. О страхе Мать остается в больнице на ночь. Я делаю уже второй курс на Каменную Гору, откуда забираю тапочки, полотенце, халат, косметичку и тому подобные мелочи, еще обыскиваю всю виллу в поисках медицинской документации, необходимой для последующих обследований. Документы лежат в ящике ночного столика, запихнутые лишь бы как в красную папку. Мне вспоминается мама из детства, из Витомина, которая до поздней ночи сидела с документами пациентов, трудолюбиво заполняя их, с колпачком авторучки во рту; все бумажки она трудолюбиво вкладывала в файлы, конверты и скоросшиватели. Похоже, что она заботилась о здоровье каждого человека, кроме своего собственного. При случае обнаруживаю, что она полностью заполнила тот письменный стол из Икеи, который я втащил сюда месяц назад. В шкафчике и ящичках элегантно лежат старые фотографии, счета, карты и пожелтевшие ксерокопии писем, написанных на машинке по-английски; я их не читаю, потому что нет времени, только сравниваю этот элегантный порядок с бардаком в папке и знаю, что для матери важно, а что – нет. В больнице мама просит, чтобы я от нее свалил. Понятное дело, что таких слов она не употребляет. Она настаивает, чтобы я теперь занялся собственной жизнью, у меня же ресторан, ребенок и жена; возможно, что истеричка, но, что ни говори, это же жена, тут и к бабке не ходи, так что ей и Олафу я обязан посвятить остаток этого дня. Я пропускаю эту болтовню мимо ушей и спрашиваю доктора, что дальше. У совестливого доктора отношение к людям, похоже, как у меня к жратве, поэтому он просит проявить терпение. Я ожидаю слов: "все будет хорошо" и "не следует беспокоиться". Ожидаю напрасно. В киоске "Инмедио" при больнице покупаю газеты, соки, воду в маленьких бутылочках и дрожжевые булочки, все это ставлю на тумбочке возле кровати, можно подумать, будто бы мама собирается на экскурсию. Она снова приказывает мне сматываться, угрожая вмешательством охраны. Перед больницей я еще раздумываю, стоит ли купить ей курево и вернуться. По аллее Победы еду в сторону Витомина, дорога широкая и темная, я слежу за скоростью, хотя, охотнее всего, придавил бы педаль газа на всю катушку, чтобы вхренячиться в товарный состав, лишь бы в башке немного успокоилось. Дома кратко излагаю Кларе весь этот безумный день, не прошу ни совета, ни разговора, на самом деле мне хочется усесться на кухне и писать. Писание помогает. Клара морщит свое лицо радостной итальянки; она могла бы играть в романтических комедиях про любовь в Риме и Венеции, но на свет она появилась, к сожалению, в Вейхерове. Она советует мне успокоиться, потому что я сделал все, что только мог, а больше ни на что влиять не могу. Как будто бы она не может понять, что именно в этом то и вся проблема. Я ненавижу беспомощность. Как только могу действовать – действую. Сражаюсь, я живой таран, преодолеваю препятствия, ведь именно так я все и создал: и "Фернандо", и нашу семью. - Если что, поделимся обязанностями, - слышу я. Клара становится за спиной и обнимает меня: как я люблю, нежно, но решительно, она знает, что просто обнимашек я не люблю. – Ничего с ней не случится, вот увидишь. То есть, беспокойся, но не сильно. Мы со всем справимся. О Платоне Платон, вопреки приказам, до сих пор ожидал, опираясь о "варшаву", с бычком в мечтательной роже. Увидев родителей, он выстрелил окурком и бросился взять у них канистры. Старик посоветовал ему валить, причем, чем быстрее, тем лучше. - К сожалению, это невозможно, ведь товарищ капитан понимает, - ответил Платон и открыл багажник. Туда всунули все, в том числе и мешок с гранатами. Содержимого он проверять не стал и хлопнул крышкой так, что у матери сердце екнуло, уселся за руль и спросил, куда они едут. Старик показал на яхт-клуб, и "варшава" покатила по темной улице Корженёвского. На аллее Объединения, как и каждый год перед Днями Моря, были разожжены огни; с родителями прощались мрак и свет. Мать боялась, что Платон везет их на Швентояньскую, в пыточную убеков. Но нет. У берега ожидала моторная лодка. Она была где-то метров семи в длину и с низенькой каюткой под палубой. Мать сразу же спустилась туда. На койках лежали спальники, спасательные жилеты и удочки, под рулевым колесом – газовый баллон, огнетушитель. Мама уселась и задумалась над тем, как эта скорлупка понесет их через Балтику. Старик в это время ссорился с Платоном. Он говорил, что выплывает в романтический рейс, так что компания ему нужна, как собаке пятая нога. Так они долго спорили, что от будки охраны на краю побережья к ним пришло два пограничника. Они отдали салют, а выглядели, будто бритые обезьяны. Руки держали на кобурах. Погранцы спросили, что товарищ офицер здесь делает, и на кой ляд столько топлива в канистрах. Старик соврал про ночную рыбную ловлю; Платон не знал, что ему делать, а один из пограничников заинтересовался чемоданом. Еще минутка, и он стал бы проверять мешок с гранатами. И тут в дело вмешалась мама – заядлый враг всяческого кавардака. Она схватила с койки удочки, подсаку и босиком выскочила на палубу, вся такая решительная. - Милый, ну куда же ты девался? – защебетала она по-русски. – Оставляешь меня со всем этим на голове, а я же в жизни со всем этим не справлюсь, ты должен мне помочь, вот гляди, тут запуталось, вот глянь же! – Она сделала вид, будто бы только что увидела тех двух пограничников, глупая и запутавшаяся трясогузка, которую любовник вытащил на рыбную ловлю. Она прикрыла рот ладонью. – Ой… Те поглядели на нее одновременно презрительно и похотливо, как только эти тупые мужики и умеют, отдали салют и, пошатываясь, пошли дальше по берегу моря. Платон снес канистры под палубу. Там уселся на койке подальше от рулевого колеса, положив свои лапища на колени. Траур буквально въелся ему под ногти. Грязь не вырвешь, Платона не пошевелишь. Он сидел с глупой усмешкой, опираясь спиной борт. Мать все время считала, что старик каким-то макаром заставит его покинуть моторную лодку. А тот даже и не пытался, и хорошо, в противном случае Платон помчался бы к Едунову. И тогда их арестовали бы еще перед Хелем. Ночь, казалось, была просто создана для прогулок и поцелуев. У берега на воде покачивались парусные лодки, дальше свои темные тени клали военные суда; слабые деревца вцепились в дюны, звезды дрожали на воде. Старик пришел к заключению, что, раз Платон плывет с ними, то, по крайней мере, на что-то пригодится. Для начала выслал его стравить воздух из топливного бака и приказал перекачать туда топливо. Сам же проверил рулевое колесо. Двигатель заворчал, моторка затряслась. Старик проверил переключатель скорости и отослал Платона на рулевое колесо. Осчастливленный матрос схватил колесо, пусковой тросик с ключиком закрепил себе под коленом и заявил, что с его помощью они поплывут без забот и безопасно. Нормально так, как будто бы волк вел овец на жаркое. Двигатель кашлянул, моторка скакнула вперед. Они поплыли. Об огнях Мать нихрена не разбиралась в мореплавании, но ее накручивал морской волк. - Я любила Колю, но не то, что любил Коля, - очень спокойно говорит она. Сейчас она сидит в кровати под ровненько разложенным одеялом, гордая, словно король в изгнании. Ежеминутно она косится в сторону двери, ей ужасно хочется курить. Про себя она считала, что в Швецию помчат быстро и гладко, словно на коньках, она даже вспоминает импровизированный каток на замерзшей рыночной площади. Дедушка качал воду, чтобы повеселить ее. И именно этого она ожидала – гладкого скачка через Балтику, рейс влюбленных под счастливой звездой. Зарычал двигатель, от носа выстрелили белые, вспененные усы, лодку затрясло. Раз за разом моторка выпрыгивала наверх, чтобы потом грохнуть в твердую, словно тот каток, воду.Чем быстрее, тем хуже. Верх и низ, три секунды, и все заново. Мать упала, поднялась, потеряв при этом обувь, схватилась за борт и не собиралась отпускать. Мне и вправду хочется смеяться, потому что вижу ее, как она с трудом пытается сохранить вертикальное положение и остатки достоинства, а маленькие босые ступни скользят по палубе. Старик тоже хохотал. Мать рассказывает об этом, словно бы до сих пор ему не простила. Всяческое напряжение из него ушло, отец одновременно курил, хлопал в ладоши и заходился смехом, что даже и не было слышно в грохоте двигателя. Матери хотелось его стукнуть, поэтому она бросила борт и пошла с поднятым кулаком, но тут моторная лодка вошла в крутой поворот, и родители свалились друг на друга, старик прижал мать, он все еще смеялся и обещал, что все будет хорошо, впрочем, уже поздно печалиться. Как только выплывут, он даст ей свитер, чтобы мать не замерзла. Лодку вновь занесло – это Платон ради шутки делал круги по заливу. Они проплыли мимо Южного Мола с будкой пограничников на бетонном столбе. Никто ими не интересовался. Платон прибавил газа, ими колотило еще сильнее. От всего этого у мамы разболелся живот. Так они добрались до буя, откуда расходились морские пути на Гданьск и назад – на Гдыню. Свет морского маяка на Хеле усиливался. Мать все так же висела на отце, размышляя, так ли будет трясти до самой Швеции, и глядела на светлое пятнышко маяка, чтобы не оглядываться на Гдыню. - Поплыву, не оглядываясь назад, - вспоминает она. – Именно это я себе и обещала, еще до того, как мы поднялись на борт. Уж если что-то делаешь, то делаешь это без сомнений и сантиментов. И, конечно же, оглянулась. Она не была бы собой. Мать пялилась, а отец ее держал. От центра города до пляжа в Орлове тянулся темный берег. Исчезли перевернутые вверх дном лодки, рыбацкие сети и цирковой шатер, замерло чертово колесо, а холм Оксивя, где она провела всю жизнь, вздымался в тучах к самому небу, и вообще, все сливалось с собой и уменьшалось, как будто бы они падали в колодец. - Я спрашивала саму себя: ну что я такого наделала. И я бы, да, спрыгнула в воду, вплавь вернулась бы домой, но Коля не отпустил. Исчезли будки пограничников и огни на воде. Они проплыли мимо маяка. Под палубой прыгал чемодан. Перед родителями открывалось море. Вверх, вниз. Три секунды. И снова. О штормах Платон взял курс на открытое море и ни о чем не спрашивал. Мать, под палубой, спросила отца: и что дальше. Они ведь должны были убегать вдвоем, не с этим же предательским теленком за рулевым колесом. Отец явно был из тех типов, которые ищут надежду даже в некрологах. Он заявил, что все идет по плану. Из залива они вышли, на патрули не наткнулись. Платон устанет, заснет, а разбудят они его уже у цели. Все нам удастся, убалтывал он, а мать притворялась, будто бы верит ему, и так они друг друга убеждали, пока не начал усиливаться шторм. Отец вышел на палубу, мать за ним. - Больно бьющий по телу, ледяной дождь промочил меня в одну секунду, - возбужденно рассказывает мама. – В рулевой рубке вода стояла по щиколотку. Белые брызги выстреливали от носа в обезумевшее небо. Море превратилось в блоки темного гранита, каждый с белым султаном наверху, и я тут же надумала себе, что мы утонем, что я умру, до свидания Хеленка. Моторка вскакивала на эту волну и спадала практически вертикально, так что палуба уходила из-под ног. А вокруг черные стены и ливень. Старик глянул на барометр, раздал спасательные жилеты. Сам встал за рулевое колесо. Платон, что совершенно не было на него похоже, схватил какие-то полосы из ткани, закрепил канистры и спустился под палубу, где снова бился чемодан, опять же, звенели гранаты в моряцком мешке. Сейчас он найдет их, и все кончится, размышляла мама. И она пошла за Платоном. Черная вода пенилась на ступенях. Моряк уже сражался с чемоданом; жилы выступили у него на предплечьях, мать впервые увидела, какие сильные руки у него были – словно у поднимающегося с колен великана – такой перехватит горло двумя пальцами и задушит. Она собрала все, что могло летать по каюте – котелки, сачки, фонарь, какой-то багор и, наконец, тот несчастный мешок. Все барахло она сунула в матросский сундучок, уселась на него, и ей даже не нужно было изображать испуг. Шторм выл, волны били в моторку. - Ты помнишь, что произошло на моле? – спрашивает она.