Правда иная, ее, однако, не выскажу. Знаешь, мама, мы не улетаем к звездам. Она рыдает мне в блузу, внезапно отодвигается, устыдившаяся, я вижу, что она пытается улыбнуться, только не может. Так что говорю я что только Бог на душу положит. Обещаю, что буду на операции, обожду в коридоре, пока она не придет в себя и так далее, а мама крутит головой. У меня своя жизнь, свои дела, их обязан держаться; не буду их держаться, говорю, ну и молчим. Она беззащитна, не знаю, что с этим делать, хорошо, что она знает. Мама вынимает из шкафчика сумочку, а из нее коричневый конверт, обклеенный липкой летой так, что бумага едва видна. Пальцами исследую содержимое. Один листочек, не больше. Мама просит, чтобы немедленно спрятал этот конверт и никому его не показывал. В другой ситуации ее напыщенная секретность была бы комичной. Еще она просит, чтобы я пока что в конверт не заглядывал. - Но береги его, сынок, как здоровье, как зеницу ока. Мне разрешается открыть его лишь тогда, когда мама умрет. Я такой возможности не допускаю. Мама смеется над моим упорством и дополнительно описывает свой замысел. Как только я вернусь, сразу же прячу конверт. И не говорю о нем ни Кларе, ни Олафу. Открою его только в случае ее смерти, повторяет она, и не сразу, но только лишь тогда, когда почувствую себя паршиво. Спрашиваю, что такого, собственно, могло бы произойти, а в памяти у меня русский, что пришел в "Фернандо", и собственный пост, который и начал эти неприятности. Она допытывается, я прошу ее не играть со мной таким вот образом. Она старая и напуганная. Говорит, что содержимое конверта спасет меня и мою семью. Это в случае чего. - Ну ладно, иди уже, семейство ждет. Будьте с Кларой добры друг к другу. Я целую маму, засовываюсь в машину с конвертом во внутреннем кармане куртки и обещаю себе, что суну нос в средину, как только все дома заснут. Вечером ложусь в кровать, жду, когда заснет Клара, встаю и начинаю писать. Конверт лежит на письменном столе до рассвета. У меня нет сил его открыть. НОЧЬ ДЕВЯТАЯ – 1973-1975 ГОДЫ Четвертый четверг октября 2017 года Обо мне (3) Привет, Дастин. Я знаю, что состояние Хелены серьезное, хотя, я так думаю, что Твоя мать дотянет до ста лет. Я боюсь Тебя. Того, что ты говоришь и того, как ты себя ведешь. Ожидаю, что завтра, независимо от результата операции, ты обратишься к психиатру. Пусть он остудит тебя лекарствами, предложит какую-нибудь тропку спасения, а Ты пойдешь по ней. Я тебе помогу. Если нам нужно будет пойти на терапию вдвоем, пускай так и будет. К тому же возьмешь выходные в "Фернандо". Куба заменит Тебя, ответственность возьму на себя. С завтрашнего числа ты уже не будешь ездить к Хелене. Я поговорю с ней. Она поймет, ведь наверняка же видит, что с Тобой творится. Деньги на опеку у нее имеются. А если что, заплатим из наших. Если говорить коротко, ты все бросаешь, идешь к врачу и делаешь все, что он Тебе пропишет. Если предложит лечение в закрытом заведении, Ты согласишься. Если откажешься, я за себя не ручаюсь. Ты часто упоминаешь, что в жизни любил только двух женщин: Хелену и меня. Через мгновение ты можешь потерять одну их них. Клара. О компьютере Я не сумасшедший. Замученный, не выспавшийся, даже напуганный, но размышляю ясно и знаю, что делаю, знаю и то, что Клара волнуется от всего сердца. Послушаю ее ради спокойствия. Мама выйдет из наркоза, я отправлюсь нормально поспать, а утром полечу к врачу. Тот даст мне какие-то прибацанные лекарства, так, на всякий случай. Он же увидит, что я здоров. В свою очередь, каждый псих так говорит. Чувство юмора нас не спасет. Слова жены я читаю утром, сразу после пробуждения, это значит, что лег я на рассвете, где-то на пару часиков, лежу свернувшись в клубок, держусь за живот и слушаю, как у меня колотится сердце. Встаю – а тут это письмо, вставленное в мой файл, чтобы я заметил. Иногда нужно спасать семью вопреки этой же семье. Надо будет этот мой файл закодировать. Звоню Кубе и говорю, что сегодня не приду в "Фернандо", даже шучу, что прошлой ночью наделал мяса про запас, Куба реагирует, словно бы ожидал: и этого сообщения, и этой шутки. Клара отвечает немедленно. Я соглашаюсь на ее условия, прошу, чтобы она записала меня к врачу, пусть выбирает такого, которому доверяет. Впрочем, я согласен на все. За компьютером ночь уже не проведу. Писать не буду. Люблю Тебя. Ее голос звучит так, слово бы она дышит с трудом. Зато мама воспрянула духом, и можно подумать, будто готовится на каток. Она надела новую пижаму, коротко обрезала ногти, блестят вымытые волосы. Через минуту ей побреют голову. Она сидит на краю кровати, выпрямившись, от нее пахнет мускусом и сигаретами. Говорит, что нужно передать мне парочку мелочей. Для начала я получаю очередной конверт, один из тех толстых и желтых, которые я принес из виллы. Вскоре я их открою, сейчас еще нельзя, мать подгоняет меня. Мы выходим из палаты, чтобы нас не слышала лежащая там же женщина. Мама шествует, окутанная халатом; падает холодный дождь. Я получаю доверенности к ее счетам в нашем банке, в злотых и в валюте; слушаю длинный монолог о тайниках. Двери в спальню в вилле рассверлены. Сниму заглушки и найду баксы в длинной трубке. В ящичке за плиткой в ванной прячутся золото и драгоценные камни. В шкафу имеется ниша, где может укрыться взрослый человек. Если что, я могу там спрятаться. Да что, собственно, может случиться? Говорю маме, что эта информация мне не нужна, что сама операция – штука простая, очень скоро она вернется домой, к своим свернутым баксам и бижутерии над унитазом… В ответ она посылает мне взгляд, который мне очень хорошо известен по давним годам – так глядят на ребенка, который говорит полнейшую чушь. Она извлекает из себя ценную мысль, что сама она врач, так что чувствует себя в праве и проклинает всех коновалов. По ее мнению, все они дураки или неумехи, чаще всего, и то, и другое, во всяком случае – нихрена не знают. Если врач знает, что не знает, то это о нем хорошо свидетельствует, прибавляет мама. Просит, что бы я повторил все, что она сообщила о тайниках, после чего идет на последнюю консультацию перед операцией. Из-за отсутствия лучшей идеи, сажусь в "Инмедио", заказываю четыре экспрессо и вливаю их в один стаканчик. Ноутбук со мной, я же не дурак. В "Фернандо" у меня выходной. Так что у меня целый день, чтобы писать. О подвалах В Штаты мать вернулась в средине декабря. На канун Рождества ее приглашали Блейк, та прогрессивная подружка из группы и ассистентка из ее зубоврачебного кабинета. Мать отказала всем, и праздник провела с духами отца и Платона. Людям говорила, что папа остался по делам, немного поездит и вернется. Блейк звонил ежедневно. Он часто приезжал, сбивал снег с обуви, садился и пиздел, что весь Вашингтон ничем не занимается, как только бегает за папашей, и что очень скоро его найдут. Мама предпочла бы нечто конкретного, живого мужа или в гробу, еще она требовала встречи с кем-нибудь по-настоящему важным. На эти слова Блейк склонял голову и обещал, что такая встреча состоится, только в свое время, именно так все они и работают. Мать представляла себе Блейка, охваченного огнем, как он подскакивает, визжит и сбрасывает с себя языки пламени. Она спрашивала, случались ли подобные исчезновения в Фирме раньше. Похищали ли их людей? Что с ними тогда происходило? Блейк напомнил, что отец – русский, беженец и изменник, так что прецедент сложно выискивать. Зато нашел утешение. Если даже его похитили русские, что вовсе не было так уж точно, то ничего плохого с ним не случится. Десять лет он работал на Фирму, так что из него вытащат все, что он знает, а потом предложат обмен на своего шпиона. Маму обеспокоило это вот вытаскивание информации. У отца выколупают глаза или раздавят яйца? Блейк врал, а исчезновение старика ему только шло на пользу. Он изображал из себя озабоченного приятеля, чувствовал себя нужным, неумело врал и даже предлагал матери куда-нибудь пойти с ним, просто так, чтобы прогнать нехорошие мысли. Такие попытки она игнорировала. Дом в Крофтоне сделался большим. Мать спасала только работа. Сразу же после Нового года она открыла кабинет, в котором зароилось от афроамериканцев, которым полиция выбила зубы; пациентов с лейкоплакией[73] от сигарет, с лишаями от стресса и с кариесом от сладкого кофе с молоком. Мать смеется, что ей не нужны были ни газеты, ни телевизор. Она глядела на зубы и уже знала, с чем бьется американское общество. Под конец января ее вызвали в Фирму. День был морозным и ветреным. На голых ветках теснились черные птицы. Отец пропал месяцем ранее. Центральное бюро Фирмы располагалось в массивном и старинном, как для Америки, здании. Табличка у ограды сообщала, что здесь располагается администрация междуштатовских дорог или что-то подобное.