После репетиции я остаюсь в студии. Коридоры пусты, все попрятались по своим комнатам после того, что случилось с Джиджи. А я не чувствовала себя настолько готовой к танцам с тех пор, как вывесили список весенних балетных ролей. И потому танцую. Балансирую на цыпочках, привыкаю к новой высоте. На пуантах мне нет равных. Танцевать в балетных тапочках – одно дело, и такие, как Джиджи, могут не переживать за свою технику или особое отношение. И я все понимаю. Когда она танцует, то зрителям кажется, что они тоже на такое способны, – они чувствуют ее радость и видят, с какой легкостью Джиджи все вытворяет. Пуанты такой свободы не дают. Для детской непосредственности не остается места, когда все зависит от того, насколько прямую линию образуют твои ноги. Хватаюсь за станок и делаю несколько обычных упражнений, готовлю мышцы к неестественному положению, которое им предстоит поддерживать. Перед глазами мелькает окровавленная стопа Джиджи и алая-алая кровь. Я все еще слышу ее крики. Проворачиваю в голове все произошедшее и танцую еще усерднее. Растворяюсь в вариациях. У всех нас слезали ногти, у всех бывали синяки, фиолетовые и желтые – настоящее современное искусство. Но после сегодняшнего… Ноги Джиджи такого не выдержат. Выкладываюсь на полную. Считаю про себя ритм. Не хочу включать музыку – вдруг кто-нибудь заглянет? Не хочу видеть даже крысят. Только я и зеркало – и воспоминания о стекле и коже в моей голове. Замечаю в отражении, что я улыбаюсь. С чего бы? Если меня кто-то сейчас увидит, то точно подумает, что я виновна. Меня и так наверняка подозревают. Особенно те, кто знает, что это я написала послание на зеркале и что за мной водятся и другие мелкие проделки. Кто бы ни подложил стекло Джиджи в туфлю, он целился и в меня. Подставил меня намеренно. Прикидываю в голове возможных виновных. На первом месте Джун. Потом Уилл, раз Алек официально сошелся с Джиджи. А еще Анри, который вроде хочет отомстить за Кэсси. Продолжаю танцевать. Надеюсь, напряженный труд поможет сделать нужные выводы. Стараюсь не вспоминать, как Алек помчался на помощь своей маленькой принцессе, стоило ей только закричать от боли. Он держал ее стопу и даже не думал о том, что его самого заливает кровь. А как на меня посмотрел Уилл! Будто если Алек не достанется ему, то и мне тоже не должен. Словно он готов видеть рядом с ним кого угодно, кроме меня. И разве мне не все равно? Он ведь порвал со мной. Наши отношения, все эти схождения-расхождения, наконец-то закончились. Делаю разворот, потом еще один – превращаюсь в торнадо. Слежу только за своими шагами. Три пируэта. Четыре. Буду кружиться, пока не перестану о них всех думать. Пять. Пока не забуду о том, что сделала с Кэсси. Шесть. Опорная нога пошатнулась. Семь. Снова думаю об Алеке. Восемь. Нога скользит. Я падаю. Хорошо, что не выбила что-нибудь в бедре и не поцарапала подбородок. Но болит ужасно – все, от щиколотки и до колена. Если бы мы с Алеком все еще были вместе, он бы по первому моему зову примчался с грелкой. Но между нами теперь только хаос. И я должна придумать, как его упорядочить. Поднимаюсь на цыпочки. Нельзя сдаваться: как девочка, учащаяся ездить на лошади или на велосипеде, или воздушный акробат высоко на канате. Если бы Алек был здесь, он не позволил бы мне так перенапрягаться. Поднимаюсь. Кажется, я влезла в туфли на высоченных каблуках и на платформе, хотя стала выше всего на пару дюймов. Держусь за станок, выпрямляюсь, восстанавливаю контроль и снова погружаюсь в танец. – У тебя нет стержня, – доносится откуда-то сбоку. Я теряю равновесие. Успеваю схватиться за станок, но боль разливается по всей правой стороне. Тело не обманешь. – Черт. – Оборачиваюсь и вижу Джун. А она тихая, этого не отнять. И еще она, конечно, права. – Прости, засмотрелась. Ты в идеальной форме, но ты теряешь стержень в пируэте, и все разваливается. Если бы такое мне высказала Элеанор, я бы рявкнула на нее. Но Джун выглядит так, словно точно знает, о чем говорит, и я не могу ее проигнорировать. Запас гадостей на сегодня закончился. Джун наклоняет голову и осматривает мое тело, оценивая. – А, – выдыхаю я. Встаю в позицию и готовлюсь продолжать. – Это твоя сильная сторона, – говорит Джун. Я привыкла, что мной восхищаются крысята или даже учителя, но никогда – мои одногодки. Особенно девочки. Я снова расслабляюсь и встаю на всю стопу. Интересно, что ей нужно? Мы ведь никогда не дружили. Даже приятелями не были. – Но мне все равно нужно тренироваться? – Как и всем нам. Но я просто любовалась тобой и только потом заметила, что не так. Никаких скрытых мотивов. Просто факты, спокойным голосом. Только поэтому я еще не завелась и не слетела с катушек. – Что ж. Я… Пожалуй, я слишком сильно задумалась. Отворачиваюсь от нее и оцениваю свой живот в зеркале, как перекатываются на нем мышцы. Иногда видеть, на что способно твое тело, помогает. – О чем? О Джиджи? Спина начинает потеть. – Бедняжка, – пропеваю. – Она ведь твоя соседка? Тебе что-нибудь известно? Стараюсь вести себя как обычно. Джун умная. И наверняка не настолько слабая, как мне казалось. – Она все еще в больнице. Большинство людей не обращают внимания на слова, которые произносят. Они просто выпускают их в мир – и к черту последствия! Джун не такая. Не знаю, зачем она мне это говорит, что в этом полезного, но за ее словами что-то скрывается. До этого я ни разу не слышала, чтобы Джун говорила о чем-то кроме танцевальной техники или слабостей балерин. Капли пота на спине слились в липкую лужицу. – Мистер К. прислал цветы в нашу комнату. – Джун словно не о цветах говорит, а о собачьем дерьме. Осторожно подбираю слова: – Он следит, чтобы его звезда чувствовала поддержку в пору нужды. – Ей и так хватает. – Надеюсь, она не об Алеке. – Я тоже не думаю, что она справится с ролью Жизели. Похоже, с Джун можно не осторожничать в разговорах про Джиджи. Элеанор наверняка устала от моих вечных жалоб и странных теорий. – Словно она его питомец. Любимица. – Кэсси тоже была, – замечает Джун, и я готова на все, лишь бы никто не стал сравнивать Кэсси с Джиджи. – Есть о чем подумать, правда? Кэсси была племянницей мистера Лукаса. А Джиджи наверняка спит с мистером К. – С этим я наверняка переборщила. – О, она не такая, – перебивает меня Джун. Пусть бы она засмеялась. Или улыбнулась. Что угодно, кроме этого. Я не отвечаю. Поднимаюсь на носочки и отхожу от станка. – Уже лучше. – Сейчас Джун ужасно похожа на Морки. Она хочет ускользнуть незамеченной, но я окликаю ее прежде, чем она исчезает за дверью. – Спасибо за помощь. Передавай Джиджи привет! И сообщи, как она там, хорошо? Ловлю ее взгляд в зеркале. Мы вроде бы смотрим друг на друга, но на самом деле нет – вот что мне нравится в зеркалах. Они позволяют посмотреть на жизнь с совершенно неожиданной стороны. Мы общаемся, говорим, видим друг друга, но не совсем. Только через зеркало. Считай, этого и не было. – Еще что-нибудь ей передать? – Джун кривит губы, словно хочет улыбнуться, но они ее не слушаются. Брови ее поднимаются вверх – такое же экспрессивное движение, как и ее танец. Хочу перейти в наступление, но проглатываю слова. Как же хорошо, что всего час назад я закинулась таблеткой и все еще ясно соображаю, чувствую себя храброй, но не позволяю действовать импульсивно. – Тебе стоит чаще выходить. Я тебе должна, ну, за совет со стержнем. Сходим как-нибудь погулять, идет? Не обращаю внимания на ее обвинительный тон и даже не смотрю в зеркало. Словно разговариваю с собственной ногой, которую тяну. Я не жду, что она ответит. Она никогда не покидает здания школы. Такая уж наша Джун. Поворачиваюсь – вдруг она все-таки кивнет или еще что. Джун краснеет. – Да, конечно. Когда-нибудь. Ее голос дрожит. Она уходит. В комнате физиотерапии я опускаюсь в огромную ванну, полную льда. По телевизору идет какое-то ужасное реалити-шоу, а я надеюсь, что лед поможет против боли в колене. Или даже против боли в сердце. Жизнь после Алека – темная, неопределенная, полная невыразимой боли, которая проявляется в самое неподходящее время. Адель посоветовала мне «перетанцевать боль», но она слишком укоренилась, и от нее мутит. С такой не потанцуешь. Мне бы бокал белого вина в руки и полотенце на голову – и вот я уже вылитая мать, запивающая боль от ухода отца. В одном из маленьких закутков тренер помогает девочке с больным коленом. Ее плач не заглушают опущенные шторы. Я прибавляю громкость телевизора, чтобы не слышать ее плача и заодно собственных мыслей. Раньше я приходила сюда с Лиз. Мы забирались в одну большую ванну и разговаривали о калориях в грейпфруте и дыне, о знаменитостях и об одиночестве. Мне не хватает этих разговоров. Закрываю глаза и опускаюсь чуть глубже. Холодные ванны нравятся мне больше теплых. Холод щиплет кожу, проникает в мышцы, стирает боль – словно кнопка перезапуска. Зубы дрожат, но я только сжимаю их покрепче. Я сижу здесь так долго, что у меня наверняка посинели губы. Гораздо дольше, чем посоветовал тренер. – Ты выглядишь как мертвец. Впрочем, может, это и неплохо. Резко сажусь. Рядом с моей ванной стоит Анри. Он опускает руку в воду, я прижимаю ноги к груди. Позвоночник поет от благословенной прохлады. Анри вылавливает из ванны кубик льда и закидывает себе в рот. Вода течет по его подбородку, он хищно улыбается. – Уходи давай. Не хочу повторения нашей последней встречи. Выпрямляю ноги. Его рука дотрагивается до моих стоп. Я отдергиваю ногу, вода ходит ходуном, а он смеется. Пытаюсь встать и уйти. Анри хватает меня за лодыжку. – Не так быстро. – Он скидывает рубашку, словно собирается залезть ко мне. – Это против правил, – напоминаю я, как подлиза, которая следует всем указаниям комендантов, да и вообще любым указаниям. – Не волнуйся, я сюда не полезу. Анри окунает свою потную рубашку в воду. Я замечаю у него тату – раньше никогда не видела. Буквы маленькие, но я все равно различаю имя Кэсси. Прямо на груди. Как нелепо. Он кидает в меня рубашкой. Ждет, как отреагирую. Думает, что я снова побегу от него. Вместо этого я скрещиваю руки на груди и растягиваю губы в улыбке – и жду сама, когда же он устанет от своих выходок. Не показываю страха. Ему не следует знать, что мне противно. Я могу выстоять против Анри. Да против кого угодно!