В доме стояли ящики из необтесанных досок, один на другом, покрытые шкурами. С балок под потолком свисали сети и скрученные веревки, на полу валялись наконечники гарпунов, хомуты, буи, одним словом, здесь было сказочно, как у муми-троллей. Матери хотелось спать, и она охотно бы закуталась в те шкуры. Отец запретил ей и собирался в полицию, так опасался неприятностей. Им следовало как можно скорей сдаться в руки властей. И вот тут появилась проблема, потому что в деревне давно уже никто не видел полицейского. Староста, у которого единственного имелся телефон, безрезультатно звонил в город, в комиссариат. В конце концов, в халупе появился таксист в "вольво" неопределенного цвета. У него были усы махараджи, сам он жевал табак и ничему не удивлялся, словно бы в этой Швеции влюбленные вылезали из моря каждую пятницу. И они поехали в туман. Мать задремала. Проснулась она уже в городке, на узенькой улочке одноэтажных домиков. Комиссариат размещался в одном из них. Там родителей ожидала пара сонных полицейских и мужик из местной прокуратуры; его вытащили из постели, потому что он немного говорил по-русски. Прокурорский был высоким, глаза у него сидели глубоко в черепе, словно у слепого. Мать все ждала, когда он врежется лбом во фрамугу. Они уселись в комнате для допросов. Повсюду стояли цветы и пепельницы. На стене висел портрет короля с кучей орденов. Полицейские принесли одеяла и подушки, мужик из прокуратуры сообщил, что ночь родители проведут в камере, а завтра приедет кто-то из Стокгольма. В посольствах: польском и советском, про них уже знают, прибавил он еще, а у матери екнуло сердце. Она хотела позвонить дедушке и бабушке. Мужик сказал, что сейчас никак, а вот завтра он подумает. Убила ли моя мама человека? Та самая мама, которая заскакивала со мной, едва-едва выросшим, в картинг, чтобы вместе переживать замечательные столкновения, и крутила массу котлет, потому что я ел только их? Впоследствии, когда уже стала жить одна, не хотела заводить никаких животных, поскольку утверждала, что те хороши для детей и пердунов, зато подкармливала котов, которые крутились возле виллы, а один раз я застал ее над кротовой ямой, сконцентрированную, словно сова, с термосом в кармане халата. С другой стороны, люди ведь полны неожиданностей и делают различные, радикальные вещи, но ведь только не мама, во всяком случае, похоже – нет. И вот родители очутились в камере, ненамного уютнее бункера. Полицейские резались в карты и слушали радио. Отец захрапел, улегшись навзничь, а до мамы дошло, что делу ведь конец, что в Польшу она не вернется, разве что в наручниках. Ее родителям сообщат, что она утонула или же, что шпионила для фашистов, скорее же всего, и то, и другое. Едунов отомстит им, думала она; лишь бы только не избил деда на глазах у бабушки, пускай избавит их хотя бы от этого. Она думала про них обоих, как они сидят на кухне; уже позднее утро, бабуля прикуривает одну "альбатросину" от другой, а дедушка утешает ее, что Хеля их никогда бы не бросила, и вот-вот вернется. Она уснула и проснулась где-то перед рассветом. На пороге камеры стоял Платон в мокрой форме. У него были белые глаза. Изо рта у него текла вода. НОЧЬ ШЕСТАЯ – 1959-1961 ГОДЫ четвертый понедельник октября 2017 года О переменах У матери опухоль мозга. Сама она твердит, что чувствует себя превосходно, и требует повторения обследований. Ей сделали томографию и МРТ, так что ни о какой ошибке не может быть и речи, впрочем, на снимках эту маленькую сволочь сложно не заметить. Опухоль достигла размеров сливы и торчит в в правой височной доле, зажимая гиппокамп. Доктор, существенный такой мужик в очках, с лысинкой и брюшком, объясняет мне, что как раз потому она и влезла в Балтику. Опухоль искривляет пространство и призывает фантомы. Я хочу знать, а не деформирует ли опухоль память, вызывая фальшивые воспоминания. Доктор какое-то время раздумывает над ответом и признает, что такое не исключено. Он расспрашивает про состояние здоровья матери, про головные боли у нее, тошноту, приступы эпилепсии и про смену настроения; я отвечаю, что она вела себя, как и всегда, что ничего беспокоящего я не замечал. Про отца, пришельца и труп в воде я посчитал правильным умолчать. По крайней мере, я знаю, откуда они взялись, все это лживая песнь мучимого гиппокампа. Говоря по правде, я слушал не мать, это со мной говорила опухоль. Мне следует стереть эти заметки, пускай идут себе в пизду. Но я продолжаю записывать. Пишу, потому что трясусь от злости, и мне кажется, что все эти кучи букв, отвалы предложений как-то засыплют мой страх и бешенство. Начнем с хороших известий. Опухоль первичная, не метастазная, ее просветили всю, так что я знаю. Вообще-то о ней все беспокоятся и рассуждают о том, что дальше: химия, радиотерапия или, возможно, скальпель. На все это приезжает онколог из Гданьска, лысый, маленький, с грацией теннисиста, после чего читает приговор: химия не поможет, опухоль следует вырезать, причем, как можно быстрее, иначе мама не доживет до Рождества. Вся проблема в том, что мать на операцию не согласна. Вместо того планирует вернуться домой. Я ей объясняю, что ей остается всего три месяца жизни. Она же в ответ рубает соленые орешки. Она покорила сердца дам из киоска "Инмедио" и влюбила в себя санитарок, студенты, сопровождающие врачей, глядят на нее словно на слона с двумя хоботами. А слоны, как нам известно, знают дорогу к тайным кладбищам. Мама повторяет, что чувствует себя превосходно. Она считает, что врач просто спутал фотоснимки, и та опухоль торчит в голове у кого-то другого. Я объясняю, что это невозможно, а она говорит, чтобы я не морочил ей голову; она ведь сама врач и видела и не такие вещи. Я напоминаю ей, что в пятницу вытащил ее из воды. Обложенная газетами мать мигает. Так если она здоровая, спрашиваю ее, то кто полез в море? - Они меня убьют, - очень серьезно говорит она. После чего она провозглашает монолог о многочисленных опасностях, связанных с подобного рода операцией. Она опасается паралича, потери зрения, слуха и речи, даже беспокоится о памяти, что в других обстоятельствах было бы даже забавным. Она видит себя на каталке, подключенной к капельницам, в памперсе, зависящей от милости других людей. Так может, будет лучше поддаться и умереть? - Никуда я не собираюсь, - слышу я от нее. Похоже на то, что мать героически противостоит достижениям медицины. Я собственноручно сунул бы ее назад в море, лишь бы она только поменяла мнение. Вспоминаю, что от рака просто так никто не умирает. Мама обрекает себя на ужасные страдания, о чем обязана знать. Опухоль уже отобрала ее воспоминания, а теперь готовится к еще большему. Она пожрет меня, Олафа, в конце концов – ее саму, оставляя только боль. А она не уйдет, даже если мать сунет голову в ведро с морфием. В ответ я слышу, что ничего у нее не болит, мозг столь же чувствительный, как цветная капуста. Она и вправду ничего не слышала про метастазы? Упрашиваю, пугаю, заклинаю, и одновременно у меня складывается впечатление, будтио мать просто тащится от моих стараний. Под конец угрожаю, что скажу Олафу правду. Может, хотя бы слезы внука сломят ее сопротивление? Мама рассматривает эту идею в категориях морального шантажа, но, в конце концов, соглашается. Вот такая она и есть. Жаждет внимания, обожает, когда ее о чем-то просят, и теперь милостиво обещает подумать об операции в удобный для нее срок. И она сделает это. При одном условии. О скуке Родители планировали новую жизнь в Швеции. А провели там всего пару недель. Поначалу их взял в оборот комендант местной полиции. Мать расспрашивал про семью, про знакомых в Гдыне и о том, почему, собственно она оказалась в лодке. И по кругу, одно и то же. Потом с континента приплыл какой-то офицер, еще появилось трое русских. Эти ужасно желали переговорить со стариком, в особенности, относительно Платона. Папочка отказался с ними встречаться. Шведы сказали советским валить, но страх остался. Мать тряслась, боясь, что их отошлют в Союз. Пока же что они попали в Стокгольм. Их перехватил спец по беглецам по фамилии Форсберг, милый, приятный дядька, сказал, что он позаботится о них и не позволит никому сделать им что-либо плохого. Мать тут же дала ему себя проявить. Она хотела позвонить дедушке с бабушкой. Ей хотелось только лишь поговорить с ними, старик был против, но она настояла на своем. И что бы ты им сказала, мама? Только я же не с ней разговариваю. Это ее рак общается со мной. Понятное дело, что из звонка ничего не вышло. Мать пыталась несколько раз. Ей отвечал треск, скрежет, а потом тишина, словно из преисподней. Поселили их в большой квартире на четвертом этаже, неподалеку от центра. Там были высокие окна без штор, желтая кухонная мебель и черно-белые полы. Одну комнату занимали двое людей Форсберга в гражданском. Они менялись каждые двенадцать часов, следили за матерью, даже когда она шла в сортир, и не говорили ни на одном из известных ей языков. Еще мама получила ассистентку, во всяком случае, именно так ее называли. Эта женщина брала ее на прогулки, а выглядела она так, будто бы в детстве игралась, в основном, клещами. Из Стокгольма мама помнит неоновую вывеску "Люфтганзы", большие церкви, небоскребы и каменные мосты, переброшенные над муравейником каналов. Вспоминает она задымленные рестораны, где все пили водку или молоко, жрали копченого лосося и квашеную селедку, резкая вонь которой впитывалась в обложенные деревом стены. Вот кто ест подобную гадость, сынок мой дорогой, может ты знаешь кое-чего на эту тему? – спрашивает она. Ну вот, она еще и подкалывает. Вполне возможно, что она и вправду была в этом Стокгольме, только в другое время, например, на профсоюзной экскурсии. Наверняка она еще на какую-нибудь поедет, только нужно выздороветь, люди сейчас до девяноста живут. Она твердит, что ассистентка вытаскивала ее в город, чтобы Фросберг с коллегами мог спокойно выспрашивать папу. Чтобы все узнать про семью, про годы службы, о ее прохождении, про тестя адмирала и других советских политиков. Старик говорил одно и то же, врал, что бежать его заставила любовь, про падение американца смолчал. Именно так проинструктировал и мать: ни слова про катастрофу и роль Едунова, на моторке поплыли вдвоем, никакого Платона не было. Форсберг осторожно углублял тему. Он расспрашивал у мамы, а не было ли на лодке кого-нибудь еще, та ему элегантно врала, ведь в отношении лжи она просто превосходна, пока наконец швед не спросил у нее прямо: кем был Платон Соколов, и что их объединяло? Мать рассказывала, как тот бравый моряк играл с отцом в дурака или ел кремовое пирожное голыми пальцами. Старик тем временем пришел к заключению, что Форсберг догадался о правде и теперь выдаст их Москве. На какой-то из допросов пришел тип из резидентуры американской разведки в Стокгольме, человек серый и ужасно дерганый. Он интересовался исключительно отцом и постоянно навешивал ему на уши лапшу. Они даже поехали в посольство на коньяк с пирожными. Там все были очень милы, так ведь это же ничего не стоит. И как раз тогда старик выдумал ту долбанную Америку. Матери хотелось бы остаться в Швеции, но папочка выдумал себе грандиозную карьеру на другом берегу Атлантики, он верил, что ему даже дадут командовать судном, и пугал терпеливым Едуновым. Швеция, она ведь слишком близко, говорил он. Едунов сможет достать их через пять, возможно, семь лет. Они что, и вправду желают менять место жительства каждые полгода, а автомобильные знаки – раз в неделю? А мать и так была постоянно на стреме. Она постоянно оглядывалась, по ночам не могла заснуть, вслушиваясь в скрип старых ступеней на лестничной клетке и звон бутылок, которые валились пробегавшими крысами. Кто-то ходил за ней, в подворотнях таились тени. - Фру Хелена, вы лучше не надо ехать в ту Америку, - предостерегал ее Форсберг. – Николай не сделает там никакой карьеры. Они попользуются им и выбросят. Убьют, поменяют на ценного для них агента. Сейчас-то они вокруг вас скачут, но потом эту у них пройдет. Подумайте, фру: почему вы им так нужны? А я вас защищу. Для вас мы найдем практику. Николай получит хороший, не слишком выпяченный пост. Почему он все время рассказывает про какое-то судно? Через неделю родители очутились в вилле под Франкфуртом; из аэродрома их перевезли ночью в "фольксвагене" с затемненными стеклами. На месте ожидала охрана, пара офицеров американской разведки и стенографистка, заполняющая тонкие листы линиями наклонного письма, не сравнимого ни с чем, что мать видела до сих пор. Работали с ними месяц. Экскурсии закончились, мать не высовывала нос за лиственницы и живую изгородь. Они с отцом слушали немецкое радио, ели кучу мяса и наверстывали время, потерянное в Стокгольме. Мать снова рассказывает про всяческие безобразия, которые вытворяла со стариком; по ее мнению, секс – это самая замечательная штука на свете, а папочка на этом поле достиг истинно чемпионских высот. Под конец я говорю ей, что о некоторых вещах мне лучше было бы и не знать, а она спрашивает: я что, из ризницы сбежал. - Лично я этого не стыжусь, - говорит восьмидесятилетняя бабка с раком в седой голове. Американцы притащили два различных детектора лжи, поначалу подключили старика, потом мать. У нее проверяли пульс, кровяное давление и выделение пота. Задавали все время одни и те же вопросы, частично бессмысленные, а частично очень даже по делу. Как звали ее детскую подружку? Были ли у них в доме какие-нибудь животные? Подделывала ли она когда-либо документы? Ссорилась ли когда-либо со своим начальником? Во время этих исследований мать представляла, что разыгрывает исключительно длинную партию в ремик. Старик умолял ее молчать про американца. Он шептал ей это, потому что повсюду была установлена подслушка. Мама, которой было скучно и которой осточертел весь этот маскарад, спросила наконец, почему бы им не рассказать всей правды. Старик возмутился. Да что ей в голову стукнуло? - С неба свалился их секретный проект, - тихо сообщил он. – Нас убьют, потому что мы об этом знаем.