Тем не менее, ей хотелось, чтобы он вернулся, какой угодно, самый паскудный. Во всяком случае, той ночью, когда она глядела на прохожих и сморкалась в занавеску. О руке Мать проглотила таблетку валиума и пошла спать. Тени и огни на потолке складывались в волны, суда, индонезийцев. Проснулась она, охваченная чувством, что она лишняя. Спустилась вниз, позавтракала, пила кофе и ожидала, когда кончится действие лекарства. Мать была отдохнувшей и отчаявшейся. Она показывает мне очередной снимок отца, на сей раз – извлеченный из бумажника. Ни на что не похожие бумажники матери образуют сюиту о безумии и щедрости, у нее их, по крайней мере, семь; этот конкретный достиг толщиной Библии, в нем мать держит удостоверение личности, кучу снимков, пачку банкнот по сто злотых, которой можно убить, и никаких кредитных карт. Снимок, который она подсовывает мне под нос, представляет папу в возрасте уже лет пятидесяти, с зачесанной набок волной прореженных волос и выцветшим взглядом. Если отец жив, это же сколько ему? Девяносто четыре, девяносто пять лет? Мама двинулась по следам отца еще раз, только на спокойную голову. В голове у нее гудели слова шведского агента, сказанные много лет назад: "Американцы пожертвуют вами". Из гостиницы до Вотивкирхе неспешным шагом было идти полчаса. По дороге она заглядывала в пивные и рестораны, показывала там фотографию, спрашивала: не заходил ли вчера такой вот великан, русский, медведь. Если бы она знала немецкий язык, наверняка дело пошло бы лучше. Каменные дома слепили белизной, короли на цоколях дрожали от холода. Старик был везде, он протискивался за ней в узенькие проемы улиц, пугал в лицах проходящих мимо мужчин и жестах официантов. Ухваченный краем глаза, он тут же исчезал, лишь только мама поворачивала голову. От самой гостиницы за ней ехал черный автомобиль. Где-то минут через десять он свернул в боковую улицу, а его заменил тип в подбитой ватой куртке. Мама исчезала в пивных, а он ожидал ее, делая вид, будто читает газету, совсем как в кино семидесятых годов. Мать смеется, что хотела пригласить его на кофе, направилась в его сторону – и тот сбежал. Обетная церковь походила на присыпанного снегом ящера. Верующие посетители знали об отце столько же, что и в предыдущий раз, так что мама свернула в парк, к собакам. Ей вспомнился Бурбон. На лавке напротив церкви сидел тот же нищий, что дремал здесь и вчера. Он взял снимок двумя пальцами, нашел очки без дужки и долго вглядывался. Потом кивнул седой башкой: ну да, похожего он видел. Мама засыпала его вопросами на всех известных ей языках. Еще раз, чисто для уверенности описала отца: седеющий мужик в пальто из ламы, очень высокий. Дедок буркнул что-то по-немецки, собрал свое барахло и удрал. Хотя мать языка и не знала, смысл высказывания поняла. Тот тип, которого нищий видел под церковью, был нормального роста. Но у него была больная рука. О Кейт Мама вернулась в гостиницу и стала раздумывать, что же дальше. Чувствовала она себя бессильной и напуганной. Если старика похитили русские, почему ей никто ничего не сказал? Еще она рассчитывала на то, что продолжаются какие-то переговоры, что кто-то там оценивает стоимость папы. И дергалась между страхом и надеждой. Еще раз мать перебрала багаж отца в поисках какого-нибудь указания. Пролистала роман, который он читал, что-то там про типа, который пришел с холода[72], она даже прогревала странички зажигалкой в поисках тайных записей. Шпионы такие любят. Мать немного посидела с романом в руках, взяла его и спустилась бегом к администратору. Там она наврала, что-то по-английски, остальное языком жестов, что новый приятель, некий Уолтер или Вальтер, оставил эту книжку и вот сейчас, наверняка, ее разыскивает. Она и сама отнесла бы, вот только забыла, в каком тот проживает номере. Дежурная предложила свою помощь и сама пожелала пойти отдать книжку, на что мама притворилась дурочкой и дала понять, что Уолтер-Вальтер, похоже, специально оставил эту дурацкую книжку, так что они засмеялись, красавица-мама и красавица дежурная администраторша. Уолтер жил этажом выше, и он здорово удивился, застав мать перед дверью своего номера. Он запутался в собственном халате, но вовнутрь впустил. В номере работал бобинный магнитофон, на кровати валялись какие-то долота, кабеля, ключи-трещетки, коробки с рукоятками; у самого Уолтера на подбородке были кофейные пятна, а еще он размахивал блокнотом. Мама не призналась, что знает про Едунова, а только лишь устроила скандал. Где отец? Почему никто ей ничего не говорит? Каким чудом они его потеряли, ведь это же мужик в два метра ростом, а не ключи от квартиры. Непрерывно звонил телефон. Уолтер не поднимал трубку и постоянно повторял, что они пытаются защитить ее. Отца, по его словам, не было ни в какой больнице, морге или в полицейском участке. После этого Уолтер вытер рожу и и промычал, что ей купили билеты, завтра мама возвращается домой. Та на это ответила, что не может быть и речи. Она останется здесь, пока старик не возвратится. Сама пойдет в полицию или даже в советское посольство. Обратится в газеты. Наймет частного детектива. Если возникнет такая необходимость, обклеит весь город фотографиями отца; и, скорее уж, покончит с собой, чем войдет на борт самолета. По мнению Уолтера, они говорили именно о самоубийстве. Мать кричала, Уолтер пытался ее успокоить. Мужчина кинул ее на кровать, схватил за запястья. Просил, чтобы мать его выслушала. Наконец, вытащил откуда-то снимок, сделанный поляроидом, и сунул его матери под нос. На снимке была Кейт под белой простынкой, в голове у нее была дыра. - Ее уже убили. Хочешь быть следующей? О надежде На лице Кейт застыла ее вечная нервность, глаза у нее были открытыми, словно бы она готовилась закричать, в дыре на лбу остались волокна ваты. Мать не дала себя запугать. Она найдет отца, или ее застрелят, так она думала. У администратора взяла почтовую бумагу с конвертами и у себя в номере написала письмо в советское посольство. В нем она кратко изложила, что случилось, начиная с американца и бегства из Гдыни, вплоть до катастрофической операции в Вене с исчезнувшим отцом и трупом агентессы, и тут же упомянула, что под Вотивкирхе крутился Игорь Иванович Едунов. Мать потребовала встречи с ним и погрозила, что в случае отказа, она отправится на радио, в газеты и на телевидение. И люди узнают, что капитан советского военно-морского флота пропал бесследно, а всем на это насрать. Да, да, тот самый капитан, которого в СССР приговорили к смертной казни, а вообще-то у него новая личность. Очень хитроумно, мамочка. Стонал лифт, за стенкой гости занимались любовью, выпивали и гонялись с детьми по большим комнатам, а мать, попеременно, чувствовала себя то бессильной, то всемогущей. Ночью она переписала письмо, чтобы оно звучало по-деловому и грозно. Мать опасалась, что ее посчитают истеричной дуррой. Как мне кажется, она выписала себе билет в желтый дом. К счастью, никто его не прочитал. Утром Уолтер, который выглядел так, словно бы всю ночь отбивался от волчьей стаи, сунул маме билет в Вашингтон. Самолет взлетал в полдень. - Я возвращаюсь или с Колей, или вообще никуда не лечу, - так я ему сказала. И еще попугала международным скандалом. Уолтер на это даже не поднял глаз. Сделаешь так, как пожелаешь, так он сказал. Мать вернулась к себе в номер, и до нее дошло, почему Уолтер был таким спокойным. Номер был выпотрошен. Все ящики были выдвинуты. Ковер свернули в рулон. Исчезло письмо в обеих версиях, паспорт, водительские права, все бабки и бижутерия – это на тот случай, если бы она хотела продать побрякушки. Мать снова сбежала бегом в ресторан. - Я обязан тебя защищать, - сказал Уолтер. Мать заметила, что с Кейт у него прошло великолепно. Злость не приносила облегчения, мне, кстати, она тоже не приносит, лично я делился бы переполняющей меня злостью, тогда я хочу пройти через город, где встречу тебя или тебя, и свалю на землю коротким прямым, кулаком, выстреленным из свертывающегося от злости тела, схвачу за шею, из уст в уста потечет кипящая желчь, именно так хочу я сделать, и как раз так и сделаю, раз работа уже не помогает, и даже на себя посматриваю со страхом, а ведь себе я всегда верил. Я только пытаюсь написать, что прекрасно чувствую опустошенность моей мамы, когда она собирала те вещи, которых у нее не отобрали, сброшенную от папочки кожу: второй костюм, белые майки, пояс с медной пряжкой, гребешок из сандалового дерева, ту кисточку для бритья из барсучьей шерсти. Уолтер выписал маму из гостиницы и помог с вещами. Она пошла, потому что опасалась того, что погибнет, что ее сотрут, будто ошибку в фамилии, никогда не было никакой Хелены Барской, давным-давно нет уже Хелены Крефт. В зале ожидания она вновь получила свой паспорт и бижутерию. По конвейерам двигались чемоданы, набитые праздничными подарками. В самолете спиртное лилось рекой, все курили. Место рядом с матерью зияло пустотой. В Штатах, в аэропорту маму перенял верный и влюбленный Арнольд Блейк. В объятиях он удерживал ее дольше необходимого. И еще он поклялся, что найдут старика вместе. О вопле Рассказ протекает сквозь пальцы, на ладони остается крик. Все здесь вопят. Возьмем, к примеру, Олафа, который, вообще-то, ребенок добрый и послушный, пока у него чего-нибудь не заберешь или запретишь. Тогда он начинает выть, будто ему ступню отрубили. Я выгоняю его к себе в комнату, ори, баран, там, а он не хочет и торчит в гостиной как раз тогда, когда мы желаем посмотреть Нетфликс, и воет. Он застывает, вытянув руки по швам, а пальцы при этом растопыривает так, будто это ракетные дюзы: проведет зажигание и ебанется лбом в потолок, несомый отчаянием, безграничным и свободным от заслон, как всегда бывает у детей. Мать вопила на отца, это стопроцентно, как то, что наши гробы будут из досок. Я прекрасно знаю, как она кричит, ведь на меня орала, когда, допустим, я приносил домой тритона или оставлял ключ в двери. Она задерживала воздух в легких, из-за чего немного походила на жабу, я же до сегодняшнего дня представляю себе коротенький бикфордов шнур, который обугливается возле ее интимных органов: голос матери гремел, словно рушащаяся Хиросима. Именно так, наверняка, она орала и на отца, как будто бы тот вопль обладал силой превращения души; она громыхала, тряслась и бросалась предметами, а старик сидел в том своем подвале, на барном табурете, в зарослях за домом и цедил простые, жестокие слова в адрес мамы. Для разнообразия, Клара предпочитает совершенно иной стиль вопля. Он кипит в ней словно бульон под крышкой, побулькивает, поначалу выражается последовательностью коротких лающих звуков, обещающих грозу. А потом я узнаю, что я совершенно пустое место. Квартира валится, Олаф заброшен, жизнь не стоит ни копейки, а ведь есть, вроде как, такие люди, которые не только пашут, но еще и развлекаются. Я становлюсь строгим, говорю, что раз она и вправду так считает, то нам следует расстаться, а Клара делает глубокий вдох и заявляет, что я совершенно напрасно так серьезно воспринимаю все ее слова. Я знаю, что ты все это читаешь, я же не дурак. Еще я хочу, чтобы ты помнила, что я уже приближаюсь к гавани, рассказ приблизится к концу, и я весь буду принадлежать вам, мать выздоровеет, я прибью того мужика из "Фернандо", и ни о чем не беспокойся. Я стараюсь не кричать, что иногда даже получается. Раньше, когда я возвращался домой со сквера Костюшки через парк, то вопил на деревья: наклонившись, опирая ладони на бедрах, словно бы пытаясь высрать тот гнев. Со мной случается, что остаюсь в "Фернандо" чуточку подольше, понятное дело, что не в последние дни; Куба и остальные выпивают, я не выпиваю, просто радуюсь их присутствию. Мы вовсе не друзья, но выстраиваем что-то совместно, как раз в этом я и отмечаю ценность сообщества. Я ожидаю, когда они кончат и выйдут в ночь, закрываю за ними, гашу свет и кричу на сливы, шкафы морозильника и конвекционную печь, и на свои ножи тоже. Когда-нибудь я мог бы пойти на берег долбанного Балтийского моря, на тот хренов пляж, в то место, где тускнеют огни заведений с крафтовым пивом и где не живут духи никаких матерей, я встал бы там и вопил на черную воду, впрочем, все мы должны отправиться к морю и там кричать, и понятия не имею, почему до сих пор этого не сделал. Я бы взял с собой вопящего Олафа, и мы бы орали вместе, наконец-то сблизившись, отец и сын. О подарке Клара просит прощения у врача и исчезает с Олафом, я же прошу у них еще пять минут и возвращаюсь в палату, в которой лежит мама. На ее кровати я застаю старушку. На короткий миг все маски сваливаются. Мама бледная, мигают безумные глаза, мелкие жилистые ладони дергают простынь. Крепко обнимаю ее. Хрупкая словно хворост женщина дрожит у меня в ладонях Я, вроде, говорю, что все будет хорошо. Или что-то еще.