Телефон звонит скорее, чем я предполагал; скорее всего, у Юрчика очень короткий запал, совершенно как у меня. Сейчас почти что три часа ночи, я сижу за письменным столом, рядом лежат пустые, вырванные ящики, я пью холодный кофе и курю оставшиеся от мамы сигареты, за окном ветер тормошит крону каштана. С вибрирующей мобилкой в руке приседаю перед стеклянным баром, в нем запыленные бутылки вина и несколько уже вскрытых бутылок: кофейный и яичный ликер, ореховая настойка, коньяки и бренди, за ними скотч, еще с бандеролью. Принимаю звонок, разыскивая стакан, который был бы целый и не разбитый. Юрий пользуется твердым, простым английским языком, все звучит немного похоже на речевой транслятор, пропущенный через старые динамики. Я слушаю о том, чего он хочет, что я должен сделать. Перебиваю его и говорю очень просто: - Привет, брат. У мужика отняло речь. В этой недолгой, приятной тишине выпиваю стакан, даже чувствую тонкий привкус земли и разогретого торфа, что совершенно теряется в столкновении с величественным залпом прекрасного спиртного, я заливаю себе горло этим питательным теплом и слушаю, как Юрий пробует восстановить над собой контроль. Он повторяет свои требования, но уже не с такой уверенностью. Я прошу его, чтобы мы всего лишь поговорили, в конце концов, мы же братья, небольшая беседа никак не помешает. Спрашиваю, зачем он делает нам так больно. Я еще могу понять, что убил Хелену, хотя не прощу этого и, раньше или позднее, убью его. Да, она разбила его сембю, возможно, но через шестьдесят лет? Он не мстит, слышу в ответ, он доискивается справедливости. Я мог и не помещать объявления в сети, но, раз он его прочитал, это означает, что издавна следил за мной, за матерью, за "Фернандо", интересовался и выслеживал. Стакан наполняю до половины, пью по-спортивному, разглаживаю страхи. Я догадываюсь, что Юрий выжидает где-то недалеко, возможно даже, что он перелез через сетку. Из нейлоновой сумки вытаскиваю свой нож шеф-повара, мы знакомы с ним уже много лет, с его помощью я приготовил именинный ужин для мамы когда закончил ПТУ, мне хотелось, чтобы она знала, что я не ошибся. Лампы погашены, я хожу от окна к окну, поглядываю на сад и улицу, оставаясь невидимым, но Юрия высмотреть не удается. Даю ему понять, что если я должен исполнить его особенную просьбу, если отдам ему космическое сокровище, мне потребуются гарантии безопасности. Пускай поедет на мол в Орлове и снимет там ролик, назвав четко время. Если же он приблизится к моей семье, то ничего не получит; устроим это между собой, говорю я, и Юрий соглашается. Повторяю вопрос: почему он нас преследует? Ведь мы, с Кларой и Олафом, ничего плохого ему не сделали. - Ты отобрал у меня жизнь, - отвечает он голосом, звучащим из транслятора. – Я был сыном предателя. Семенем изменника. А у тебя имеются забегаловка и семья. Ты никогда не поймешь, что значит, когда тебя гонят от каждой двери. Я должен был пахать за десятерых, и мне было в сотню раз труднее, потому что отец насрал на отчизну и обвел всех нас вокруг пальца, а у тебя что? Хорошая житуха заботливого сынка? А у меня мать посадили, ее затравили настолько, что она повесилась. Разогревшийся спиртным, я намереваюсь ему сказать, чтобы он не ныл, ведь он устроил себе жизнь вполне неплохо, раз работает в органах: сам по себе сюда, скорее всего, не приехал бы. Мне, похоже, даже удается эту мудрую мысль умолчать; наши отношения на лезвии ножа, а нож я держу в кармане. Принимаю предложение брата, определяем подробности встречи, наступает последняя неприятная минута тишины, когда мы ждем, кто из нас первый отключится. О новых шкурах Меня зовут Дастин Барский, родился, как оказывается, в Штатах, все еще супруг Клары, всегда отец Олафа, еще до вчерашнего дня повар в ресторане стейков "Фернандо" на улице Швентояньской в Гдыне. Но и еще. Меня зовут Николай Семенович Нарумов он же Стен Барский, родившийся под Ленинградом, капитан второго ранга советского военно-морского флота, главнокомандующий на эсминце "Смелый", агент Центрального Разведывательного Управления, но еще и Главного Разведывательного Управления, отец Дастина и муж недавно умершей Хелены. Похоже на то, что все мною написанное, может быть ничем более, чем прощальным письмом, о, ужас, завещанием. Я предчувствовал осмысленность этого письменного труда, только считал, что оно раскроется более приятным образом. Закончу и пойду к Юрию. Но давайте еще вернемся к Америке. Едунов занимал дом в предместье Роквелла, штат Мериленд; отстоящий от дороги и скрытый деревьями, как и наш в Крофтоне. Коричневая черепица нависала над окнами, будто фуражка над буркалами бандита, который там проживал. Хелена оттягивала этот визит, ведь кроме меня был еще Дастин. Не пойдешь же на врага с новорожденным в руках. Впрочем, ей нужно было время, чтобы встать на ноги. Она наняла няню и работала в стоматологическом кабинете с перерывами для кормления. На выходные она иногда выезжала на залив, с коляской, брала Дастина на руки шла с ним в лес, тот самый, по которому гуляли с Бурбоном. Она ездила на новые фильмы с сыном на заднем сидении, еще купила проигрыватель и крутила массу новой музыки: Элтона Джона, "Би Джиз" и Рода Стюарта. Я вижу, как она кружит под Rocket Man в большой, пустой кухне, с малышом в махровой пеленке, которого она держит под голову в вытянутых руках. У нее прическа, как в "Ангелах Чарли", а ногти покрашены каждый разным лаком. Она носит огромные сережки и многоцветные платья, ее глаза снова блестят. Прошло полтора года, и хотя она сама в этом никогда бы не призналась, за это время она имела пару свиданий и наверняка попробовала кислоту. Это я тоже вижу очень четко. Она ходит с художником, настоящим таким, от которого пахнет мокрым лесом, который курит трубку и цитирует по памяти поэмы битников. После ужина они едут к аэродрому. Хелена кладет марку под язык, перепрыгивает через ограду, и они мчат по взлетно-посадочной полосе, моя жена и тот поэт, изображая взрывы, выстрелы и вопли пилотов. Опускается ночь, но асфальт остается теплым от солнца. Звездочка пробует сбивать звезды, что висят низко, словно яблоки, приглашает на танец деревья и цветные авиетки, пока не падает на траву, он рядом с нею, и они болтают о небе над ними. Кто там живет? Видят ли их сейчас с Сириуса? На рассвете она отвозит его домой. Вот такой я ее вижу: она едет и расширенными, похожими на мельничные колеса глазами и валяющимся без сознания хиппи на заднем сидении, у нее черные ступни, берет перекосило на мокрой шевелюре, а городские огни отражаются в ее гигантских зрачках. Мне кажется, что ей уже и не хотелось, чтобы я вернулся. О ненависти Прошло много месяцев, прежде чем она вновь заинтересовалась Едуновым. Он был последним шансом, чтобы узнать правду, мать боялась, что его утратит, опять же, она не знала, как к нему подойти. За домом в Роквилле она наблюдала в бинокль. Всякий раз она арендовала другой автомобиль, что очень разумно, хотя и вижу ее, возможно, ложно, как она забирается на дерево, бедрами охватывает ветку и следит за домом врага, отгоняя от себя белок. Дастином в это время занималась няня. Едунов проживал сам и радовался жизни, а Хелене кровь била в голову всякий раз, когда он выходил из дома красиво одетый, в темном пиджаке и с цветастым галстуком, когда садился в "шевроле" и стартовал с высохшим локтем, выставленным в окно, когда возвращался ночью, щелчком выбрасывал окурок на траву и шел, посвистывая, от машины к двери. Мать перекашивало от ненависти от того, что этот человек ездит за покупками, выгружает из машины ящики вина и мороженых креветок, уже от самого факта, что он ходил в магазин и кто-то продавал ему еду, что парикмахер его стриг, а бармен наливал выпить, в глазах матери это выглядело просто скандальным. Она выходила из себя от ненависти, потому что Едунов вел себя как совершенно обыкновенный человек, который никому не сделал ничего плохого, он просто выносил мешки с мусором в баки перед домом и как будто ничего не происходило, отряхивал руки. Никто Едунова не посещал, никаких женщин или коллег, даже газонокосильщик не пересекал порога дома; хозяин сам мыл окна, с губки ему текло на рубашку. Должно быть, у нее был первоклассный бинокль. Перед встречей она еще раз записала свои показания, прибавила фотографию, копии писем, даже историю о поединке на гарпунах, с которого все и началось. Эти бумаги сейчас в руках у Юрия. В конце концов, она встала на пороге, в темных очках и с сумочкой под мышкой. В сумочке была пачка сигарет от отца, в пачке – фотоаппарат. Едунов не проявил удивления, он наверняка знал, что Хелена его, наконец, найдет. Он отступил на шаг и пропустил ее в дом. В тот день на нем была рубашка стального цвета, темные брюки-клеш, тяжелые часы и толстенная цепь на жилистой шее. Даже бездействующая рука была украшена перстнями. Двигался он как конькобежец, буквально танцевал вокруг Хелены, тряся штанинами. Он осторожно снял с нее пальто и пропустил вперед, показав дорогу в комнату. Там пахло пылью и жирной едой. Ковер в пятнышки изображал из себя леопардовую шкуру, тяжелые, коричневые шторы блокировали доступ свету, имелся разожженный, обложенный камнем камин. Люстра, изготовленная из штурвала, заставляла вспомнить морские приключения жильца. Реальную, более важную памятку Едунов прижимал к бедру, рука словно бы съежилась и усохла. От ее мертвенности силуэт будто бы изгибался в сторону. Хелена глядела, одновременно изумляясь и веселясь тому, как хозяин мучается, вскрывая вино, как бутылка прыгает по столешнице, как она не слушается и вращается вместе с пробкой. Мать уселась на полукруглом диване цвета ранней осени, на стеклянный столик положила пачку "лаки страйк". Осторожно вынула из сумочки сигарету. Едунов сказал, что очень рад этому визиту, ведь они знакомы многие годы, но никогда много не разговаривали, наконец-то случилась оказия все это изменить. Он еще не ужинал, с удовольствием что-нибудь приготовит, в принципе, он редко принимает гостей. - Где мой муж? – спросила Хелена. Едунов строил из себя дурачка. Он дал понять, что сейчас является обыкновенным гражданином Америки, все вопросы холодной войны, сражений разведок оставил рлзади, просто радуется жизни. Хелена на это ответила, что многого и не ожидает, не надеется и на то, что муж когда-нибудь к ней вернется, ей просто хотелось знать, что произошло в Вене и потом. Николай жив или его убили? Кто она: вдова или брошенная жена? А если Коля живет, то где? Именно это и хотела узнать моя Звездочка, моя неживая Хелена. Одновременно она водила взглядом по загроможденному салону, игралась пачкой сигарет с фотоаппаратом внутри, вроде бы вся такая взволнованная и нервная. А Едунов, этот крысиный король, ответил, что в чем-то может и помочь, но через какое-то время, они поужинают и поговорят спокойно, налил вина и взялся готовить рыбу в овощах. На кухне он расставил сковородки и кастрюльки, резал лук порей и брокколи под треск раскаленного жира. Без своей руки он помогал бы себе даже носом, если бы только мог, да еще и шутил, что за годы холостой жизни одичал, готовит просто, но вкусно, и ему очень не хотелось бы подвести моей Хеленки. Да, здорово я тем гарпуном достал. Он вспоминал меня и вечно проклинал, когда завязывал шнурки, управлял машиной или расстегивал бюстгальтер, когда надевал трусы и приглашал на танец. Тогда он бешено бормотал: ёбаный Нарумов. Хелена терпеливо ожидала и делала снимки всякий раз, когда Едунов поворачивался. На полках, подоконниках и на стеклянном столике лежали книги о космосе, внеземных цивилизациях и о реинкарнации на других планетах, о землях шумеров и египтян, о безлюдных землях в Мозамбике, о происхождении которых нам неизвестно, и об Атлантиде.