С этими ступенями тоже была проблема, потому что Бурбон хотел по ним подняться, только уже не мог. Он вбегал, забрасывая задом, неожиданно останавливался и скатывался по ступеням. Старик его заносил наверх. При этом он ругался по-русски и бросал собаку, словно мешок картошки. Только Бурбон и так его любил. Он ходил за хозяином и лизал ему руки. Отец частенько выходил с ним. Прогулки были долгими, а поводок коротким. Еще он брал его на охоты в уик-энды и заверял всех, что Бурбон – первоклассный охотничий пес. И такие животные нуждаются в движении, говорил он. - В общем, двигались так, что нечего и сказать, - вздыхает мама, бессознательно крутя зажигалку в пальцах. Как-то раз старик загрузил в багажник палатку, контейнеры, баклаги и бутыль с газом, как будто бы собирался оставаться в том долбанном лесу навечно. Еще он забрал двустволку, штуцер и револьвер, который сунул в бардачок. Бурбон тяжело дышал под лестницей и не желал выходить, так что папочка поднял его и хряпнул на заднее сидение. Мама помнит черный нос, приклеенный к стеклу и мордочку, словно бы обсыпанную снегом. Старик возвратился уже без Бурбона, зато с охапкой мертвых птиц, сильнее обычного накачанный. Он выгрузил все барахло, а мама готовилась к большой стирке, так что прошло какое-то время, прежде чем до нее дошло, кого не хватает. По словам отца, Бурбон помчался за кроликом. Отец, вроде бы, ждал его до рассвета, и вообще, сделав с, что только мог. Зверя как не было, так и не было. Если бы хотел вернуться, уже сто раз бы сделал, после чего попросил, чтобы мама выбросила подстилку и миски. Она поплакала под мусорным баком. Минута шла за минутой, а она все плакала. Наконец привела себя в порядок и вернулась домой. Отец прижал ее к себе и признал, что он и сам в отчаянии от этой неожиданной потери, после чего отправился закрыть оружие в сейфе. О пришельце Могу поспорить, что у мамы попутались годы. Она говорит, что в тот вечер, как разнеслась ужасная новость, Армстронг садился на Луне. Еще совсем недавно у нас было покушение на Кеннеди, ну да ладно, мамочка, пускай будет по-твоему. Мой старик как раз вошел в фазу поисков тепла. Прежде чем устроиться перед теликом, он приготовил морской коктейль, купил коробку мороженого с бакалеей, еще принес бутылку какого-то приличного виски, которое хранилось для особых случаев. А таковые случались, в среднем, каждую субботу. Я же вновь спрашиваю маму, зачем же она торчала при нем все эти годы. У меня это никак не вмещается в башку. - В другой раз я ответила бы тебе, что была дурой, но этот этап давно уже позади. В этой жизни я уже достаточно самобичевалась. Я любила его, что еще тебе сказать, - тихо говорит мама, очищая апельсин. – Он бывал заботливым и чертовски забавным, а кроме того, я ведь знала его всю свою взрослую жизнь. Я думала ним, дышала ним… Хотя в те последние годы все это выглядело уже по-другому, в принципе, я уже научилась жить без него. Впрочем, знаешь что? Если бы я ушла, у меня не было бы тебя. Мне хотелось бы узнать, как такое возможно, что я родился в Швеции, в семьдесят четвертом – ведь не поехали они туда в отпуск. Впрочем, об этом я ее уже спрашивал. Мама говорит, что до этого мы еще дойдем. С тех пор как не стало Бурбона, дни катились комьями грязного снега; родители сновали по дому будто привидения. В тот день телевизор показывал бугристую поверхность Луны и хрупкий посадочный модуль, из которого выскочил Армстронг. Ну, это мы и так все знаем. А старику неожиданно припомнился американец. Вообще-то он редко к нему возвращался. Он заявил, что Армстронг и все остальные после этого подвига получат все, что только захотят, памятники, названные в их честь аэропорты и славу, которой нет даже у Роберта Редфорда. Про американца из Редлова никто не помнит. Его коллеги сгорели в атмосфере, а сам он трахнулся в Землю, совершенно негостеприимную, словно Луна. Отец говорило все больше и больше, рассуждая о судьбах космонавтов, летчиков, солдат вообще, и я уверен, что, по сути своей, он жаловался на свою судьбину: чужого в чужой стране. Зато маме сделалось не по себе, как тогда на экзамене. Она говорит, что в комнате потемнело, у нее перехватило дыхание, и она сама чувствовала, как у нее во внутренностях открываются раны. Над этим она шутит так же, как над опухолью. Вот только опухоль сама не пройдет. Папочка перенес ее с ковра на диван, дал воды и хотел было отвезти ее в больницу. Мама попросила, чтобы он просто посидел рядом. И вот тут-то зазвенел телефон. Отец снял трубку, хотя мама была против. И вот теперь уже он сполз на пол. Сидел и бормотал в трубку простые слова. Разговор закончился, но отец и не пошевелился. Звонил Арнольд Блейк. Он сообщил, что в советском посольстве появился новый атташе по культуре. Якобы, охотник на баб и сам красивый сукин сын. Одна рука у него не действовала и была прижата к телу. О годах для себя Вот про Едунова я никак не могу переварить. Они его боялись. Курва, они были перепуганы, словно министрант на конклаве, тем временем, из того, что я сейчас слышу, мужик ничего не делал. Папочка охотился, мама лечила людям зубы, американцы продолжали летать в космос, а Едунов грел себе задницу в посольстве. Шли годы. Старик пиздел, что работает над чем-то охуительно крупным и важным, он обещал маме, как очень скоро их жизнь изменится. В чем там было точно дело, он не упоминал, но давал понять, что вскоре вновь сделается важным и всемогущим человеком. Пока же он исчезал все чаще и на дольше, по ночам чего-то шептал в телефонную трубку. Он купил себе пишущую машинку и колотил по клавишам, грязным и липким от засохшего скотча. У мамы после нескольких тощих лет кабинет разгулялся так, что случались дни, когда она пахала по двенадцать часов в день. Она охотно рассказывала о пациентах. К ней, к примеру, приходил старый, сумасшедший художник, утверждавший, что вскоре боги возвратятся на землю: индусские, китайские, те самые, что были у ацтеков и апачей. Он рисовал пестрые картины с Вишну и Зевсом, которые вручал матери, с наличкой у него было паршиво. В конце концов, он написал ее портрет как Елены Троянской на фоне горящей Трои. Маме такая концепция не слишком нравилась, но сам тип был в абсолютном порядке. Опять же, он напоминал ей Зорро. Она сохранила контакт с той самой одногруппницей. Двица все так же верила в лучшее завтра, но заботилась и о добром сегодня. Иногда мама оставалась у нее в Балтиморе на уик-энд, где они играли в кегли и объедались китайской едой. Еще я слышу про пару старичков, которые напоминали ей про дедушку с бабушкой. Они жили неподалеку и относились к маме словно к дочери. Но, в конце концов, переехали во Флориду. Мама ходила на барбекю и приемы, уже без отца, а когда люди ей надоедали, ехала одна в Нью-Йорк или даже на ниагарский водопад. Она читала массу книг, посещала автомобильные кинотеатры. Она говорит, что ей хотелось другой жизни, но ту, что досталась ей в удел, считает удачной. Едунова они встретили только раз, на каком-то приеме. Старик обожал всяческие вечеринки. Он видел в них шанс для построения сети контактов и заявлял, что предложил матери шикарную судьбу в столице империи. Тот вечер она запомнила хорошо, потому что в Вашингтоне продолжались антивоенные протесты. Студенты несли транспаранты с названиями своих учебных заведений, играли на флейтах и сжигали повестки на военную службу. Полиция валила в них из водяных пушечек, в ход шли дубинки, газ вгрызался в глаза, а мама, безопасно сидящая в своем автомобиле, подумала, что завтра у нее опять будет куча работы. На вечеринке старик изображал из себя живописного чудака, одного из тех подвыпивших чудаков, что выдают из себя тысячи анекдотов. Он рассказывал о царских дворцах, перестроенных в мясные магазины, об очередях перед ними, в которых народ стоял по тридцать часов на холоде с термосом и зельцем; и о Москве, где среди небоскребов по мерке Нью-Йорка стоят избы из синих, словно кобальт, неошкуренных стволов. Еще он придумал какого-то генерала, который держал дома сибирского тигра. Котик был потешным, пока не сбежал. Под конец, он привлек всех к провозглашению тостов с последующим опорожнением стаканов, цитируя при этом по-русски Пушкина и Тургенева. Американцы нихрена из этого не понимали, но слушали ради самой пьяной мелодии, как вдруг кто-то ее подхватил, завершил и поднял рюмку. И был это, а как же иначе, Едунов. Он стоял, вбитый в черный смокинг, с брюнеткой при себе, подстриженной под пажа, и с левой рукой, скрытой за спиной, словно бы он сжимал в ней стилет. И он даже не подмигнул, мой старик, впрочем, тоже, только у матери пробежали по спине мурашки. Вокруг стояло полно народу, так что разговаривали они так, словно виделись впервые: некий Стен Барский, эмигрант из СССР, и атташе по культуре с фальшивой фамилией. Они даже провозгласили тост, а мама ждала, когда же все это закончится, и косилась на высокую брюнетку. Это она провряла, скрывает ли толстый слой грима подбитые глаза. Мужчины попрощались, Едунов поцеловал руку моей мамы. Лицо у него было словно с портрета на кладбищенском памятнике. - А ты выглядишь еще красивей, чем в Гдыне, - произнес он. – Только все хорошее быстро проходит. Помни об этом. До свидания. Мать потащила отца к выходу. По дороге спросила, что им следует делать с этой закавыкой, и даже предложила уехать куда-нибудь подальше, может быть, в Калифорнию. Старик, злой из-за того, что слишком рано уехал с вечеринки, ответил, что один раз он уже Едунова обыграл, вот и сейчас сделает то же самое, в конце концов, он же готовит нечто исключительное. Стиснутые кулаки выдавали страх. - То был не особенно счастливый день, - вспоминает мама. – Ведь мы сбежали на другую сторону Атлантики, а он и там нас нашел. К делу он относился как к личной проблеме. Понятное дело, что в Штатах он не мог убить нас вот так запросто, как в Польше. Но я боялась, чтобы Коля не наделал каких-нибудь глупостей. Если говорить по делу, это я была в бешенстве. И все из-за того, что эти два идиота дрались на гарпунах. У Коли шрам был на роже, у Едунова – на гордости. Я могла ожидать, когда же прольется кровь. О пище на шару Что я наделал? И что мне теперь делать? Размещение объявления про отца и американца поначалу мало чего дает, то есть, объявляются пары, желающие поесть нашармака: они приносят инфу из Интернета, я отсылаю их, уходят обиженные. В электронной почте я обнаруживаю линки на страницы НЛО-шников и на сканы самиздата полувековой давности, посвященные неопознанным летающим объектам. Мужик, который все это подослал, в гробу видал дармовую жратву, он приглашает в группу в Фейсбуке и заклинает всем святым, чтобы я был поосторожнее. Довольно скоро какая-то сошедшая с ума баба заваливает меня сведениями о гитлеровских экспериментах в Бабьих Долах и на горе Святого Миколая, скрывающей, якобы, пирамиду, созданную во времена Атлантиды, вместе со Священным Граалем и Ковчегом Завета, который, на самом деле, является ничем иным, как атомным реактором. Дама заверяет, что остается в контакте с обитателями того континента. Живут они где-то рядом с Сириусом, но собираются возвращаться с целью спасения человечества, а ведь это требует средств, отсюда номер счета и просьба о пожертвовании. Отвечаю, что человечество поздно уже как угодно спасать, и переписка заканчивается. Еще присылают снимки летающих тарелок из Бразилии, равно как сообщения о посадке космических пришельцев в Эмильчине[68]. В "Фернандо" заскакивают два типчика. Явно вчерашние, спрашивают обо мне. Один держит в руках папку, второй похож на помятого жизнью менеджера панк-групп, во всяком случае, они засыпают меня сведениями о расширении яхтенного бассейна в семидесятых годах и всякой другой фигней, оба они ужасно сердечны, а один утверждает, будто бы его дедушка слышал о моем отце, но боялся его больше самого Люцифера, а больше, к сожалению, он ничего не знает. Эти сведения я оцениваю стоящими двух гамбургеров с пшеничным пивом. Мужички садятся за стол, я возвращаюсь на кухню, работа прямо кипит. Кручусь, словно ошпаренный, а около пяти вечера, когда Куба едва справляется с поступлением заказов, на меня нападает бессонная ночь, и я думаю себе, что Клара, как обычно, права, надо послать все это к черту и позаботиться о себе. И я отложил бы ножи, щипцы и блендер, и заснул бы прямо на столе – словно рыцарь. Пока же шкворчат стейки, ребрышки и бургеры. Я едва дышу, так жарко, голова кружится, а в кухню забегает Йоася и говорит, что какой-то тип меня разыскивает и не собирается уходить. Выхожу в зал. Незнакомец сидит в кожаной куртке и сапогах военного покроя. Лицо уже слегка обвисает, седые волосы острижены практически под ноль. Становлюсь над ним и спрашиваю, в чем дело. Тот просит стейк из филея, средней прожарки, к этому салат и стакан воды без газа. Я не официант. Голос с явным русским акцентом звучит монотонно, словно колеса поезда или шаги палача. Я слышу, что он желает мне помочь, потому что читал объявление на профиле "Фернандо", немного торгуется, я прошу какие-нибудь сведения, тот отказывает, потому что вначале желает поесть. Неизвестно почему, я уступаю. Я боюсь этого человека и хочу, чтобы он уже ушел. Куба сервирует для него стейк. Я поглядываю из кухни. Мужик положил салфетку себе на колени, отрезает небольшие кусочки и долго жует, щуря при этом холодные глаза. Всякий раз, кода запивает водой, обтирает салфеткой край стакана. Заканчивает, выпрямляется, ждет.