Боюсь, что я ее раздавлю, настолько она хрупкая. Мама потеет во сне. Мы оба потеем. Мою руки и сую под кран бумажные полотенца; госпитальный коридор тянется в глубину собственной трупной синевы; свет из-за приоткрытых дверей словно предвосхищает появление упырей. Осторожно оттираю лоб мамы, она открывает глаза и сразу же их щурит, словно высматривает что-то в тумане. Любимая ладошка прижимается к моей щеке, к свежей ране. Я осторожно прижимаю ее, а мама обнимает меня, притягивает, подергивает губы пальцами, исследует брови, подбородок, уши; ее глаза расширяются от изумления; мама целует меня совершенно не так, как следовало бы. - Коля. Мой Коля, - шепчет она и удерживает мое лицо в своих ладонях. Мама умирает во сне, через пару часов. НОЧЬ ДЕСЯТАЯ – 1975 ГОД И ПОЗДНЕЕ Четвертая пятница октября 2017 года О духах Я совершенно спокоен. Врач говорит, что у мамы остановилось сердце. Ее обследовали, условно допустили до операции, такое ведь случается, вообще-то, ничьей вины здесь нет, вы же знает, в таком возрасте… Она кажется раза в два меньше, чем при жизни, девочка, ребенок в мешке из сморщенной кожи, с остроконечным, желтым носом и полураскрытым ртом, который ей сейчас зашьют. Я получаю свидетельство о смерти и не знаю, что с ним делать. Маму закрывают простыней, она выезжает, подождет в холодильнике, пока я не найду похоронное бюро. Ее кремируют, пепел я закопаю в землю у нас, на Витомине, там, где лежит мэр Радтке, тот самый, кто в виде привидения пугал в доме на улице 19 февраля, сейчас я представляю маму как духа. Она молодая, красивая, катит на призрачном кабриолете в компании призрачных любовников, прихлебывает whisky sour, что гонят в мире ином. Она танцует в кабаках, которые уже не существуют, в "Стильном" и "Интер-Клубе", где официантки в белых блузках до сих пор разносят пласты консервированной ветчины, для нее играет Пол Маккартни и поет Кепура, и все это продолжается до рассвета. Ее звучный, бесстыдный смех будит гостей в Доме Моряка, вылетает пробка из бутылки шампанского, вонь табака выходит в коридор, в щели под дверью виден свет, но когда охранники гостиницы заходят в номер, выясняется, что там никого нет. Мама хотела, чтобы ее кремировали, она силой заставила меня поклясться, что я суну ее в огонь. Только это требование является болезненным компромиссом ее расчетов с вечностью. На самом-то деле она хотела, чтобы ее прах зарядили в пушку и выстрелили в Балтийском море. Тогда я говорил, что польское законодательство подобные чудеса запрещает, впрочем, мама, где же я возьму тебе пушку, мне зарабатывать надо. В ответ она придумала дерево на своей могиле, вместо аттики, такое самое обычное, бук или даже каштан, пускай себе тянет из земли воду, смешанную с прахом, растет более красивый, чем ее мечтания о прекрасной жизни, населенные дроздами, трясогузками и серебристыми белками из Америки. Я напомнил ей о том, что мы живем в Польше, придет какой-нибудь перец и прикажет срубить это дерево, потому что тот могилу бабули, что располагается рядом, корнями распихивает. В ответ на это она потребовала, чтобы я выбросил ее на свалку, прямиком из больничной кровати, тогда, возможно, бомжи растащат ее на органы, на это я говорил ей, да что ты такое говоришь, мама. Она боялась земли, вечного мрака урны. Звоню Кларе, она не берет трубку, и Олаф тоже. Выходит, это реально происходит. "Я не ручаюсь за себя", - написала мне Клара, а в таких вещах она никогда не шутит. Свои вещи я найду на пороге, сегодняшний день вообще день вещей, потому что еще нужно убрать за мамой, а впрочем, что Клара может, собственно, выбросить: пяток пар брюк, костюм, свитера, спортивные костюмы, футболки, я же ничего не собираю, даже игровая консоль – это ребенка, хотя, вроде как, я себе купил; у нас все было общим, все строили вместе с заработной платы и сбережений, моего не было, все было наше, все те вещи, которые, наверняка, ждут под дверью, они словно короста, преждевременно сорванная с тела, которое перестало принадлежать мне. Мысль о пустоте, об отсутствии матери, Клары и сына с совершенно неуместная и одновременно стопроцентная. Мир закончился, я совершенно спокоен. Это спокойствие когда-нибудь закончится, я элегантно в нем перемещаюсь, пользуюсь им до тех пор, пока оно существует. Мне еще кое-что нужно сделать. Для начала: мамины вещи, нужно освободить палату. Выбрасываю станиолевые обертки от шоколада, упаковки от рафэлло и желейных конфет с фруктовой начинкой, в последние дни мать объедалась сладостями. Из кармана халата вынимаю курево и перекладываю сигареты в свою пачку. Под кроватью ожидает кожаная сумка, загружаю туда пижамы, туфли, халат, брюки белье, косметичку и компьютер, только плащ уже не помещается, хотя я его запихиваю, дожимаю коленом, сейчас молния разойдется, наконец сумку закрываю, плащ ложу сверху, после чего до меня доходит, что все эти вещи никогда уже не будут нужны. Соки в пакетиках, печенье, слабогазированную воду ставлю на краю шкафчика, пускай кто-нибудь заберет себе; в конце концов, спрашиваю соседку, ту вторую пациентку, не желает ли она чего-то взять. Она отказывает. Да, дурацкая ситуация, я пытался впиндюрить ей последнюю еду покойницы. - Вот тот ваш кузен или кто он там, такой неприятный человек, зачем он вообще приходил? – спрашивает соседка и прибавляет. – Ваша мама, по-моему, его боялась. Вспоминаю: врач упоминал, что мы пересаливаем с посещениями; тогда на это у меня не хватило ума, допытываюсь теперь, что за тип, как он представился, чего хотел и так далее, получаю ответ, которого и следовало ожидать: мужчина, уже после шестидесяти, ухоженный, так что может даже чуточку старший, в кожаной куртке, двигался будто солдат. - Он посидел буквально минутку, о чем они разговаривали, я не слышала. Он ушел, и не прошло пары часов, а она умерла. Им не следовало его сюда впускать, не следовало. О холодильнике Над улицей Швентояньской висят троллейбусные провода и крепнет небо; на другой стороне улицы блестит стеклянный театр, новое здание, в котором помещается центр городской информации и совершенно недавно открытое кафе, в котором подают завтраки. Справа белеет колокольня костёла – никого и ничего, только такси летит через лужи, я выкуриваю сигарету и открываю "Фернандо". Выбрасываю окурок, ожидаю, когда дым разойдется, и только после этого вхожу. Клара не успела поменять замки, и наверняка этого не сделает, что не имеет ни малейшего значения, я прощаюсь с этим местом по совершенно другой причине. Внутри стоит слабый запах моющего средства и пережженного жира. Присматриваюсь к нашим столикам с деревянными столешницами и с черными, стальными ножками; мы по дешевке тащили их из Эльблонга, потому что там обанкротилась забегаловка с тайской жратвой, и те не знали, что делать с мебелью; мы арендовали доставочный фиат, перевязали эти столы ремнями, и все равно, они бились друг о друга, я опасался, что при торможении такой стол может вляпаться в кабину, а ехал я резко, машина была арендована до определенного времени. Меня приветствует наша стена из натурального, красного кирпича, когда-нибудь кирпич обвалится, Клара хотела клинкерную плитку, я настоял на своем, и правильно, жаль, что сейчас такой стенки уже не найдешь, я же сначала очистил эту стенку, сначала проволочной щеткой, потом кругами наждачной бумаги на дрели, тщательно протер влажной тряпкой, а когда стенка высохла, наложил раствор и пропитку. С бычьей головой, что висит на этой стене, была другая история, потому что Клара примчалась ко мне, что в антикварном магазине на улице Костки Наперского ожидает как раз такая бычья башка, буйволовый череп, увенчанный импозантными рогами, очищенный и приятный на вид. За это чудо хотели две косые, на что я заявил, что – нет, ну откуда, мы уже вышли из бюджета, и мне придется клепать гамбурасы до конца света, чтобы выплатить долги, а Клара сказала, как она это умеет, что раз на это дело пошло столько бабок, эту прекрасную и катастрофическую мечту, то эти две штуки никакой разницы уже не сделают; так что теперь мы имеем эту восхитительную башку, которая так величественно висит. Относительно же стрелки возле черепа, чтобы была разница, мы ужасно поссорились, наверняка тоже потому, что оба летели из последних сил, на последней прямой мы уже осточертели друг другу, нам осточертела эта задумка, а пока что Клара придумала эту большую, светящуюся желтым цветом стрелку, нацеленную в бар. Я отказал, мне хотелось, чтобы кирпичная стена была пустой, только лишь с бычьей башкой посредине. Я злился, потому как нахрена эта стрелка, раз бар всего лишь в двух метрах; или, если бы здесь стоял целый бык, живой и с колечком в носу, она тоже влепила бы на эти замечательные красные кирпичи ослепительную неоновую надпись "это бык"? Клара ответила, что люди невообразимо глупы, они тупые, словно сибирские валенки, словно именно эти кирпичи, посему они и не заметят бара, и будут крутиться по заведению как ослепленные вороны, тем более, если нахренячатся еще до обеда, что у нас ведь случается. Перед такой истиной необходимо опуститься на колени, и теперь стрелка сияет в окутанном темнотой зале. Иду за стойку бара, проверяю чистоту верхом ладони, захожу в подсобные помещения, в кухню и, по-моему, мне себя жалко. Я чувствую себя словно король, находящийся с визитом на утраченных землях после проигранной войны. Над стойкой, по-прежнему, стоят мини-холодильники, наполненные полуфабрикатами. Проверяю перечень температур, его необходимо дополнить на случай проверки из санэпидемстанции, и я действительно делаю это, ввожу цифры с потолка, лишь бы они были, проверяю даже наличие жира под карнизом, скребу пальцем, бороться с ним не имеет смысла: он мгновенно возвращается. Возле решетки гриля ровнехонько лежат щипцы, лопатки и щетка. Теперь я добираюсь до своих ножей, подвешенных на магнитной планке. Имеется нож для устриц, для сыров, для снятия филе, для пленок и сухожилий, наконец, мой любимый удлиненный и слегка выработанный нож шеф-повара, первая вещь, на которую я по-настоящему экономил, с крепкой деревянной рукояткой и широким лезвием. Этот нож режет мясо практически без усилий, собственно говоря, оно само раскрывается краснотой под его деликатным нажимом, лезвие вскрывает плотные структуры волокон и бабье лето жира, оно сонно пружинит, словно кот, катающийся на солнце, настоящие ножи предназначены именно для этого, они муштруют мясо, заставляют его быть послушным. Прячу его в отсеке специальной сумки для ножей, которую держу в шкафчике. Сумку не защелкиваю только перевешиваю через плечо, пусть болтается у бедра. Тренируюсь вынимать нож так долго, что делаю это одним быстрым движением. В "Фернандо" у нас шесть небольших холодильников, размещенных на полках, и огромный морозильник для мяса. Открываю его и опорожняю. Замороженные антрекоты, языки, вырезки и ростбифы стучат о пол, обсыпая его крошками ледяной пыли, кто-то мог бы подумать, что Рождество пришло раньше срока. Занимаю их место, задвигаю крышку и вот так залегаю в морозе, который прямо болит, я не вижу даже собственных пальцев, сплетаю их на груди, дышу глубоко, я близок ко сну и смерти, чем когда-либо ранее, и знаю, что если протяну руку рядом, то встречу ладонь мамы. О знакомых глазах Еду на Каменную Гору, Гдыня пустая и мокрая от дождя, проезжаю мимо неплотных облаков тумана, мимо проезжают машины-свиноматки и машины-подсвинки, домики на две семьи, где ни у кого не рушится жизнь, тихие и безопасные школы, трясущиеся туи. Во входной двери виллы расхуярены все шесть замков, мамина крепость быстро пала. Одежда вытащена из шкафов, выломана стенка убежища, где, в случае чего, я должен был спрятаться. На полу в спальне валяются книжки, пол на кухне весь в кастрюлях и столовых приборах, даже кофе, соль, сахар и приправы высыпаны из баночек. Нахожу скрученные доллары, извлеченные из двери, золотые слитки и кольца валяются среди разбитых плиток в ванне; сукин сын презрел этим, он искал что-то другое. Бумаги из письменного стола исчезли. Нет собранных мамой фотографий, вырезок из газет, уцелело только то, что было со мной. Провожу обход жилища, брожу в вещах. Входную дверь запираю на засов, она одна осталась целая. Собираю кофе с пола, просеваю его через ситечко, чтобы в нем не было стекла, и завариваю в кофеварке. Сажусь за столом, подключаю мобилку на зарядку, уверенный, что та сейчас зазвонит. Открываю компьютер. Я должен закончить историю моей мамы, рассказ Хелены, а так же свой собственный. После первого же глотка меня тянет на рвоту. Иду в сортир и блюю, словно после плодово-выгодного, обрызгивая золото. Промываю рот, обмываю лицо и присматриваюсь к своему отражению в зеркале. Я похудел, и это мало еще сказано. Понимание приходит неожиданно, с раздавливающей все и вся уверенностью. Я уже знаю, откуда мне знакомы глаза человека, который пришел в "Фернандо", похитил у меня сына, побил и наверняка убил мать, ведь я видел их постоянно, даже о том не зная, да, мы не похожие, но глаза у нас практически идентичные, унаследованные от отца. Они ничем не отличаются, мои глаза и глаза моего брата Юрия. Об умерших