Вообще-то говоря, их и вправду могли застрелить. Тогда бы не было бы меня, шума в голове, судорог в икрах, равно как и этой дурацкой истории. Только родителей могла убить, в основном, скука, ну или сердечный приступ. Наконец их перевезли на военный аэродром. Летели они только вдвоем. Обслуга разносила остывший кофе и бутерброды. В течение всего полета над Атлантикой самолет ужасно трясся. Мать держала отца за руку. Она спросила, что их ожидает в той Америке. - Одни только хорошие вещи, - обещал отец. Сам он выпил три порции ликера и до самого конца полета спал. О первом впечатлении В жизни я никогда не видела стольких людей в темных очках. Такое вот у нее первое воспоминание об Америке – мужчины в аэропорту, на улице, в аптеках и ресторанах будто ослеплены солнцем. Она вспоминает цвета, все те каскады ярких вывесок и неоновых реклам на домах, от которых буквально болели глаза. Она боялась автомобилей, движущихся по восьми полосам. Они везли байдарки на крышах и тянули лодки побольше. Она рассказывает об этом так, словно бы я не видел ни одного фильма, снятого в Соединенных Штатах. Я вас не обманываю. Рак исчезнет, а вместе с ним – и эта история, а я снова обрету свою мать. Пишу, поскольку при этом меньше боюсь, но и ищу дыры в ее рассказе, те выходные раны, через которые прыщет ложь. Я даже представляю себе, именно сейчас, в час ночи, как показываю вылеченной маме эти записки, и мы с ней вместе смеемся над выдуманными ею глупостями. Из аэропорта их отвезли в следующее убежище. То был одноэтажный домик в штате Мериленд, вросший в похожие деревянные домики, с двориком, открытым на сосновый лес, где было полно серебристых белок. В доме их ожидали радиоприемник, бобинный магнитофон, шахматы, карты и "Монополия", правил которой старик так никогда и не понял. Зато он полюбил поставленный в подвале стол для пинг-понга. Он часами играл с мамой и с офицерами, которые охраняли семью. Сам он еще не слишком хорошо говорил по-английски, но хорошенько намутил им в головах на языке жестов так, что те бегали для него за скотчем, "будвайзером" и сигаретами "лаки страйк" без фильтра, в мягкой пачке. Мама развлекалась тем, что подсчитывала вопросы, которые им задавали в ходе допросов. На пятнадцати тысячах сбилась. Допрашивающие записывали каждое ее слово и пытались сбить ее с толку разными штучками, которые она наверняка бы узнала, если бы знала тогда фильмы с Бондом и читала книги Фредерика Форсайта. Мать обожает приключенческую литературу и шпионские фильмы. Как-то раз ее продержали без еды целый день. В другой раз напихали креветками со льда и накачали бурбоном. Какой-то еще раз офицеры притворялись, будто бы ссорятся. Она же, на голубом глазу, рассказывала о своей огромной любви и трудах жизни по ту сторону железного занавеса. Она сознательно выбрала свободу, поскольку всегда мечтала только лишь о том, чтобы жить в Штатах. Старик же очаровывал историями об испытываемых в СССР ракетах, которые летают низко-низко, вне зоны действия радаров. Еще он посоветовал им, новым своим друзьям, быть поосторожнее с рыбацкими шхунами. Они же плавали себе свободно по всей Атлантике, исследуя структуру американского флота, его вооружение, а все видели их в заднице. Так никто там ничего не ловит, прибавил мой восхищенный старик, рыбу грузят на эти шхуны в Нарве, Хаапсале и в Таллине. Все это выслушивал некий Арнольд Блейк, мохнатый игрушечный мишка лет пятидесяти, агент разведки, делегированный для работы с родителями. Раньше он, вроде как, контрабандой вывозил нацистов из Европы. Он носил ковбойские галстуки и дорогие наручные часы. Он много говорил о жене, не пил, не курил и часто проводил обследования собственного сердца. В связи с этим старик сомневался вслух, а можно ли его вообще считать человеком. О чепухе Договор с матерью выглядит вроде бы как просто: на операцию она пойдет, когда закончит свою историю. Она боится того, что умрет, прежде чем успеет рассказать, что же было дальше. Я и вправду мог бы с этим жить. Она же ведет себя как тонущая, которая отбрасывает спасательный круг, потому что, видите ли, он не такого, как следует, цвета, хотя вода уже заливает ей рот. - Впрочем, я разговаривала с тем своим врачом, они могут оперировать не раньше, чем под конец недели. Ну что же, я тоже разговаривал. Он только развел руками. Подобное состояние вещей несет за собой серьезные последствия; как-нибудь я дойду до них, как-то опишу, пока же не знаю, к чему обратиться. Выражаю согласие, поскольку уменя нет выхода, и только прошу мать, чтобы она излагала историю с сокращениями. Только поскорее. Времени нет. Что случилось с отцом? Его забрали на Сатурн? Взамен мать заливает меня потоками чепухи. Отсюда и Арнольд Блейк, какой-то Форсберг и детали допросов. Когда-то она такой не была. Мать любила конкретные факты и терпеть не могла любого, который представлял свою трассу из дома на автобусную остановку, будто какую-нибудь одиссею. Каждый из вас знает таких. Они часами болтают о своих увлекательных проблемах, о родственниках и приключениях в аптеке. С яростью и печалью до меня дошло, то мать присоединилась к этому кругу. Опухоль вытолкала из ее души остатки молодости. Вот она и мелет всякую чушь, как будто бы у меня есть время только лишь на это. Короче, я узнал, что им предоставили новый дом всего лишь после года допросов. Жили они уже вдвоем, без всяких охранников. Дом стоял среди деревьев в предместьях Крофтона в штате Мериленд, неподалеку от Вашингтона. Была это, как слышу, простая халупа в американском стиле, созданная для толстяков с их громадными автомобилями и чудовищным потомством; белая, выше чем блочные двухэтажные дома на Пагеде. Мать взялась за обустройство этого большого гнезда, и в ее рассказ вливается двойной слив, камин и округлый холодильник с рычагом. Чертовски увлекательно, мама. В закупках им помогал сам Арнольд Блейк, который именовал себя другом семьи, поскольку мог ездить со стариком в окрестности Геттисбурга, где они стреляли фазанов и вилорогих антилоп. В папочке нарастала охотничья манечка, но это уже другое дело. У родителей вообще не было собственных денег, только чеки от правительства, так что мамочка долго рассуждает еще и про них. Еще подробно рассказывает про акции в супермаркетах, на которые возил ее Блейк, ведь у нее самой прав пока не было: о половниках за полцены, о хромированном тостере и пылесосе, а еще об огромном впечатлении, которое вызвало у нее громадье товаров в магазинах. В Польше, к примеру, кастрюли можно было купить только из-под прилавка. Радиоприемник бабуля купила в рассрочку после того, как получила рабочий кредит. Мама просила Блейка, чтобы тот как можно больше разговаривал с ней по-английски, потому что ей хотелось учиться, бравый агент исполнил ее просьбу и не слишком нахально пялился ей в декольте. - Мужчины все время оглядывались на меня, честное слово, - хвастается мама. Вот в это я, как раз, поверить готов. Еще слушаю о частых выездах в столицу. Старик исчезал в здании центра ЦРУ, а скучающая мать решила бродить по городу, несмотря на запрет Блейка. И вот бубнит про уличные пробки и про аренду велосипедов на бензозаправочных станциях; призывает воспоминания о торговцах, предлагавших омаров с деревянных столов, о детях с конфетами в бумажных рожках, о деревянных сараях на тылах каменных домов, но больше всего бухтит про чернокожих. Понятное дело, при этом она использует совсем другие слова, так ей хочется меня разозлить. И специально излагает лишь бы что, только бы оттянуть операцию. Она заметила, что в автобусах в распоряжении белых было множество места, а цветные теснятся сзади. Им запрещали заходить в большинство кафе, парикмахерских и прачечных, в начальных школах имелось по два входа; у черных были даже свои кинотеатры. Мать была поражена этой несправедливостью, она до сих пор живо о ней рассуждает. Она вспоминает волнения после ареста Мартина Лютера Кинга, когда полиция валила в демонстрантов из водяных пушечек, когда лилась кровь и во все стороны летели шляпы. Я же с вредной вежливостью спрашиваю, почему она, в таком случае, продолжает называть чернокожих неграми. Почему надпись над входом в виллу до сих пор пугает? - Я лучше знаю, отвечает мать и начинает болтовню о телевидении. В общем, она мечтала о телевизоре, как когда-то бабуля. И она попросила Арнольда Блейка, чтобы тот записал ее в очередь на такой. Изумленный Блейк тут же завез маму в магазин, где стояло множество телевизоров. Это лишило ее дара речи. В конце концов, они взяли модель "Филко", телевизор, встроенный в деревянный шкафчик, это я хорошо знаю, поскольку мать сообщает даже про цену и золотистую отделку на углах. И с этим телевизором получилось хорошо, потому что старик исчезал на долгие недели: он сидел в Вашингтоне или охотился. - Когда он возвращался, мы проводили друг с другом все время, он не мог от меня отклеиться, только так было нечасто, - слышу я, после чего мать переходит к краткому изложению любимых передач тех лет, балаболит чего-то про семейство Робинзон в космосе и летающей монашке – честное слово, та парила в воздухе в трепещущей на ветру рясе. Действительно, именно это она и помнит: пингвина[60] в американском небе и другую телевизионную хрень? Спрашиваю, была ли она разочарована пребыванием в Штатах и мрачнеющим стариком. Мать тут же отвечает, что жизнь – это море забот, так что не о чем беспокоиться. Но я же лучше знаю, мы не жалуемся, а она не желает говорить об отце плохого. Перед тем вся Гдыня принадлежала им, были спектакли, танцы до утра, рауты и водяра из хрустальных бокалов. А помимо того, она училась, работала, дни были тесные. А в Штатах вышло так, что времени у нее уж слишком много. Они сбежали, и тут началась последовательность допросов, каких-то тайных убежищ, в конце концов, они очутились в какой-то дыре, словно потерявшие голову крысы. Старик пил и где-то шатался, возвращался до смерти влюбленный, истосковавшийся хищник. - И это даже не была бомбардировка любовью, - говорит мама, - скорее уж ковровый налет. Свои телепередачи она смотрела, вооружившись бутылкой вина, блокнотом для черновиков и взводом карандашей. Мать зубрила английский, записывала слова и предложения, а когда выпивала лишнего, представляла себе, что бабуля сидит рядом, дымит "альбатросиной", и вместе они восхищаются речью Кеннеди, который как раз выставил свою кандидатуру в президенты. - Я училась, сколько себя помню. И вдруг совсем нечего было делать. И мне всего хватало, потому что у нас были те чеки от правительства, но я чувствовала себя со всем этим паршиво. – И с ноткой меланхолии мама берет курс на концовку. – Мне показалось, что тронусь вперед вместе с жизнью, когда освою английский язык. В тоге, так оно и вышло. А Кеннеди был классный парень, он щурил глаза и скалил твои те конские зубы. Черт, а не мужик! Понятное дело, Джеки им попользовалась. Я ведь тоже взяла себе черта, и как это для меня закончилось? О приемах Олаф узнает про болезнь бабушки. От ребенка никакой тайны спрятать невозможно. Со свойственным себе спокойствием духа он требует покупать ему надувные шары, гирлянды, детское шампанское и пирожные. Сидит у себя, вырезает из картона гусей, орлов, носорогов и слонов, разрисовывает их различными цветами и составляет плейлист в "Спотифай". При всем при том, он серьезен и собран, в нем невозможно обнаружить ни печали, ни страха, все эти вырезанные фигурки и песенки свидетельствуют о непоколебимой уверенности, что бабушка выздоровеет и вернется. Олаф не сомневается. Я сунул бы ему ладони в голову и взял для себя немного из этой надежды. Молодой готовит приветственный прием и представляет, как его любимая бабуля появится у нас, и все вместе мы, окруженные бумажными зверями, станем праздновать, слушать веселую музыку и кушать пирожные. Он утверждает, что бабушка устраивала ему столько приемов, что пора уже и отблагодарить, пришла его очередь. Я объясняю, что бабушка будет в больнице еще долго, понятное дело, что она к нам еще вернется, в отношении этого нет никаких сомнений, а Олаф с миной судьи заявляет, что нам следует быть готовыми к ее возвращению в любой момент. Сейчас вечер. После белой ночи, полуживой от курева, я отрываюсь от компьютера и целый час провожу за раскрашиванием зверей, Олаф в это время вытаскивает колонку в прихожую и начинает работу над приветственным плакатом. Мать устраивала ему приемы по любому возможному поводу. Таким образом она показывала ему кажущуюся красоту жизни и доказывала, какие же мы с Кларой скучные. По-моему, на его шестой день рождения она сняла зал в кондитерской у Парадовского[61] и заказала торт в форме дракона Беззубика из "Как приручить дракона". На месте уже ожидал клоун, жонглер и пожиратель огня, а еще мужик с дрессированной свиньей, веселой, словно щенок. День рождения прошел замечательно, вот только завершился печально, потому что Олаф полюбил ту веселую свинку и хотел забрать ее домой. Мать даже торговалась с тем мужиком, и только Клара дала всему предприятию отпор: уж чего-чего, но хряка на Витомине не будет. Когда Олаф полюбил артурианские легенды, мать переделала всю виллу в замок. Из окон свисали серые полотнища, что имитировало романские стены, на крыше лопотал флаг с драконом и пошатывался рыцарь из картона. Устанавливая его там, я чудом не грохнулся на землю. А за домом ожидал валун, который я, по заданию матери, притарабанил из самого сквера Ковчега. А в камне торчал пластмассовый меч. Ну да, она же сказала мне просверлить дыру.