Старик мог жениться, потому что получил от Фирмы новую личность, впрочем, да кому было какое дело до брошенной в Ленинграде жены. - Твой папа должен был идти к алтарю под именем Стен Барский, - слышу я. Таким вот образом, под каким-то больничным зданием, я узнал тайну собственной фамилии. Спасибо, мамочка. Мама сняла итальянский ресторанчик и составила список гостей. В нем очутились Арнольд Блейк, пара приятелей отца, подружка с учебы. Как раз на пару столиков. В Америке на невесте должно быть надето что-то новое, что-то старое, что-то голубое и что-то взятое на время[65]. Новым было платье. Нашла какие-то сережки с синеньким камешком и взяла напрокат деревянный браслет от той единственной соученицы по курсу, ну а старым был мой отец. - А ведь все должно было быть так красиво! Во мне ожила наивная девочка, понимаешь? Я так радовалась, что пройду через церковь том платье, что нас обсыплют цветами, подгонят "кадиллак" и нам споет Элвис. К сожалению, именно тогда и кокнули Кеннеди. Случилось это за пару часов до свадьбы. Маме косметичка выщипывала брови, в Далласе прозвучал выстрел, и президентская гонка на этом кончилась. Старику необходимо было тут же мчаться в Вашингтон, потому что он разбирался в коммунистах. Извинился, поехал, и только его и видели. Каждый час звонил, что его еще задерживают, и что скоро он вернется. Мама дала знать священнику и в ресторан, впрочем, сейчас вся страна стояла на голове. По телевизору по кругу показывали, как отскакивает голова Кеннеди, а обезумевшая от страха Джеки ползет по крышке багажника. Камеры из разных городов снимали застывших на улицах людей. Мама плакала, вспоминала танец в отеле "Уиллард", раздумывала о том, а станет ли она вообще теперь оформлять брак, и ругала себя за то, что размышляет об этом, в то время как Кеннеди истекает кровью там, на заднем сидении автомобиля. В конце концов, она поехала в тот ресторан и села сама за зарезервированным столиком. Люди из Фирмы и та ее подружка не пришли, прибыл лишь нанятый пианист, а поскольку уже взял тридцать баксов авансом, то сейчас все время лабал Элвиса и хлестал молодое вино. Вместо свадьбы вышли поминки, так что мать затащила за стол каких-то итальянцев, молодняк в бусах и кого-то еще, кто попался под руку, наливала всем спиртное и подсовывала жратву, приготовленную для ее собственных гостей, и чем дольше все это продолжалось, тем сильнее старик не приходил, так что под конец, уже сильно подшофе, она поверила в то, что как только она покинет эту пивнуху, Кеннеди поднимется с катафалка, Вашингтон превратится в Гдыню, сама же она пройдет по улице 10 февраля на вокзал, там усядется в автобус и вернется домой. И, наконец-то, появился мой старик, трезвый, словно бы и не он, и спросил, как там со свадьбой. Ответить она не успела, потому что отец уже нес ее на руках. В церковь покатили всей бандой, кто только мог: итальянцы, хиппи, совершенно невменяемый пианист, вся остальная компашка. Священника разбудили автомобильными гудками. Тот заявил, что в такое время никакую брачную церемонию проводить не станет, поскольку невеста едва держится на ногах. Старик махнул удостоверением Фирмы, дал священнику на лапу, и мама пошла через окутанную темнотой церковь. В свидетели они взяли ту парочку юных хиппи; итальянцы заливались слезами и распевали неаполитанские песни, священник зевал, а пианист аплодировал. Когда все завершилось, родители уселись в машину, над ними разгорались звезды, а мать по-настоящему верила, что проведет с отцом всю жизнь. О радости жизни Мама никогда не занималась каким-либо спортом. Повторяла, что пускай потеет свинья, когда ее тащат на бойню. Ну да, она играла со мной в бадминтон и футбол, но немедленно отказалась от всего, как только я пошел на карате. Ей хотелось, чтобы у меня было много девушек, поэтому учила меня танцевать. По субботам мебель сдвигали к стенкам, и она мучила меня танго, твистами и фокстротами. При этом объясняла, как работают ноги, напоминала, чтобы я не тащил партнершу и удерживал визуальный контакт. Я же тогда размышлял об удалении жил и сухожилий из куска говядины. В детстве я хуже всего переносил экскурсии. Мама вбила себе в голову, будто бы мир прекрасен, она бы и в Австралию полетела на крылышках, если бы не давние проблемы с бюджетом. Каникулы наполняли меня страхом, поскольку мама считала, что каждый год мы обязаны ездить в новые места, опять же, в полной мере пользоваться свободным временем. Так что мы ездили в горы, на горячие источники в Чехословакии, и вот только, по странному стечению обстоятельств, не плавали на лодках. Падение коммуны принес, к моему отчаянию, новые возможности. Имеется фотография, сделанная под пирамидами. Мне шестнадцать лет, а рожа такая, словно бы я уксуса напился. А вот часовня черепов где-то под Прагой очень даже мне нравилась. На уикенды мы на том чертовом "малыше" ездили в Куявы и в Хощно. Наконец я вырос, и мама пришла к заключению, что теперь мне придется шататься по миру самостоятельно, с приятелями. Дальше всего я добрался до Ополя, потому что там мы занимались кейтерингом на ярмарке по обустройству интерьеров или на чем-то подобном. Ни разу она не привела домой мужчину, зато помню ее ночные выпады. Вечером она ставила мне сказки на видеомаге, подкрашивалась-подмазывалась под богиню, напевая песенки Водецкого, после чего исчезала из дома в своем красном плащике, окутанная душным запахом духов к ожидавшему под домом такси. Сынок, ежели чего, так в духовке стоит лазанья. Утром я заставал ее на кухне, мама делала мне бутерброды в школу, и от нее пахло сигаретами. А когда я еще больше подрос, оставляла меня одного на одну или даже две ночи. Знаю, что под начало девяностых годов при ней крутился один такой мужичок, который открывал очередные заведения с однорукими бандитами. По всему городу у него их было семь штук, и на Витомино заезжал на новеньком мерсе. В самом конце открыл пивнушку неподалеку от нас, на месте давней вулканизационной мастерской, и назвал пивнушку "Хеленой". Мать спросила, не поехала ли у него крыша, и любовь как рукой сняло. Какое-то время она ходила с испанцем, с которым познакомилась на какой-то стоматологической конференции. Начала ездить куда-то под Барселону, объясняя это благотворным воздействием тамошнего климата. Ей было шестьдесят, испанцу чуточку побольше, а грудь у него была мохнатой, будто у барсука. Мать погнала его, потому что ради нее ему нужно было развестись. Еще ее полюбил некий экспедитор, у которого была большая квартира на Коперника. Она ездила к нему, знаю, потому что когда поздно возвращался, то заметил их у него на балконе, как они ворковали над бутылочкой вина. Этот мужик как-то к нам зашел. Я открыл, а он стоял в костюме, что твой мормон, с букетом красных роз и дурацкой улыбочкой. Мать тут же запихнула меня вглубь помещения. Шепотом она обкладывала мужика, по какому это праву он сюда приперся. А в конце порекомендовала ему катиться колбаской. Утром я застал эти розы в мусорном ящике возле дома. Когда я был молодой, мне даже хотелось, чтобы мать с кем-нибудь связалась, чтобы такой тип приходил к нам ужинать и так далее. Мать была бы счастлива, а я обрел бы святой покой. Потом она перебралась в виллу, я же остался на Витомине и утратил контакт с ее потрясающей личной жизнью. Знаю, что она ворковала по кафешкам с различными мужчинами, но, скорее уж слопала бы чашку, чем впустила кого-то из них к себе. Сам я тоже весьма люблю свиданки. Наши с Кларой были полный вперед, в особенности, те поздние, уже в браке. Олаф засыпал, я готовил креветки с базиликом или даже самые обычные макароны с оливковым маслом и пармезаном, фрукты, заслонял окна, зажигал палочки с благовониями и красные свечи, мы одевались, словно бы шли в театр, лопали с тарелок, а потом – друг с друга – на постели оставались следы от клубники. В теплые вечера я забирал ее на крыши домов, ставил там столик и два складных стульчика, а когда идей не хватало, брали жратву на вынос и шли к морю с бутылкой белого вина. А потом открыли "Фернандо", и все закончилось. ☼☼☼ Сегодня заезжаю на виллу, а там крутится какой-то дедуля в шерстяном пальто и в фуражке, надвинутой чуть ли не на нос. Он дергал дверь и тряс сеткой. Узнал меня и спрашивает, что там у пани Хелены, потому что до него доходят какие-то страшные известия. Он настолько взволнован, что я перестаю злиться. Вру ему, что все хорошо, что вскоре она выздоровеет. Ведь так оно и будет, другого выхода нет, я не обдумываю его, не принимаю к сведению. А мужик снимает фуражку, бросает тоскливый взгляд на темные окна и пожимает мою руку, как один развратник другому. - Пан простит мне, что я так скажу, только ваша мать… ах, что за женщина! Какая женщина! О "Фернандо" (2) В "Фернандо" заскакиваю, уже опаздывая, и сразу же пробую на себя не злиться. Клара права, без меня они справятся, хотя ведь и не обязательно. Ася, девочка хорошая, постоянно учится, иногда заходит к клиенту с правой стороны и фыркает, когда разозлится, издавая из себя звуки меленького, практически неслышимого кашля. На кухню заходит, перебирая ножками, словно ее били по пяткам. А люди, к сожалению, это ведь видят. И по кругу что-то кончается, не хватает сахара в сахарницах и салфеток на столах, в углах на ножках стульев иногда пугает тонкий слой пыли. И кто-то обязан что-то донести, протереть, пополнить – и частенько это я, потому что больше некому, все мы загнаны, а мысль, что Куба, замечательный парень, мог бы перехватить мое мясо, заставляет меня трястись. "Форд", как и обычно, я оставляю на подземном паркинге на Грюнвальдской площади, бегу с курткой в руке, рубашка клеится к спине. В "Фернандо" меня приветствует знакомое, теплое добро: бык на кирпичной стене и забавная стрелка, томатный суп в кастрюле, живые цвета приправ в пластмассовых коробочках, мокрые салфетки, брошенные на крышку мусорной корзины, что меня должно, вроде как, разозлить, но не злит. Йоася делает лимонад, Куба снимает с огня картофель; как раз такой он и есть: наделает его про запас, потому что потом не хватает времени, мы сердечно приветствуем друг друга, пахнет крахмалом, жидкостью для мытья окон, жиром. Взгляды этих двоих тянутся за мной излишне долго, словно бы на мне была шапка из дерьма, а я об этом и не знал. Наверняка это Клара им наговорила. Такая она и есть: заботится и говорит слишком много и без необходимости. Им уже известно, что мать у меня в больнице, что я плохо себя чувствую и не сплю, возможно, что они услышали и про какие-то другие вещи, а мне просто-напросто, не по себе, мне не хочется, чтобы об этом говорилось, предпочитаю ненависть, а не жалость. Устраиваюсь в служебных помещениях, ожидаю, когда поступит квитанция с заказом, выхожу на перекур и снова ожидаю, поглядывая на ножи. Обожаемые ножи, никто, кроме меня, к ним не прикоснется, не вымоет, когда я отдаю их натачивать, чувствую себя на удивление потерянным, так зовет меня пустая магнитная панель. Беру самый важный, заслуженный нож шефа кухни, покачиваю его на пальце, осторожно провожу кончиком пальца по лезвию, хватаю. Деревянная ручка за многие годы приспособилась к ладони и когда-нибудь врастет в нее, впрочем, нож до приятности тяжелый, даже жалко его отпускать, чего и не нужно делать, потому что поступает квитанция на заказ: два стейка. Приготовление мяса – дело простое и монотонное, но требует чувства и неслыханного внимания, в принципе, в этом есть что-то от кулачного боя, когда ты за пару минут сконцентрированного усилия укладываешь противника на лопатки. Я не размышляю, не сомневаюсь, просто делаю мясо, те самые порционные ломти мяса, кидаемые на сковороду, даже и не знаю, когда заканчивается дневная смена; в задней части головы колотится мать, ее рассказ и пьяный отец. Представляю себе перепуганные глаза верного Бурбона, ухоженные пальцы Едунова и бессонные ночи мамы, переполненные пьяным храпом отца. Потому-то работаю в мясе, в этих ломтях глубокого багрового цвета, прорезанных полосками белого жира, пускай мяса будет все больше, мяса, свободного от бульканья крови и застреленных вилорогих антилоп, пускай мясо никогда не кончается. О преисподней Не успел Кеннеди остыть, а старик выбросил приятеля в окно. А точнее, попытался, поскольку работали они в полуподвальном помещении. После покушения в отца вновь вернулась жизнь, ибо, в конце концов, когда-то он был советским офицером, а Освальд, прежде чем сделать свой выстрел, посетил Москву. Так что старик радостно принимал участие в секретных совещаниях, принимал массу телефонных звонков и исчезал из дома в самое странное время. Очень скоро он снова перестал кого-либо интересовать, поэтому склепал отчаянный прогноз развития советского военно-морского флота и, наверняка, произвел еще больше подобного, вот только Арнольд Блейк объяснил ему, куда он может такую писанину засунуть. Старик пришел к заключению, что приятель, с которым он работает стол в стол, торпедирует его рапорты. Мужик совершенно зря оправдывался, потому что отец так закинул его в окно, что посыпалось стекло. Люди их растащмли, а почтенный Блейк как-то все дело затушевал. Мать насела на отца, и по делу: он ведь мог потерять работу или даже попасть на дурку. Решительный старик пояснил, что где-то ведь должен выпускать пар, на работе или дома. И спросил, какое место ей подходит больше. Он погрузился в себя, а когда мама включала пылесос, орал, что пашет, как проклятый, и должен иметь спокойствие. Мама таскала его на гонки и концерты, где не наливали скотч, так что он шел с ней, на месте выдумывал какие-нибудь бредни про важный звонок и мчал домой. За покупками мать ездила без него, и понятно почему. Тем не менее, после работы он заскакивал в магазин со спиртным, домой приезжал с бутылкой, надпитой на пару пальцев, наливал себе стаканчик и отправлялся на прогулку с Бурбоном. В доме появились стаи рюмок, стаканов и кружек, а так же следы от них. Недопитые бутылки проживали под кроватью словно чудовища, а бывали и такие утренние часы, когда мама обнаруживала длинный светло-коричневый след, идущий через простыню, точнехонько в том месте, где старик проехал задницей. Сам же он сновал ночами по пустому дому, шептал, что это место сгорит, дергал себя за живот и просыпал жар из окурков на мебель и на ковер. Мать бродила за ним на четвереньках, давила те горящие комки рукавом или тряпкой, а старик блуждал где-то перед ней, бормотал и пердел, а однажды сам упал на колени, пополз к матери, схватил за шею. Прижал ее лоб к своему, словно бы хотел раздавить и одно, и другое. - Ты это чувствуешь? Чувствуешь, как заебалась? – прошипел он. И тут же мощно блеванул.