Понятно, что помню, это вообще одно из моих первых четких воспоминаний. Мне было тогда годика два, и мы приехали в Сопот на трубочки с кремом. Но я мечтал о прогулке по молу, лишь бы подальше, где глубокая вода. Шумел шторм, ни про какой мол и речи не могло быть, тем не менее, я настоял на своем и сбежал от матери. Номер удался легко – мать засмотрелась на здание Гранд Отеля. Волны заливали мол и били снизу в доски. Я, без страха, бежал в их направлении, что было сил, на своих маленьких ножках. Помню грохот и соль во рту. Перед самым помостом мать меня схватила, и когда я собирал шлепки своей попкой, громадная волна охватила мол рваным крылом, вода высоко выпрыснула между досок и окатила нас двоих. Мать била меня по заду, плакала и спрашивала: неужели я хочу умереть. В моей маленькой головке никак не вмещалось, что весь этот скандал, смерть, может касаться именно меня. А вот у мамы во время шторма посреди Балтики все это вмещалось без труда. Смерть означает, что из головы исчезают воспоминания, а вкусы с языка. Она подтверждает фактическое состояние, являясь штампом уничтожения. - В конце концов, у нас есть только прошлое, и мы сами им являемся, - философски замечает мать, с аппетитом поедая крекеры из киоска Инмедио. И тут же громко задумывается над тем, хватит ли ей газет, поскольку страшно боится скуки. Тогда, на моторной лодке, скука ей никак не грозила. Несколько минут она посидела в каюте и размышляла о той смерти и рыбах, которые съедят ее в глубине. Потом перепугалась, что шторм снес старика с палубы, а моторная лодка летит вперед, чтобы наткнуться на какой-нибудь танкер. Но нет, старик стоял за рулевым колесом, направляя лодку прямо на волну. Мать попросила возвращаться домой. Старик, совершенно спокойно, спросил, это она так шутит. За ними точно такой же шторм, как и перед ними, может статься, что они разобьются о берег. Когда безумствует шторм, в море безопаснее всего. Мать обняла его, а он ее прогонял, но та его не слушала. - Он относился к этой буре, как к какой-то мороси. Не боялся, а даже если и побаивался, то страха не показывал. Очень жаль. Мне нужно было что-то другое… - Мать замолкает, выискивая подходящие слова. – Мне хотелось, чтобы он боялся вместе со мной. О песнях Море успокоилось. Старик проверил состояние борта, оценил работу насосов, и поскольку все действовало, как следует, вскрыл бутылку. Он стоял за рулем в беспечной позе, выдвинув ногу вперед; Платон присел рядом, и они сосали свой эликсир жизни из кружек. А еще папа позвал маму, чтобы та пришла. Балтика их не поглотила, зато водка утопит. Прошло какое-то время, прежде чем до мамы дошло, что старик делает на самом деле. Маме и себе он налил немножечко, зато третью кружку наполнил по края. Платон не распознал коварного плана и даже радовался. Мама цедила свою порцию, глядела на спокойное море, на звезды и размышляла об американцах, кружащихся на орбите где-то там, высоко-высоко. К Платону вернулось хорошее настроение. - Как здорово, - говорил он, сжимая кружку. – И ничего больше не надо. Ну, может, хорошую жену и бифштекс. Ну да, хорошая женка и бифштекс – это то, что нужно. Но и так здорово. И вообще, я бы ужасно хотел, чтобы на земле воцарилось согласие. Для этого у нас имеется коммунизм. А так, нормально, я бы сажал людей за решетку, вот прямо каждого, даже адмиралов. Пускай себе сидят, пока не согласятся, без каких-либо исключений. - Исключительно, - ответил на это старик, который притворялся более пьяным, чем был на самом деле. – А как с капитанами? В ответ Платон раскрыл свою глупую варежку, встал, пошатнулся и упал папе в объятия. И ни у одного из них из кружек не пролилось ни капельки, такой скорее ноги поломает, чем выпивку прольет. И эти два барана, вцепившихся друг в друга, завели песню о том, как насиловали немок в Берлине. Мама приводит ее вскользь, говоря по правде, мычит. Слова этой припевки наполняют меня ужасом, и прямо сейчас я думаю, что, возможно, было бы лучше не идти по следам папы и в продолжение этого ее рассказа, потому что ничего приятного там меня не ждет. Но пока что мы имеем ночь, Балтийское море, мать и бутылку. Мужчины орали и обнимались; Платон вонзал в отца влажные, сыновние взгляды. Чем больше я слушаю материнские рассказы, чем больше записываю их, тем лучше понимаю, что русские – это все же другая разновидность человека по сравнению с нами. Например, я в жизни никогда не пел, хотя музыку люблю. Почему? А мне просто никогда не приходило в голову, что так можно, только сейчас я об этом думаю, во всяком случае, как только русские распоются, то остановиться уже не могут. Они орали о прелестях майской Москвы, о том, как над Саном расседлывают лошадей, о березке что растет над солдатской могилой, о красоте гремящей катюши, а когда у второй бытылки показалось дно, появились и сердечные темы. Они орали, что любовь – она как советский военно-морской флот, что ее никто не победит. По мнению матери, с большой любовью справится даже бардак в доме и злоупотребление алкоголем, но старик за рулевым колесом крайне серьезно выглядел неуничтожимым. С Платоном было по-другому. Папочка попросил маму занять место за рулевым колесом и показал, как завязать пусковой тросик над коленом. Сам он занес Платона в каюту и накрыл брезентом. Бравый моряк тут же захрапел. Могу поспорить, что снилась ему женка с сиськами в бифштексе. О хорошем сне Маме же, в свою очередь, снилось, будто бы она все время плывет на моторной лодке в Швецию вместе со стариком и Платоном, словом, все выглядело точно так же, с той лишь разницей, что в каюте висело одеяло, а она лежала на раскладушке, одетая в то самое голубое платьице, что было на ней в "Стильной". Она вышла на палубу, прошла мимо отца за рулевым колесом, открыла раму и уселась на носу. Вода была идеально гладкой, на небе ни облачка и полно звезд. Одна из них сияла ярче остальных, она облучала лодку интенсивным серебристым сиянием. Мама сидела, опустив ноги к воде, спокойная и засмотревшаяся в небо, отец напевал песенку о победе любви, об огнях и дождях, а счастливая звезда, та космическая селедка, плыла перед ними, указывая безопасный путь. О глупой улыбке - Я не горжусь тем, что сделала, - говорит мама. – Не горжусь и никогда не стану гордиться. Как видно, она обожает повторы, они придают силы ее внутренним переживаниям. Еще вчера на всю эту фигню мне было бы наплевать. Только ведь еще вчера она не купалась в ледяном море. Этот ее рассказ рождается из чего-то, что разрушает ее из середины, что является доказательством болезни, словно горячка или экзема. Утром, по ее словам, они проплыли мимо какого-то судна, что не имеет никакого значения. Оно плыло далеко и поперек их курса. Мать видела высокий борт, капитанский мостик и флаг на мачте. Старик вырубил двигатель и ожидал. Сказал, что это всего лишь рыбаки из Германии, так что бояться нечего; и долил топлива. Мать не ела, лишь выпила немного водки, у нее пересохло в горле, пришла тошнота. Старик рассказывал, чем они станут заниматься в Швеции. Он придумал домик в маленьком приморском городке, с видом на горы и полярное сияние; он станет выходить на лов лосося, а мама станет ожидать его у горящего камина. Жаль только, что он умолчал про ее жизнь и работу, во всяком случае, родители не согласовали, а чего они на самом деле хотят, потому что на палубу вышел Платон. В одной руке он держал гранату, в другой – пистолет. При этом целился в грудь папе. Пьяный старик не забрал у него оружие. Похоже, что наш моряк проснулся с диким похмельем, стал искать воду в сундучке и открыл мешок. Папочка поджал хвост, свой пистолет выкинул за борт, медленно отстегнул пусковой тросик и заглушил двигатель. Моторка закачалась на воде. Их окружала пустынная Балтика. Платон подошел к панели управления, глянул на компас и начал дышать. При этом приказал матери, чтобы та связала отца. Та послушалась и сделала то, что тот требовал. Папочку уложили на животе, с руками, привязанными к ногам, так что, самое больше, он мог только бурчать ругательства в доски палубы. - Одно глупое движение, и я выброшу тебя за борт, - предупредил Платон. Мать уселась, покорная, словно кролик соседа. Но сумочку с пистолетом положила на коленях. Платон предупредил и ее, то есть маму, чтобы не благодарила, не пыталась спасать шкуру, поздно на такое, раньше нужно было думать. Нужно было. А сейчас она думала про прикрепленную к дереву подушку, про грохот, про летящие куски коры. Платон закрепил тросик себе на ногу и запустил двигатель, бормоча что-то под нос. Запустив дроссель на полную, он повернул в сторону Польши. Лодка накренилась, затряслась. Платон положил руку с пистолетом на рулевое колесо. Мать прицелилась в него из "балтийца". Тот отпустил рукоятку газа и повернулся, удивленный, но такой же уверенный в себе, с той же глупой улыбочкой на лице. Он поднял собственный пистолет и сказал: - Ох, дамочка… О самой милой девушке Мать, обезоруживающе откровенная, клянется, что совершенно не собиралась застрелить Платона. Бравый моряк расстался с жизнью по причине случайной волны, собственной подвижности, стресса, усталости матери и ее паршивых стрелковых способностей. Ответственность разложилась, миром закрутило-завертело, и мужика приняла водная могила. Чтобы далеко не ходить, в первой половине восьмидесятых годов мы на нашем белом "малыше" шастали по округе каждые долбанные выходные. Мать вбила себе в голову, что путешествия чему-то учат. Как-то раз, к примеру, я увидел дюны, какой-то несчастный скансен и озеро Лебско, ошеломительно красивое в средине ноября. Возвращаясь назад, она потеряла дорогу. Время после обеда, льет дождь. У нас была карта Кашуб, но с таким же успехом то могла быть карта Китая со всеми надписями на мандаринском языке. Мать всматривалась в нее, словно в зеркало гибели и клялась, что прекрасно знает, куда едет, просто наша прогулка с экскурсией до сих пор продолжаются. Мы ехали мимо лесов, затянутых густым туманом, мимо пары темных домиков с остроконечными деревянными крышами, а мимо фабрики эмали – целых три раза. Мать восхищалась тем уродливым строением, молола языком, что общение с ее современной красотой никогда не будет достаточным, поэтому мы постоянно сюда возвращаемся и замечательно посещаем. Клянусь, если бы не мужик на телеге с досками, который показал нам дорогу, мы бы и сейчас ездили бы по тому лесу. И в один прекрасный день она вообще раздолбала это авто к чертовой матери. Я ожидал обеда. Мать пришла поздно, уселась в кухне и взялась чистить подберезовик, как раз было позднее лето. Над ее плечом опухало ухо размера и цвета гнилого грейпфрута. Потребовалось какое-то время, чтобы она позволила затащить себя в больницу скорой помощи. Наверное, классная была картинка: элегантная дама с ухом словно моргенштерн и пацан, который тащит ее за руку на улицу Ландышевую. И вроде как ее достал пациент, тип уже в возрасте. Мать сделала ему зуб, сообщила цену, а тот в ответ, что дорого и хуево, баба только больно в челюсти колупается, а бабки берет, что твой мужик. Мать выгнала его за дверь с еще бинтами в пасти, вскочила в "малыша" и хряснулась прямо в морду автобуса сто пятого маршрута, что тащился в Малый Кацк. И она повторяла, что это нее ее вина, а того придурка, который ее заставил нервничать.