Несса. Слезы застилают ему глаза, отчаяние не дает подняться с колен и кинуться наперерез Дугалу, который уже подносит факел к вороху сухой травы. – Ведьма! – увереннее кричат горожане. – Ведьма, гореть тебе в аду! Нос обжигает алкогольными парами – так пахло в погребе паба, так пахнет от пьяниц в темном переулке Трали. От криков со всех сторон, от собственного вопля, что рвется из груди, Серлас почти теряет рассудок. – Серлас, – тихо зовет Несса. Голос звучит как будто у него внутри, в нем самом. В темноте и тишине – и нет вокруг ни злых горожан, ни палящего жара костра, ни городской площади. Нет ничего, и Серласа тоже нет. – Серлас, – настойчиво бьется в нем голос Нессы. – Ты должен пообещать мне. Дай мне слово. Истерзанный муками рассудок больше не желает сопротивляться неизбежному. Серлас проваливается в темноту вместе с выдохом: – Обещаю. 16. Слово бессмертного Клеменс хватает только на одну сотую дюйма. Лезвие скальпеля касается кожи на секунду, не более, прежде чем она отнимает руку. – Нет, я не могу, это слишком! – Клеменс! Она снова прикладывается к бутылке. Когда Клеменс брала ее из ящика письменного стола, разве виски в ней было всего наполовину? Теодор взглядом указывает ей на скальпель. – А теперь вытащи нож из моего чертового тела, – говорит он. У него уже блестят и лоб, и скулы, и шея, и грудь, и весь он покрыт испариной и тяжело дышит, и то и дело – Клеменс заметила – впадает в короткое забытье. – Пинцет, девчонка, – цедит Теодор сквозь зубы. Он точно стер их до десен, раз столько терпит и не издает ни стона. – И прекрати плакать. Клеменс быстро-быстро кивает и хватает пинцет. Ладно, она справится, она сможет. Иначе этот безумный умрет у нее на руках. Пальцы не слушаются, алкоголь не спешит избавлять ее разум от паники. Адреналин, должно быть, победил опьянение в неравной борьбе и только расшатал нервы. Она склоняется над раной и медленно, затаив дыхание, погружает кончик скальпеля в распухший порез. – Клеменс, прекрати плакать, – тихо просит Атлас. – Твои слезы как кислота. – Прости, – шмыгая носом, извиняется она. – Я сейчас, я только легонько… И тут Теодор вскрикивает, дергается так, что Клеменс от страха роняет пинцет. – Господи! Прости, Теодор, я не хотела!.. Он коротко выдыхает – грудь вздымается и опускается в такт неровному дыханию – и закрывает глаза, напряженно морща лоб. – Вытащи его, ради всех святых! И не упоминай уже Господа, он тебя все равно не слышит. – Откуда тебе знать! – вскрикивает Клеменс. Ее голос становится выше и трепещет, как слабый огонек свечи на сквозняке. Она сердито сдувает со лба выбившиеся из хвоста волосы и снова хватается за упавший на пол пинцет. – Лежи смирно. Сейчас вытащу. О том, что она определенно сделает еще больнее и хуже, Клеменс не думает. Старается не думать, хотя мысленно вопит так, что закладывает уши. – Я знаю, что Господь глуховат к мольбам мелких людишек, – тихо и медленно произносит Теодор. Клеменс вздыхает и снова поднимает руку. На этот раз он почти не двигается. Сдавленно стонет, когда Клеменс поддевает пинцетом лезвие ножа, ржавое и наверняка заразное до безумия, и резко выдыхает, как только она выдергивает его целиком. – Готово! – восклицает она и победоносно глядит на Теодора, но ее тут же охватывает новая волна паники. Белый и безжизненный он закрывает глаза, как в замедленной съемке. – О, нет! Нет-нет-нет, Теодор! В коробке Бена как по волшебству обнаруживаются бинты, спиртовой раствор, жгуты. Жгуты! Нужно было воспользоваться ими сразу! Глупая, глупая Клеменс! Она до половины разматывает бинт и прикладывает скомканную рубашку Теодора к его боку. Двух рук явно не хватает. Он вдруг выныривает из своего обморока, будто из-под воды. Глубоко вздыхает, так что излом ребер натягивает кожу под тупым углом, рвано выдыхает горячий воздух. И смотрит на Клеменс странными мутными глазами. – Ты так похожа на мать, – шепчет он. – Так похожа… Такая живая, такая добрая… Я не спас ее, Клементина. У него жар. Галлюцинации, обморочный бред. Клеменс старается сохранять спокойствие, но выходит с трудом. – Не говори ерунды, – отрезает она решительно и твердо. – Моя мать в полном порядке и в данный момент уже пакует чемоданы. – Зачем? – хмурится Теодор. Такого наивного лица она никогда у него не видела, и на миг это ее веселит. – Хочет прилететь сюда и забрать меня самолично. А теперь помоги-ка мне, я попробую тебя перевязать… Теодор с трудом приподнимается на локтях, и Клеменс приходится склониться над ним как можно ниже, чтобы протянуть бинт за спиной. Вся ее футболка перепачкана в крови, придется ее выбросить. Остается надеяться, что хотя бы волосы и кожа не сохранят этого солоноватого запаха. Он напоминает об опасности, тревоге, всем том, что пугает людей. И пугает Клеменс. – Со мной ничего не случится, – будто прочитав ее мысли, выдыхает Теодор. – Я бессмертный, я уже говорил тебе. – Ты идиот! – рявкает Клеменс. – И сейчас ты умрешь от потери крови, если не поможешь мне тебя перевязать! Он словно обижается. Пыхтит, снова привстает на локтях, даже пытается сесть. Она мотает головой, но он не слушается и только упрямо подтаскивает себя к спинке кресла. Если то было кресло Бена, он наверняка расстроится – мебель загублена, никакая волшебная чистка ему не поможет. Как и паркету. Спустя десять минут – для Клеменс они растягиваются на целый час – Теодор оказывается забинтованным, точно мумия. – Тяжело дышать, – жалуется он, все еще наполовину пребывая в бреду. Пока она с ним возилась, он бормотал о кострах, ведьмах, погребах, в которых пахнет алкоголем, и базарных площадях. – Зато кровь больше не хлещет из тебя, как из крана водица! – сердито шикает Клеменс. Она все еще уверена, что им стоит позвонить врачам и силком отвезти этого безумца в больницу, но что-то заставляет ее оставаться на месте и слушать его бредни о бессмертии. – Хорошо хоть шину накладывать не стала, – приговаривает он. – Бен вот всегда порывается… – У тебя перелом ребер, ты вообще в курсе? – В конце восемнадцатого века мне переломал их один ирландец. Кости срослись неправильно. Злой, жестокий был человек. У Клеменс голова идет кругом. Он удивленно замолкает со склоненной набок головой и смотрит на нее, словно пытается прочесть мысли. – Ты мне не веришь. Каким образом он сегодня угадывает все, что она хочет сказать? Клеменс подозрительно щурится и качает головой. – Рассказать, что со мной случилось? Она все еще хмурится. Вокруг царят сплошной мрак и хаос. Перепачканные в крови бинты, рубашка, плед и инструменты Бена валяются на окровавленном полу, и сама Клеменс чувствует себя разбитой вдребезги. Но молча кивает, потому что противиться прямому взгляду такого непохожего на себя Теодора она не способна. – Я дал обещание женщине, которую сожгли на костре за ведьмины наговоры. Я дал ей слово и обрек себя на долгое-долгое существование. * * * Из беспамятства Серласа грубо вытаскивают прямо за глотку. Он еле открывает глаза и видит темное пятно, от которого несет гарью и паленой плотью. Нет. Это воздух пропах гарью, в нос забивается зола, а дым до слез застилает глаза. Серлас надсадно кашляет. – Уходи отсюда, иноземец, – басит над ним грубый голос Финниана. Он гремит в ушах, в самой голове, во всем, кажется, теле. Нечем дышать. – Ну! – повторяет кузнец. – Поднимайся на ноги, проваливай из города! Он лежит на земле за воротами Трали. Лицом в пыли. Финниан нависает над его телом, словно карающая длань. – Убей, – сипло выдыхает Серлас.