Олаф, тогда самый счастливый ребенок под солнцем, извлек бесценный клинок, а мать подула в трубу, надела на внука алый плащ и бумажную корону и повела его на второй этаж, где ожидал большой стул из Десы[62], переделанный в трон. Случались и выезды. Точно уже не вспомню как – незадолго до того, как у нее отказало бедро – мать прилетела к нам в мелких локонах, платье в цветочек и в широкополой шляпе и объявила, что забирает внука на короткую экскурсию. Ну и забрала. Я-то думал, что на Хель. А она, уже выходя, бросила, что им нужно успеть на паром в Копенгаген, потому что их ожидает парк "Тиволи" и огромные карусели. Были они и в берлинском музее, где имеется самый большой в мире скелет динозавра, и в Леголенде в Ютландии. Прибавим сюда и тот ебаный Борнхольм. Потом Клара ограничила контакт моей матери с внуком; та перенесла это крайне тяжело, Олаф тоже: он пинал стену и вопил, что хочет к бабуле. А до того она похищала его и на более мелкие поездки: в Варшаву, Познань и в тот невероятный дворец, который какой-то псих выстроил на Кашубах. Все время она повторяла, что ей хочется, чтобы Олаф знал: насколько прекрасна жизнь. Со мной в детстве она поступала подобным образом, в меньшем, правда, масштабе, потому что не хватало бабок. Сам я все эти приемы и выезды ненавидел. Олаф же явно бабушку любит. Он уже завершил тот приветственный плакат, я помогаю ему его повесить, у меня кружится голова, и я чуть не слетаю с табуретки. Все готово. Олаф возвращается к себе, оставляя дверь открытой, устремляет взгляд в коридор и ожидает бабушку. Он не станет спать, не будет есть, будет ждать. Выходит, нас двое. О приятеле Старик, тронутый одиночеством матери, принес домой пса. То был американский фоксхаунд. Щенок выскочил из-под отцовской куртки и тут же обдул обувной шкафчик. Его назвали Бурбоном, потому что, по мнению отца, он немного походил на французского короля в подбитом ватой парике, хотя мне кажется, что источник вдохновения следует искать, скорее, в небольшом баре возле камина. Мать говорит о Бурбоне с большим чувством, чем о людях. Странно, потому что у нас в доме никогда никаких животных не было. Ну да, сама она подкармливает окрестных котов, еще у нее имеется кормушка для синичек. А вот в чаек, скорее, стреляла бы из огнестрельного оружия, если бы могла; ну еще иногда выходила с лопатой на кротов. В детстве я завидовал одноклассникам, которые выходили на прогулку с собаками или разводили рыбок. Я умолял завести хотя бы хомячка. Мать оставалась непоколебимой. Она утверждала, что в рыбке больше от растения, чем от животного; хомячок живет так недолго, как будто бы и вовсе не жил; кот выскочит в окно, убьется сам, а при случае прибьет еще кого-нибудь, вместо того забирала меня в зоопарк или на Черное озеро, в природный заповедник. Раз уж мы вспомнили об этом, у Олафа имеются палочники и хамелеон по имени Гектор. Еще он ведет партизанские действия с целью завести кота. Но вот тут, опасаюсь, мать могла быть и права. Подхожу к окну, гляжу с десятого этажа на соседние дома и представляю ливень падающих котов, как они летят, расставив лапки в стороны, как хватают быстрый воздух и грохаются о землю, что сопровождается мокрым шлепаньем, и их столько, что шлепает уже вся Гдыня, и вот тут ко мне неожиданно возвращается разговор о собаке, поскольку такой тоже ведь состоялся. Я мечтал о сенбернаре или о сеттере, здоровенном звере, на котором можно было бы ездить верхом, и который мог бы тащить санки. Мать отказала со скрываемой ожесточенностью, как-то не слишком уверенно. И я увидел в этом шанс. Я обещал ей, что стану выходить гулять с собакой трижды в день, не обращая внимания на погоду, манил табелем, в котором было много пятерок, клялся, что никогда уже не оставлю выдвинутого ящика в комоде с одеждой или грязную тарелку в мойке и обуви посреди прихожей, и буду вот так вот стараться круглый год, если только мать подарит надежду на собаку. Она бывала жестокой, как и каждая родительница, иногда взрывалась претензиями, которые трудно было понять, кричала на меня редко, но ужас пробудила во мне только два раза: когда я спросил про отца и как раз тогда, в вопросе про собаку. Она схватила меня за плечи, тряхнула и прошипела прямо в лицо: - Никаких. Ебаных. Псов. И ей удалось. Больше я ее никогда не просил; и вообще обещал себе, что ни о чем больше в жизни у нее не попрошу и пройду через жизнь, ни у кого не прося помощи. В принципе, так оно и вышло. Клара утверждает, что я дурак, потому что не говорю, когда хочу кушать или когда нуждаюсь в отдыхе, и что было бы хорошо, если бы кто-то меня в этом выручал. Даже сейчас, когда я не сплю – а не сплю я с пятницы, с тех пор, как вытащил маму из воды – когда не ем, то подавляю в себе всякое слово жалобы. Догадываюсь, что источник материнской нехоти к собакам следует искать в Бурбоне. Быть может, он подрос и покусал ее? Но пока что она рассказывает о нем с огромной нежностью, вспоминает, как тот сходил с ума, увидев ее, как садился рядом и выпрашивал вкусненькое. - Я вновь влюбилась в Колю именно из-за Бурбона. Старик присаживался рядом со щенком, дергал за уши и бегал вокруг дома, счастливый, словно пацан. Бросал ветки, теннисные мячи, а подросший уже Бурбон разгонялся, лопоча ушами, и налетал на него, валя на землю. Да я и сам так бы хотел. Они ездили на охоту и долго бродили по лесу. Бурбон вытаскивал кроликов из нор. Мать научилась готовить то мясо и, похоже, из-за Бурбона стала еще более одинокой, чем раньше. Но такого она никогда не скажет. Мы не жалуемся. Старик был из тех людей, которые считают, будто пса следует дрессировать, так что Бурбон ходил, словно в штрафной роте, даже жратвы не трогал без разрешения. Он охранял мать и ворчал на всякого, кто к ней приближался. Гонялся за Арнольдом Блейком, ловил кроликов и лаял на птиц. Но когда приходил Платон, Бурбон тут же залезал под кровать. О дипломе Мама не может усидеть на месте, требует прогулок. Мы бродим среди больничных построек, ноги несут ее до самой рощицы на горке, там имеется засыпанная листьями лестница на тылах поликлиники, в которой принимают интерны. Там мы садимся, я знаю, что она выдержит, самое большее, с четверть часа. И я слушаю про ее амбиции. Английским она так серьезно занималась, потому что ей хотелось возвратиться к своей работе. Старик клялся, что уже вскоре заработает на них двоих, Фирма уже ознакомилась с его талантами, и как раз там рассуждают, как лучше ими воспользоваться. Мать, которой осточертело сидеть дома, одинокая и никому не нужная, и не собиралась этого слышать. - Все это замечательно, - говорила она. – Но что со мной? Мягкий в обычных обстоятельствах отец обвинял ее в увиливании, но в конце пообещал, что со своими новыми возможностями постарается найти ей такую работу, что пальчики оближешь. Может, секретаршей? Мама ведь знает два языка, такие всегда нужны. Тут она напомнила, что имеет за собой четыре года учебы и практики, и даже шлепнула дипломом по столу. На кой ляд она притащила эту бумажку в Америку? Отец обиделся, забрал Бурбона, треснул дверью, возвратился под хмельком и признал ее правоту. Он часто так делал. Пообещал, что устроит маме право работать по профессии стоматолога, ведь у него уже имеются приятели и покровители, все его ценят, вскоре он будет более крутым, чем в Польше. Вернулся он через месяц с телефоном особого бюро в Филадельфии, которое занималось врачами из заграницы. Она позвонила туда. Никто там о ней не слышал. Но сказали, что все будет замечательно, если мать знает стоматологию, медицину и английский и еще с годик подучится. Уже хоть что-то. Ей нужно было поехать в Филадельфию с дипломом. Она попросила отца, чтобы тот ее туда отвез, тот охотно согласился и даже запланировал большую поездку с осмотром фортов и стрельбой в зверей, но перед самым выездом поджал хвост. Но прилетел счастливый, словно ему кто-то в карман насрал: ему дадут командовать миноносцем! Отец радовался так, будто бы под его командование дали весь атлантический флот. Он схватил мать в объятия и закрутил так, что она ногой разбила сахарницу. Отец вскрыл шампанское, она же выколупывала осколки фарфора из ковра, допытываясь про особенные причины этой неожиданной радости. Неужели ему и военный чин вернули? Да где там. Никаким новоиспеченным капитаном старик не стал, просто выходил в море, потому что американцы хотели проверить, действительно ли он в этих самых миноносцах разбирается. Этот крючок он заглотнул, придурок, и увидел в этом шанс на грандиозную карьеру. В результате Филадельфию они отложили и поехали в Норфолк, штат Виржиния. Мама вспоминает десятки миноносцев и авианосец величиной с Облуже[63], с которого, словно стрекозы, взлетали серебристые истребители. Перед самым выходом в море старик сделался беспокойным и далеким. Он рассказывал про дельфинов, которых на этой базе дрессировали находить торпеды и глубинные бомбы; жалел, что даже этих умнейших животных мы используем для убийства, так он все бухтел и бухтел, а мать бесилась, потому что было бы лучше, если бы он попросту сказал, что сильно боится всех этих испытаний с миноносцем. Я прекрасно его понимаю, потому что и сам не проявляю страха. Лестница маме уже надоела, она тянет меня вниз, мы проходим мимо пациентов в пижамных куртках и брюках. Проснулась она на рассвете, отец уже вышел, зато на его месте в кресле возле окна сидел Платон. Заложив ногу на ногу, он лузгал семечки. Плевался шелухой, облизывал короткие, черные пальцы, передняя часть шеи у него дрожала, словно бы он хранил там что-то живое, и он ни разу не поглядел на мать. - Он нашел меня и там. В принципе, а чему удивляться, - говорит мама без удивления, словно бы речь шла о повестке от судебного исполнителя. И все же, с утра до вечера она прогуливалась по Норфолку, вдоль старинных парусников, пришвартованных у берега, в шуме стартующих самолетов, а ее сопровождали улыбки и свист моряков в белых мундирах. Старик торчал в офицерском кафетерии среди громадных зеркал и старинных часов, под меню, написанным мелом на черной доске, окруженный восхищенными ним офицерами. Говорили они о войне и славянских девушках. И одна из них как раз и пришла. Старик традиционно схватил ее и начал обнимать, представил всем и сообщил, что рейс прошел превосходно; возможно, что судно для постоянного командования ему и не дадут, зато супердолжность в центральном аппарате разведки ему уже гарантировали, а все благодаря маме, ее терпеливой любви. Нужно только выполнить одну секретную мелочь, прибавил он, целуя маму в щеки. Мать напрасно пыталась вытащить из отца, что имеется в виду, и долго напоминала про поездку в Филадельфию. В конце концов, они поехали туда с Бурбоном на заднем сидении. В бюро на диплом поглядели криво и потребовали справку из учебного заведения в Гданьске, чтобы удостовериться, что мать вообще там училась. Этого обойти никак было нельзя, помимо того, у нее была уже другая фамилия, и в этом, похоже, была главная проблема. - Я так и вижу, как тот старый пердун Альберт Шолль высылает мне что-либо за океан. Уставшая мать присаживается на возвышении у одноэтажного здания больничного архива, перед въездной площадкой карет скорой помощи. Она болтает ногами в воздухе и насмехается над давними проблемами. А никому не нужный диплом она сожгла за домом. О Платоне (2) Платона она видела еще много лет. Мать упоминала об этом пару раз, мне казалось, что я плохо расслышал, или это она чего-то попутала. Но нет. На прогулке она уклончиво сообщает о своих встречах с духом и просит, чтобы я заскочил в продовольственный магазин за бутылкой яблочного уксуса. Мы прогуливаемся вокруг больницы, нашу беседу сопровождает стук падающих каштанов. Я иду за тем уксусом, особенно не спешу, зная, что мать сопровождает меня взглядом, ожидая, когда я исчезну за углом больничного здания, вытаскивает пачку ментоловых LM из кармана халата и затягивается так, что голова кружится. Возвращаюсь с той бутылкой, мама просит, чтобы мы сходили в "Инмедио". Там у них имеется миниатюрная кафешка. Мать шатается по всей той больнице, со всеми знакомится, проверяет структуру эвакуационных выходов и устанавливает дружбу с охраной. В "Инмедио" имеются хот-доги, круассаны и масса сладостей: драже, шоколад, рогалики и батончики. В очереди стоят медсестрички и один пациент после нефростомии, пластиковые мешочки болтаются у него на поясе, словно кошельки с гульденами, в одном золотится моча, в другом хлюпает кровь. Мать отказывается стоять в очереди. Мы садимся за паршивый столик, вдвоем, уксус между нами, в нем полно аминокислот и минеральных солей; в таком уксусе можно сварить орехи с сахаром и прибавить к селедке, хотя уксус как раз снижает сахар, уменьшает его содержание в организме; это парадоксальное блюдо: та самая сладкая селедка с орехами. Приготовление еды немного походит на жизнь: оно примиряет то, что мириться не желает, напоминает дом, наполненный ссорящимися жильцами; во всяком случае, уксус, прибавленный к селедке, увеличивает чувство сытости; съем одну селедку, а чувствую себя так, словно после парочки или близко того, за что следует благодарить уксус.