю по одному для себя и мамы, мы слушаем музыку, словно детвора в городской электричке. Элвис, как всегда Элвис, сладким голосом воспевает любовь, и вдруг мама поворачивает голову, так что наушник выпадает у меня из уха. Украдкой она стирает слезы со щеки. - Это была наша песня, - говорит она, с трудом управляя голосом. – Ее должны были запустить на свадьбе. Поженились они в церкви Святой Елизаветы в Крофтоне. По словам мамы, церковь походила, скорее, на теплицу, чем на святилище; священник ни о чем не спрашивал и нашел ближнюю дату.