Он забрал с собой очки для чтения, портсигар, таблетки от повышенного давления, а еще отсыпал в коробочку несколько таблеток валиума. Он надел пальто. Под стеной покорно ожидали блестящие туфли. Отец скривился, как будто бы у него закололо в сердце. Большим пальцем погладил маму по лицу, а мама этот большой палец лизнула. Через окно она видела, как папочка ненадолго приостановился перед гостиницей, пытаясь закурить, но ветер сбивал пламя с зажигалки. Отец сдался и исчез за углом. Мать слушала радио, не понимая ни слова, просматривала модные каталоги и учила напамять телефонные номера Уолтера и Кейт. Она думала про отца. Дошел ли он до церкви? Появился ли Юрий? Ничего ли с ними не случилось? В пять вечера отца не было. Мать нарядилась для похода на балет и спустилась в бар. Она сидела там одна и даже позволяла бармену ухаживать за собой, поскольку какое-то время это позволяло ей не думать о старике. Бармен расточал ей комплименты, и они говорили обо всяких глупостях, пока не погас свет. Было семнадцать минут шестого, подчеркивает мама и повторяет: семнадцать минут шестого. Перегорели лампы в люстрах и за баром, а так же праздничные гирлянды на здании Оперы. Кто-то, плененный в лифте, изо всех сил стучал в стенку. Остановились трамваи, водители дудели клаксонами и высаживались из авто, светофор на перекрестке только мигал желтым. Бармен безрезультатно бился с неработающим телефоном, потом побежал успокоить человека в лифте. Вернулся он с информацией, что света нет и в "Мариотте", в паре кварталах отсюда. Получается, что электричества нет во всем районе. Через полчаса электричество снова включили. Мама отправилась на "Дон Кихота". Об ожидании Мама вытаскивает откуда-то пачку тонких ментоловых "марльборо", стучит ею по коленке словно колодой карт в ритм собственных слов, дождь переходит в морось, на стеклах за крестом морщится вода. Отец на Замковую площадь не пришел. Мама стояла, опираясь на столб. Уличные фонари походили на вянущие цветы. Она выкручивала шею, поскольку папа мог выйти из трамвая или из такси, его мог подбросить Уолтер, имелась возможность, что он приплывет в компании потомка, оба пьяные в дымину, а глупый, проигравший папочка пустит молодого вперед и скажет: а это вот мой замечательный сынок, это вот – Юрий. Почему не я, почему он не думал обо мне, не искал, почему никогда не позвонил, не пришел, не сказал: привет, Дастин, как оно, сын, я горжусь тобой, сын, у тебя замечательная жена, хороший сын и превосходный ресторан, так что и ты, наверняка, хоть немного хорош, то есть, менее калечный, и не думай о себе плохо, ты не должен думать о себе плохо. Вот только он так не сказал, не прилетел, не пришел, а все потому, что наверняка умер, родители – они ведь умирают, в какой-то момент у нас уже нет родителей, что вовсе не должно представлять собой помеху, папа, приди ко мне; Платон ведь пришел к маме. На Замковой площади были окруженные черными решетками двери в каждом крыле; мама обежала их все, проходя мимо барельефов злорадных ангелов; ее пальто и костюм буквально парили. Отца не было ни снаружи, ни внутри, где все истекало золотом, а в громадных зеркалах пугала она сама, со стертым макияжем и взлохмаченными волосами. Кончилось тем, что на такси она поехала к Вотивкирхе. Снаружи кирхи она никого не застала, ноги понесли ее к алтарю. Она расспрашивала про папу, разрывая руки, заклиненные в молитве, а в конце отправилась в ближайший парк. Там дремал пожилой бомж, закутанный в одеяла, вспоминает мама и начинает давить окурок о колено, покрытое пижамой и халатом. Ее понесло в пивную, где вчера они сидели с отцом и бросали шиллинги в джук-бокс. В гостинице знакомый ей бармен спросил, чем ей помочь. Мать свернула к Дворцу и звала старика словно пса: Коля, Коля, Коля… В театральном фойе она нашла себе красный стульчик и ожидала, когда спектакль кончится, но сама была привидением: невидимой, брошенной, перепуганной девочкой. Зрители покинули зал, она вошла вовнутрь. На сцене разбирали огромную ветряную мельницу из фанеры, что ассоциировалось у мамы с бессмысленностью всего окружающего. Она так и стояла там, пока ее кто-то не выгнал. Мать пытается шутить, сует незажженную сигарету в рот; а я думаю: закурит ли она в этой часовне. В гостиницу мать вернулась в бестолковой надежде, что старик пришел, после чего стала названивать Уолтеру и Кейт. Никто из них не отвечал. Мать не знала, где те проживают, где вообще находятся. Встречались они только, когда завтракали. Мать ожидала в темноте. Около полуночи пропали трамваи, утихли голоса гостиничных жильцов. - А самым паршивым был тот долбанный лифт, - слышу я. Он медленно полз вверх или вниз, кашляя на каждом этаже, мимо которого проезжал. Мать ожидала, будто с волыной у виска. Остановится на третьем или нет? Если лифт останавливался, кашель сопровождался металлическим клекотом и шуршанием отпираемой двери, после чего раздавались шаги. Отца или не отца? Постоянно кого-то другого. Около трех ночи лифт замолк, свою работу он возобновил около пяти; начали курсировать такси в аэропорт, гости выбирались из номеров, таща за собой сонных короедов. Лифт отскакивал от этажей, перегруженный настолько, что ужас. - И я разговаривала с ним. Что, лифт, шуточки шутишь? Какого черта ты ездишь с этими людьми, лифт? Сорвись со своих тросов. Вот возьми и расхерачься со всеми этими типами в средине. На кой ляд они кому-то нужны? Ты забрал у меня Колю, лифт, а если и так, то куда? В тебе чавкает сталь, лифт? Ты мне мстишь, или как? Заткнись, лифт. Сорвись с тросов. Вот возьми и разбейся с этими фраерами в средине. Зачем ты мне делаешь это, лифт? – пересказывает мне мама театральным голосом, стыдясь своего отчаяния и безумия, и все же рассказывает об этом, потому что обязана. Но она ли? – думаю я, изумленный видением встречи раковой опухоли и лифта, их беседы через толстую стену гостиницы "Бристоль". Мама заявляет, что хватит этого, дождь закончился, мы покидаем часовню. И вовремя: тут же здесь появляются Клара и Олаф, который желает обнять бабушку перед операцией. Во дворе мать тут же закуривает сигарету и втягивает дым, в этой своей жадности она походит на утопающего, который в последний момент выплыл на поверхность. Она замечает, что я на нее гляжу, и последние затяжки делает нежно, чуть ли не лаская фильтр. При этом она делает вид, будто не затягивается. - Да это я просто так, - объясняет она мна. – Просто, чтобы расслабиться. Я бы и посмеялся, но сейчас собираюсь в клубок. Перед нами рисуется одноэтажное здание архива, где мы присаживаемся посидеть в теплые дни, дальше поликлиника, стоянка, лес, за который заворачивает дорога, и вот как раз там, между деревьями, появляется перепуганный мужчина в кожаной куртке, на девяносто процентов тот самый, что приходил в "Фернандо". О Ланселотке Я бы и помчался за мужиком, вот только из "юбера", со стороны улицы Январского восстания, высаживаются Клара с Олафом; он сразу же бежит к бабушке; Клара несет висящие на запястьях сетки, рюкзачок и огромную коробку, завернутую в черный мусорный пакет. Коробка легкая, и супруга несет ее в двух руках перед собой, словно живая реклама фирмы обеспечения переездов. Я отрываюсь от матери, еще зыркаю в сторону деревьев, сквозь голову молнией пролетает нечто вроде тени плана, как я догоню этого типа и попрыгаю по его горлу. Обхожу мчащегося Олафа и забираю багаж у Клары, вынимая из ее рук ту странную коробку. Олаф добегает до моей матери, тормозит, целует и стоит, ничего толком не понимая: бабушка больна. Клара обнимает мать так, что та начинает перебирать ногами. Все наше семейство устраивается в палате онкологического отделения. Мама садится на краешке кровати, беседует с Кларой, у Олафа горят уши: он чего-то приготовил. Женщины, которых я люблю, обмениваются вежливыми замечаниями, причем, мать просто излучает прекрасное настроение, подшучивает над врачами, по ее словам, вся эта больница – просто цирк болезненно беспокоящихся за здоровье. Я знаю, что она строит хорошую мину к плохой игре. Клара предлагает, что с удовольствием снимет с меня бремя, немножко поприходит, поможет, послушает. Мать хищно морщит нос. - Да зачем это ты, мне это или вырежут, или им не удастся, так или иначе, кино кончится. Каким-то чудом никто не смеется. Олаф начинает строительство какой-то инсталляции. Он забирает у нас стулья, устанавливает их на расстоянии в полметра один от другого и кладет на них громадную коробку, разрисованную всеми цветами радуги. Передняя стенка вырезана, чуть выше неровные буквы образуют слово "ТЕАТР". Ну, и что тут поделаешь? Садимся втроем на кровать и смотрим спектакль. Главные роли играют фигурки из "Happy Meal", человечки из лего, дракон из сказки про викингов и картонная мама на длинной палочке. А ничего, даже похожая, только что в рыцарских доспехах и с мечом из зубочистки. Способный у меня сын! В дне коробки вторая дыра, Олаф приседает под ней и манипулирует фигурками. Фабула драматически сложна, впрочем, сам Олаф в ней теряется, он делает паузы, на ходу склеивает сюжеты, но речи всех персонажей выдает вслух и с огромным энтузиазмом. Короче, суть заключается в том, что моя рыцарственная мамочка выступает на бой с драконом. Дракона зовут Гузек, и он отъедает у людей головы. После многочисленных сражений картонная мамочка перебивает шею чудища и кланяется публике. Олаф из-под ящика громко сообщает, что бабушка Ланселотка жила счастливо, но, прежде всего: долго, долго и очень долго. Мы, словно придурки, хлопаем в ладоши. Женщина с соседней кровати кривится, потому что она одна и печальна, у мамы катятся слезы, а Олаф припадает к ней, прячет лицо в ее халат и просит, чтобы она никогда не умирала. - Я никогда не умру, потому что никто уже никогда не умрет, - отвечает моя мама, которая объясняла мне когда-то, что ни в коем случае нельзя обманывать ребенка. – Мы попросту возвращаемся на звезды, откуда и пришли. Из них как раз, из звездных атомов, мы сделаны, и звезды иногда зовут нас к себе, когда приходит пора, нужно возвращаться к ним. И это еще не сейчас, еще долго не сейчас, - прибавляет восьмидесятилетняя женщина с раковой опухолью в голове. – Но когда-нибудь я полечу туда. Будет достаточно, если ты поднимешь глаза и увидишь меня, а я там будук. Кое-кто когда-то даже называл меня Звездочкой, так что все это должно быть правдой. Олаф, пробитый этой метафизической стрелой, спрашивает, как он узнает звезду, в которую превратится бабуля. - Я буду во всех понемножечку. Одна погаснет, зато другая вспыхнет. Эти звезды – они такие. Они никогда по-настоящему не умирают. После этих слов Олаф начинает всхлипывать, а у меня самого слезы навернулись на глаза. Мать успокаивает внука сотней, я всегда на такое бесился, тем более – Клара, потому что говнюк потом идет в "Жабку" и приобретает v-баксы или попоняет счет Steam[71]. Сейчас же он машинально сует банкноты в карман на животе. Пора идти. Мы собираемся, мама просит, чтобы я на минутку задержался, она желает передать мне кое-что важное. Клара берет ключи "форда", они подождут в машине. Но вот Олафа нет. Я застаю его в коридоре. Он пытается сунуть эту сотню случайному врачу, чтобы тот постарался на операции, и чтобы бабуля была здорова. О порядках Уолтер ответил на звонок только утром. Про отца ни слова; встретиться внизу отказался, пообещал, что придет, как только сможет. Мать убрала гостиничный номер, на всякий случай упаковала багаж, приняла быстрый душ и запрыгнула в чистые вещи. Уолтера она ожидала накрашенной, так как не желала, чтобы тот придурок застал ее врасплох. Тот принес два кофе и рогалики с шоколадом. Он задал множество вопросов и не ответил ни на один мой. Еще он поинтересовался паспортом отца и спрашивал про личные вещи: бумажник, очки, часы, еще ему хотелось знать, что мама делала вчера, до какого времени они остаются в гостинице. До завтра. Потом собирались в Альпы, кататься на лыжах. - Ага, - буркнул тот. – Значит, поедете. Мама до сего дня не знает: он лгал, шутил или действительно верил в это. Под конец Уолтер попросил, чтобы мать не выходила из гостиницы, и ушел – чудесный мужчина, нечего сказать. Мать ждала, высматривала отца и считала трамваи. Ей снилась кружащая по Вене черная "варшава", а в средине старик и Платон с беломориной. Уолтер вернулся вечером с охапкой бумаг из посольства, которые прочитал вслух. Когда родился отец? Где он проживал? Какой профессией занимался? Мать отвечала, в ней набухала злость, и наконец она взорвалась: да что он тут вытворяет, мужик пропал кучу времени тому назад, все от нее отмахиваются, никто ничего не говорит. - Я спросила у него про Кейт. Что с ней? Почему ее здесь нет? Или они совместно смазали пятки? Ведь старик как-то раз уже сделал подобное, мог и в этот раз. Услышав эти слова, Уолтер запечалился, попросил чуточку терпения и спокойствия; у матери же не было ни того, ни другого, потому что ей вспомнилось, что старика в Москве приговорили к высшей мере. Возможно ли такое, что его похитили русские? - Возможно, - признал неоценимый Уолтер, - но маловероятно. Мама же хотела лишь одного: чтобы отец вернулся. До этого она иногда фантазировала, что отец исчезает, она же обретает покой. Теперь же ей хотелось, чтобы он вернулся, тот самый мужик, который по пьянке пытался застрелиться, мать вырвала у него оружие, а он ползал по кухне на четвереньках, собирая патроны, высыпавшиеся из барабана. Тот самый, который запирался в туалете, пил там, засыпал, а мама выбивала двери, поскольку считала, будто бы он там умер, и заставала отца храпящим в ванне. .Она плакала по отцу, как будто бы уже не считалось, что он набрасывался с кулаками на самых крупных официантов, а уж если чего набедокуривал, то садился на диване словно надутая жаба, ожидая, когда же мать воспримет его внутреннее бурчание. Короче, отец был истерик, гнида и хуй.