Подхожу вновь. Мужик, даже не поднимая глаз, вынимает из внутреннего кармана флешку, подталкивает ее в моем направлении и выходит из ресторана. В заведении много народу, так что содержимого флешки не проверяю, нужно было писать, я думал о маме, об устах рака, что выплевывали ложь, так что открываю флешку только сейчас, дома, под утро. У меня жирные руки. И я удавился бы ними. Нужно забрать семью и уебывать, да хотя бы и в Америку. На флешке фотографии Олафа, сделанные из укрытия под школой и по дороге к нам домой. НОЧЬ ВОСЬМАЯ – 1973 ГОД Четвертая среда октября 2017 года Обо мне (2) Хей, Барсук, это снова Клара. Да, я знаю, что писала здесь вчера, но сегодня ты не нашел времени, чтобы поговорить. Ты можешь мне сказать, что творится? До сих пор мы совместно решали любую проблему, и жизнь как-то действовала. И это было возможным, благодаря разговору. Вспомни, как оно было, когда тот пьяница ворвался на кухню, и ты дал ему в зубы. Или когда та официантка нас обворовывала, когда нам неожиданно повысили аренду, когда лопнула банка с жиром, и все было словно на катке; когда нам пришел тот чудовищный счет за электричество, или когда Олаф свалился с воспалением уха. Мы справились, потому что были вместе. Болезнь Хелены и ее история касаются нас всех. Ты пишешь о фотографиях нашего сына, которые кто-то впарил тебе на флешке. Где они? Где эта флешка, Барсук? Я спрашивала Кубу, тот заявил, что никакого пожилого русского не помнит, хотя может и ошибаться. В "Фернандо" свалилась масса народу по причине того идиотского объявления, которое ты разместил. Они приходили со своими историями, требовали, чтобы их кормили на шару; Куба сам оценивал, куму давать, а кому нет. Ты же сидел на кухне, в то время, как у него были полные руки работы, и да, он говорил мне, что ты пару раз выходил в зал и с кем-то разговаривал. Кто это был? Как выглядел? Вот этого он уже не сказал, потому что старался снять бремя с тебя и пахал, как только мог. Зато Куба увидел кое-что другое, о чем сообщил, скрывая стыд. Вчера вечером ты выдал последние заказы, но работу с мясом не закончил. Заранее вытащил порции из морозилки, очистил и начал их обжаривать, сразу на всех горелках, словно к нам должна была прийти футбольная команда. Ты метался в кухне словно псих, и Куба силой оттаскивал тебя от стейков. В себя ты пришел только лишь во дворике и якобы сказал, что спутался в количествах, а мясо пригодится на завтра. Не пригодится, и ты прекрасно об этом знаешь. Каждый день я просыпаюсь в четыре, охваченная страхом. Вижу свет из-под кухонных дверей, слышу сигаретную вонь, слышу, как ты кашляешь и стучишь по клавишам. И я боюсь войти к Тебе. Ты самый близкий мне человек. Сегодня утром я подумала, что все вы, кроме меня, очутились в какой-то иллюзии, в чудовищной зеркальной комнате: Хелена, Ты, наш сын. Вернись ко мне, Барсук, потому что не знаю, сколько еще выдержу. Я ужасно люблю Тебя. Клара. О часовне Я уже все знаю. Мама закончила свою историю и, в соответствии с обещанием, пойдет на операцию, ее назначили на завтра. Я совершенно сбит с толку и счастлив. Запишу ее рассказ, как только смогу быстрее, одной ночи наверняка будет недостаточно, впрочем, Клара, любовь моя, ты немного права, у меня ужасно гудит в голове. Мне нужно все это в себе уложить. Я и вправду не знаю. Столько произошло, но самое главное – та операция, мама будет здорова, кошмар закончится, и обо мне действительно не надо беспокоиться, теперь уже не надо. Я реагирую рационально, неужели это сложно понять? Моя мать тяжело заболела, поэтому я и нервничаю, печалюсь и пытаюсь реагировать на стресс. Не пью. Не дерусь в клетке. Закончу писать через день или два, и мы будем здоровы. С утра идет дождь, так что мама предлагает посетить больничную часовню. "Инмедио" ей не нравится, слишком много народу, и она обещает, что откроет кое-какие секреты. - Впрочем, в часовне очень красиво, говорю тебе! Так пусто! Если бы пришел Бог, так все бы испортил. Внутри никого. Посредине стоит алтарь, прикрытый скатертью и большой крест, окруженный шарообразными лампами. Христа золотит точечное освещение. Напротив, полукругом, стоит несколько деревянных скамеек, только мама карабкается наверх, садится под витражом и точит желейные конфеты. Выглядит она молодо, на этом сморщенном лице все еще горят глаза девушки, ладони у нее искривленные, но проворные, она непрерывно шевелит ступнями, на ней носочки с изображениями суши. Она рассказывает о событиях в Вене, о гостинице "Бристоль", о ступенях Вотивкирхе[69] и о чудовищном дне, когда погасли огни, а я поглощал каждое слово, задерживая его в себе. Я понесу их домой, словно огонек Священной лампады, чтобы записать. - Я должна тебе кое-что дать, что-то важное, потом, перед самой операцией, - слышу я в самом начале. – Возьмешь это и сохранишь для меня, когда отправлюсь под нож. О моем брате Несчастье началось с Юрия. В течение этих лет мама забыла массу вещей, к примеру, по бабушке и дедушке она скучала мало или вообще о них не помнила, стерлись лица однокурсниц в Гданьске, и пальцы Вацека, копающиеся в сахарнице, запах соли и камфенола[70], расхераченная челюсть Зорро. Только лишь сейчас, под старость, все возвращается. О первой жене отца и его сыне она не думала совершенно, да и зачем. Когда-то такие имелись. За водой. В другой жизни. Она не знала, ни как те выглядят, ни что делают, она выкинула из головы, как я выбросил бы раковую опухоль. В те дни, когда все ебнуло, отец был таким хорошим, что хоть к ране приложи, он фантазировал об отпуске на корабле. Отец ходил трезвым, по ночам не шебуршил и даже вернулся к чтению книг, что матери весьма нравилось. Ясный перец, она ожидала, когда хрупкое спокойствие пойдет прахом, самые тихие дни вибрировали. Пока же что они сидели вдвоем, кресло к креслу, под общей лампой, на фоне мяукал джаз. Старик улыбался над книгой, вбивал ноготь в страницу и читал вслух фрагменты из Пушкина. В один из таких вечеров он начал вертеться и постоянно глядел на часы. Мама считала, что это его взывает бутылка. Всегда взывала, он же, в конце концов, отвечал на этот зов. Наконец попрощался и вышел из дома. Он частенько так делал, как правило возвращался через два-три часа, на этот же раз вернулся среди ночи, все еще трезвый, и стащил мать с кровати. Она не видела его таким, даже когда Блейк позвонил с сообщением про Едунова. Отец сидел на краю кровати, пялился прямо перед собой, охватив голову руками, в руке мял какой-то листик. С ним связался Юрий. Мой брат вырос и планировал поездку в Вену. И предложил встретиться. О Платоне (٣) Мама не хотела ехать в Вену и просила отца, чтобы они остались. Телефон постоянно звонил, старик снимал трубку, бледнел и что-то мычал, прикрывая рот. Дома он вообще не желал вспоминать про Юрия, мама давила, так что, в конце концов, отец взял ее на прогулку. Они шли через Крофтон по обочине, через мокрый снег. Это отец так сильно боялся подслушки. На этой прогулке он сообщил, что та великая вещь, над которой он работал, как раз подходит к завершению, и что он еще встретится с сыном. Мать спросила, а точно ли, что это Юрий отозвался, ведь Едунов мог кого-нибудь подставить, отец ведь знал сына только лишь маленьким мальчиком. Старик на это громко заявил, что своего ребенка он бы узнал, а мать, как всегда, все затрудняет; на этом их разговор и закончился. Тогда мать начала за отцом следить. Она видела, как он заезжает на пустую стоянку при бензоколонке и пересаживается в городской внедорожник, в котором его ожидала какая-то дамочка. Матери казалось, что они начнут целоваться или заниматься чем-нибудь подобным, и уже планировала, как прибьет обоих охотничьим биноклем. Но безропотный старик опустил голову, чего-то подписал и взял конверт, набитый наличкой, которую тут же и пересчитал. Дамочка уехала, а папочка остался, полностью осовевший, с сигаретой, которая никак не желала догорать. Мать пошла за советом к Арнольду Блейку, который, как она сама говорит, любил ее все эти годы. К сожалению, Блейк нифига не знал, поскольку его держали подальше от этого дела, по-видимому, из-за этой его увлеченности. Он развел своими мохнатыми лапыами, а мать погрозила, что напоит отца в усмерть, засунет в багажник, и они поедут хрен знает куда, пускай даже и в Венесуэлу. Мужик, похоже, был взволнован этим, и успокоил, что вся операция пройдет под охраной людей из Фирмы, которых зовут Уолтер и Кейт. И Кейт, рассказывает мать, была той женщиной, которая передала отцу деньги. Еще раз мать попросила отца, чтобы они остались в Америке. Ей было страшно, и она напоминала ему, что до сих пор делала все, что он хотел. Сбежала в Америку, застряла в этом дурацком Мериленде и сидела с ним все эти годы, которые он радостно пропил, так что теперь мать имеет какое-то право получить что-нибудь взамен. - Не хочешь, так и не едь, - ответил отец. – Ты уже второй раз пробуешь разделить меня и ребенка. Когда она это услышала, то действительно планировала остаться, но ночью пришел Платон. На этот раз на нем была моряцкая рубаха, белый мундир, пояс с золотой пряжкой и фуражка, а пальцы у него блестели от жира. Он толкнул спящего отца в плечо. Никогда раньше он ничего подобного не делал. Старик проснулся, и он даже не был удивлен. Платон отдал ему салют, а мина у него была такая, словно принес ему рапорт о поражении. Старик поднялся, надел высокие сапоги и черный мундир военно-морского флота, тот самый, который они затопили в Балтийском море. Мама даже пошевелиться не могла. Под конец отец взял фуражку и припоясал кобуру. Платон открыл ему дверь. Они исчезли внизу. Мать пялилась на пустую половину кровати, а когда страх немного отпустил, бросилась к окну. Отец с Платоном уже добрались до деревьев за домом. Мать выбежала в одной лишь ночной рубашке, босиком, на декабрьский снег. Там ожидали лысые деревья прогоревший мангал возле можжевельника, больше ничего. Она долго бродила, зовя отца, пока тот наконец не появился. Он вышел из дома, сонный, в пижаме. Обнял ее. Спрашивал, что случилось, зачем бегает по опушке, ведь порежет себе ноги. Кто-то их преследует? Мать ответила, что ей приснился страшный сон. Отец вытер ей щеки и глаза, у него были теплые ладони, от него пахло сигаретами без фильтра, и он говорил, что все это глупости, потому что он любит ее больше всего на свете и никогда не бросит. О лифте До Вены летели больше десяти часов, потому что попали в снежную бурю, в крыло ударила молния. По плитам аэродрома они прошли, ослепленные декабрьским солнцем. Старик ожидал их багаж и бесился, а мать подумала, что они как-нибудь проживут эти дни: Юрий приедет и уедет, да и о чем им вообще говорить? Посещение нового города, по мнению матери, похоже на раскрытие набитого вещами шкафа, когда всякий мусор падает на голову: двухголовые орлы, стерегущие ворота, десятки памятников императорам и генералам, мраморные Дианы и пухлые пушки.