Мать вскочила в бассейн, перевернула отца на спину и так отбуксировала к берегу. Отец не дышал. Она силой вдувала воздух ему в рот и нажимала на грудь в области сердца. Сбежались люди. Наконец старик очнулся и пялился по сторонам знакомым, ничего не понимающим вглядом. Мать обнимала его и била. Почему он хотел ее оставить? Кто-то обнял ее, окутал полотенцем, дал воды и бренди. А папочка спросил: - Так что случилось? О неграх Как я понимаю, маму спасала учеба. Но она подходила к концу. Ее ожидали экзамены. Старик надумал, что устроит маме кабинет в подвальном помещении, том самом, где раньше устраивался на лежку с бутылкой. Мама просила, чтобы он подождал до экзаменов, чтобы не сглазить. В ответ тот поехал в магазин, привез дисковую пилу, шлифовальную машинку, дрель и ящик с инструментами – вестники бардака. Он сорвал полы, постоянно бегал выбрасывать мусор к контейнеру на подъезде и каждый вечер танцевал с тряпкой, потому что в доме было серо от пыли. - Я любила следить за ним во время работы, - признает мать таким тоном, словно бы жалела себя. – Дело было даже не в том, что он был таким преданным и сосредоточенным, просто на время той работы он отставил бутылку. Я радовалась этому. Думала, дурочка, что мой старый Коля вернулся. Не успела она оглянуться, как подвал был отремонтирован, а она лежала со стариком под одеялом, выбирая оборудование из каталога в "Dentistry Today". Мать рассчитывала на то, что все возьмет хором в кредит, но старик заявил, что за половину выложит и собственного кармана. Это он, якобы, сэкономил на скотче. На экзамене пахло дымом, сырой штукатуркой и уксусной кислотой. Ожидала комиссия, Ожидали пациенты, которые пришли вставить себе зубы задаром. Маме достался чернокожий парень. Полиция выбила ему зубы на манифестации против расовой дискриминации. Тот сидел спокойно, согласившись со своей судьбиной. Он сказал, что пришел сейчас, потому что в жизни не мог позволить себе потратиться на дантиста. Мама удалила остатки зубов, выгребла грануляцию, вставила тампон – словом, все прошло в наилучшем порядке. Она поглядела на яркую кровь, кружащуюся в сливе, и вдруг у нее закружилась голова, в глазах потемнело, жар охватил легкие и поднялся выше, словно зола из костра, который пнули носком ботинка. Мать слышала приглушенные голоса, бешенные удары своего сердца, и на какой-то момент ей казалось, что вот-вот умрет, просто-напросто грохнется трупом перед экзаменационной комиссией. Жар неожиданно прошел, вернулось зрение; пациент выплюнул вату и поблагодарил. Мать вновь была врачом, а дома ожидал трезвый, что было на него не похоже, отец. В приемную зубоврачебного кабинета он поставил какие-то растения и длинную скамью, по стенам развесил фотографии лодок и альбатросов, так что мама и вправду поверила, будто бы все уже будет хорошо. И она тут же сделала отцу зубы, ту недостающую половину верхней челюсти. Отец с разгону купил себе костюм и поклялся, что заинтересуется спортом. После отца на зубоврачебном кресле очутились Арнольд Блей и пара дружков отца по Фирме. Даже тот, который чуть ли не вылетел в окно, тоже пришел. Мать дала объявление в "Балтимор Сан" и парочку других газет. Из того, что она сама говорит, бизнес раскрутился мигом. - Я долго думала про того паренька, что был у меня на экзамене, потому поместила в газетах еще одно объявление. Коля говорил, что я головой стукнулась. А в этом объявлении я написала, что каждый негр, которому полиция повредит зубы, получит от меня лечение даром. И вот, вроде как, после того, как убили Мартина Лютера Кинга, и начались беспорядки, под кабинетом матери выстроилось около сорока автомобилей. Я спрашиваю, а как она проверяла, ведь не каждый без зубов во рту пострадал от полиции. - Не проверяла, - слышу в ответ. – Теперь ты понимаешь, почему название виллы останется. Думаю, что мне это можно. О снах Удрученный отец, не говоря ни слова, выходил из дома или закрывался в гараже, где разговаривал сам с собой. Мать даже думала, что там он поставил второй телефон. Раз уже речь о телефоне, то он звонил в самое неожиданное время. Папочка подскакивал к нему, поднимал трубку, в основном слушал, а если и говорил, то шепотом, прикрывая рот рукой. Он считал, что защищает мать от громадной опасности, постоянно клялся, что та великая штука, над которой работает, вот-вот будет сделана, и уже ничто не помешает их счастью. Пока же до счастья было дьявольски далеко. Отец начал выезжать посреди недели, якобы, на охоту. Когда он возвращался, охотничье снаряжение валялось в багажнике нетронутым. И все время он чего-то рисовал. Мама заставала его в шесть утра, погруженным в бумаги, обложенным книжками. Ветер нес сожженные листочки к кронам деревьев. Просыпался он в три-четыре часа утра и лежал неподвижно, чтобы мама спокойно спала. То есть, это он так утверждал, потому что тяжело дышал, хватался за живот и бормотал сам себе, что не следовало покидать СССР. Мама пыталась прижать его. Что это с ним творится? Что это за таинственное поручение? Он же совсем другим человеком сделался. Поначалу он пытался от нее отмахнуться. Вспоминал о том, что живут они хорошо, что он даже добыл деньги на кабинет. И неважно откуда, мама не обязана всего знать, а он, как и всякий настоящий мужик, сам борется со своими проблемами. Каким-то образом, я его понимаю. А вот мама не понимала. И тогда-то она стала угрожать, что уйдет, а точнее даже – выбросит его из дома, если отец не изменится. И тогда он рассказал ей про сны. Мама вспоминает, что отец все время держался, но той ночью дрожал как ребенок, потел и сильно хватался за ее руки. Он сказал, что его мучают кошмары, которых сам он не может понять. Начались они в Гдыне после того, как умер американец. А в Штатах усилились. В этих кошмарах он брел через не кончающееся красное плоскогорье, где было полно гладких камней. Чужие солнца освещали планеты с множеством колец и рои метеоров. Еще он видел чужие города под стеклом, с огромными домами никогда не виданных им форм, которых он даже и назвать не мог; черные обелиски, выныривающие из моря, и достигающие звезд пирамиды. Он чувствовал холод и чуждость, от которой можно было умереть. Херня, короче. Бывало такое, говорил он маме, что лежал в чем-то, что походило на стеклянный гроб, во всяком случае, он не мог пошевелиться и мчался, совершенно безоружный, среди туманностей. Он бил и пинал ту крышку, пытался ее прострелить, мог бы и себе в башку пульнуть, лишь бы проснуться. В его снах звучали рычание машин и скрежет стали, а пахло фосфором. Но самыми паршивыми, бредил он, были те сны, которых вообще невозможно было отличить от яви, например, будто бы он просыпался дома, в собственной кровати, и чувствовал, что обязан выйти наружу. Он останавливался на опушке и вдруг поднимался высоко-высоко в столбе белого света, так что видел отдаленные крыши и огни Вашингтона. После этого он приходил в себя в комнате без какой-либо мебели. Там, в полумраке, вокруг него шастали фигуры, точь в точь похожие на американца на пляже в Редлоу. Они прикасались к нему, говорили разные вещи. Сваливался он прямиком в свою кровать, просыпался и дергал свой живот. И вот тут мы подходим к вопросу о натуре лжи. Лгал ли старик матери об этих снах, поскольку желал пробудить жалость и сочувствие, чтобы потом спокойно накачиваться спиртным? Или, возможно, это врет мать, потому что, в противном случае, она выглядела бы полной идиоткой, вот и подклеивает к воспоминаниям эту космическую байду, поскольку таким вот образом она сохранит память о папе, как о добром человеке? Продолжим… Еще имеется опция, что отца трахнула исключительно живописная "делириум тременс", вот он и пал жертвой собственной иллюзии, потому что в нем лгала водка. И, наконец, я допускаю возможность миражей опухоли, разросшейся в маме: это она придумала отца с его иллюзиями, а снимки из письменного стола показывают кого-то другого. Короче, приблизительно такие вот карты лежат на столе. А под конец всей этой сказочной истории старик признался, что самое паршивое – это зов, который он слышит во снах как чистую, нечеловеческую волю, что-то болтающую в голове: иди со мной. О поисках правды Я исследую, что, собственно случилось. Сижу в кухне и собираю масло от селедки на кусок багета. До недавнего времени я считал, что мать и вправду пыталась сбежать с каким-то русским, только их перехватили в море. Я видел фотографии из Америки, следовательно, это не может быть правдой. А может так: не было никакого пришельца, мой старик не был капитаном, а только лишь кем-то вроде Платона. Свистнули лодку, свалили в Штаты, где отец до смерти упился. И, кто знает, а не мать ли его убила? Отец лежит под каким-то деревом в штате Мериленд. А ей он оставил неожиданность, то есть – меня. Поэтому мать и вернулась в Польшу. Фотографии из Америки подделаны, имеются люди, которые делают подобные вещи: именно такая мысль приходит мне в голову, я же пытаюсь заткнуть ее какой-нибудь другой. Ладно, возьмем по-другому: мать блядовала с кем-то могущественным, с каким-то советским дипломатом, тот возил ее по миру, вполне возможно, сам он немножечко шпионил, а потом мужик сплавил ее, отсюда фотки и огромная ложь. Никакая женщина не простит того, что ее бросили. У меня нет брата Юрия, я сам Юрий, родился в Ленинграде, а мой отец умер еще до моего рождения, поскольку отец изменял маме с некоей Хеленой Крефт, и она, моя настоящая мать, застрелила отца, а сама повесилась в тюрьме. Я остался сам. Меня приютила Хелена, потому что ее мучила совесть, кроме того – я ведь единственное, что осталось у нее от старика. Таким вот образом я очутился в Польше; так и действительно могло быть, вот только даты плохо сходятся. Но все же… Составляю анаграммы. Выписываю всех тех, кто только появлялся в этой истории, в том числе и отца с двумя фамилиями и именами, Платона и даже несчастного Зорро; оставляю выписанные на листочках инициалы, отбрасываю дубли, все оставшееся сопоставляю одно с другим, на это уходит куча времени, не все буквы склеиваются, играю, пока позволяет противник. Результат отглагольный и беспокоящий. Проверяю, не ошибся ли я. Курю у окна, одна сигарета на три крепких затяжки, и возвращаюсь. Ничего не изменилось. Набей. Убей. Выпей. Псина. Так вышло и не желает выйти иначе: набей, убей, выпей, псина. О Бурбоне В некоторые ночи мать внезапно просыпалась, а Платон давил ей грудь костлявыми пальцами. Его глаза были ямами с дымящей негашеной известью. Она дергала его мокрые щеки, хватала за скользкие запястья, а Платон склонялся вперед, громадная белая голова свисала у него между плеч, над самой мамой. И внезапно он исчезал. Мать поднималась с кровати и кружила по дому, между кухней, спальней и диваном, на котором храпел наебенившийся старик, которого охранял перепуганный Бурбон. И, собственно, по этому, по реакции пса, мама пришла к выводу, что дух реален. Платон существовал, потому что Бурбон тоже его видел. Пес быстро постарел. Целыми днями он дрых под тем диваном. По полу разваливались его большие, седые уши. Он ссал на ковры, и у него выпадали зубы. Зато под вечер он делался жизнерадостным, словно щенок, бегал и лаял, чтобы его выпустили. Старика это доводило до белого каления; как-то раз он схватил Бурбона за шею и схуярил по ступеням в самый низ.