– Что? – Убей меня, – настойчиво шепчет он. Финниан отскакивает и открещивается. Вокруг царит ранее утро. Жизнь продолжает свой неспешный бег: шумит у берегов гавани океан, шелестит листва большого тенистого дуба перед городскими воротами, вдалеке щебечут редкие птицы. Только воздух пропитан полынной горечью, гарью и копотью, что заползла прямо в легкие и осталась там чернотой, которая не исчезнет никогда. Кузнец сплевывает себе под ноги и глядит на него устало, вымученно. Но совсем не злобно. – Вставай, Серлас Из Ниоткуда. Здесь тебе больше не рады. Серлас не желает вставать. Не желает идти куда-то, не желает жить. Лучше убить его, слабого, трусливого и безвольного. Лучше забвение, чем существование в мире без цели. Имя Нессы он боится произнести даже в мыслях. – Твой дом сожгли, – кроша его последние надежды, говорит Финниан. – Но Мэйв сберегла дитя. Она ждет тебя у побережья на западе. Иди туда. Образ маленькой Клементины с трудом удерживается в сознании Серласа. Ребенок. Дитя женщины, которую он сгубил своим страхом. Ты дал слово, Серлас. Он поднимается с земли медленно и неуверенно; встает сначала на колени, опускает руки в дорожную пыль, выдыхает. В последний миг, едва Серлас чувствует, как его ведет в сторону от слабости, грубый кузнец неожиданно мягкой рукой помогает ему удержать равновесие. – Чтобы ты знал, – говорит он неуклюжими, ломаными фразами, – ее могли бы пытать. Отвезти в Дублин и там… Уж лучше здесь, без лишних страданий. Серлас ничего не отвечает. У него нет слов, чтобы сказать хоть что-то. Горожане Трали не заслужили ни звука, а Финниан, держащий его, связанного, все то ужасно долгое время, что пылал костер, не заслужил даже взгляда. Но он был единственным, кто сказал ему напоследок доброе слово. – Она любила тебя, иноземец, – говорит Финниан, коверкая звуки. Серлас идет в сторону западного берега на встречу с Мэйв и ребенком Нессы, которого отныне поклялся оберегать от участи ее матери. Предсмертные слова Нессы, точно барабанная дробь, звучат в его мыслях при каждом тяжелом шаге. Дни сольются в года в нескончаемой круговерти. Ты дал слово, Серлас, не знать тебе больше смерти. * * * Клеменс вздыхает. Зал антикварной лавки залит робким утренним светом, вежливый ветер теребит дверной колокольчик, врываясь в открытые окна. Теодор с удивлением обнаруживает, что свет уже проник во все углы его магазина, согрел его самого и приласкал плачущую девушку. Перепачканная кровью, вся в слезах, уставшая и измученная, она красива. – Это больно? – несмело спрашивает Клеменс. – Не умирать, жить так долго… Это больно? Больно ли? Теодор не может не улыбнуться. Наивная маленькая девочка. Бессмертие – это яд. – Не плачь, Клеменс, – слабо кивает ей Атлас. – Все уже в прошлом. У него кружится голова и нестерпимо хочется спать. Наверняка она тоже готова отключиться прямо на полу, но такой роскоши Теодор позволить ей не может. – Поднимайся наверх, в мою спальню. Поспи. – А ты? – Я останусь здесь. Вряд ли меня хватит на винтовую лестницу. – Он хмыкает и прикрывает глаза. – Чертова лестница. Я говорил Бену, что не стоит ее оставлять. Иди же. Я не умру, пока ты будешь спать. Клеменс кусает губы и морщится, делаясь похожей на маленького ребенка. Иногда в ее чертах проскальзывает облик Клементины – то взрослой девушки, то малышки лет пяти, то угловатого подростка. Теодор не может понять, каким образом эта девушка из настоящего раз за разом вызывает к жизни самые потайные его воспоминания. – Когда ты проснешься, я буду почти в порядке, – утешает он. Сон накатывает все настойчивей, удерживать себя в сознании становится невыносимой мукой. – Даже рана затянется, даю слово. – Ты не боишься давать обещания? – хриплым голосом спрашивает Клеменс. – Я бы боялась… – Ты не ведьма, девочка, – через силу усмехается Теодор. – Тебе не страшно обещать такую мелочь. Она с минуту размышляет над его словами. Теребит прядь волос, часто моргает. Теодор успевает провалиться в неглубокий сон и даже увидеть краешек сновидения – какой-то далекий теплый берег, Индии, должно быть, – когда Клеменс со вздохом поднимается на ноги. – Я приму душ. И посплю недолго. А потом, когда ты проснешься тоже… – Она делает несколько неуверенных шагов к двери в коридор и оборачивается, ладонью прикрыв от солнца глаза. – Я расскажу тебе свою историю. * * * Пробуждение приходит неспешно. Сперва из тягучего сна выныривает уставший разум, потом все тело. Оно тут же отзывается болью, тупой и теплой. Правый бок, перебинтованный до корсетной утяжки, неприятно ломит. Теодор открывает глаза. Он лежит на софе, куда перебрался после ухода Клеменс, но вокруг него не антикварный магазин. Вокруг – стены его спальни: в углу стоит стол и одинокое кресло, в котором валяется женская сумка. Он укутан в одеяло и переодет в пижаму. С удивлением приподнявшись, Теодор отмечает, что бинты больше не стягивают его грудь так сильно, как прежде. Они свежие и, судя по всему, заменены совсем недавно. Теодор опускает ноги на теплый пол. Шевелит пальцами. Руки двигаются, ноги готовы его держать. Сердце стучит в груди. Кровь бежит по артериям и венам. Его тело живет и здравствует. Удостоверившись в этом, он встает. В изголовье кровати замечает заботливо оставленный кем-то халат и надевает его. Ноги еще слабы, а бок все еще его беспокоит. Стараясь не потревожить заживающую рану, Теодор идет к двери, держась за стены, и заранее клянет винтовую лестницу, по которой ему придется спуститься. Он преодолевает всего три ступени, когда слышит негромкий разговор. На веранде тихо переговаривается с кем-то Бен. Должно быть, вернулся раньше, увидел Теодора и поднял панику на полгорода. Хорошо, что Теодор спал и ничего не слышал. Бену отвечает обеспокоенный женский голос. Клеменс. Последние ступени он преодолевает значительно легче. Проходит мимо кухни, в которой витает аромат кофе, и шагает на залитую приветливым солнцем веранду. Бен замечает его сразу же. Облегченно вздыхает, улыбается, будто каждый день видит друга измученным и бледным от потери крови. Клеменс сидит к нему спиной, в ее волосах, воруя легкий запах духов, играет ветер. Она оборачивается вслед за Беном: румяные щеки, сияющие глаза. Клеменс широко улыбается. Сердце Теодора падает в желудок, а потом спешит дальше, вниз, в самые пятки. Не потому что вдруг отзывается на улыбку спасшей его девушки. Не оттого, что видит ее целой и невредимой. Не оттого, что Бен оказался сегодня здесь, а не на материке, и тоже ему улыбается. За спиной Клеменс Теодор замечает стопку фотографий и отпечатанных копий картин. Данте, Уотерхаус, Берн-Джонс. Черно-белые фотографии эпохи Второй Мировой войны, цветные размытые снимки времен войны во Вьетнаме, копии фотографий из американских газет: суд над Лаки Лучано, открытие выставки в Нью-Йорке. Все они подписаны датами, но не теми, что нужно. С каждого снимка, с каждой картины на Теодора смотрит его лицо, обведенное красным маркером в толпе других, ничего не значащих лиц. Улыбка Клеменс тает, руки сами собой тянутся к запечатленным на бумаге мгновениям жизни Теодора. – Думаю, – медленно говорит он, подбирая каждое слово, – вы должны объясниться, мисс Карлайл. * * * notes 1 Дурень, балбес (гэльск.) 2