Наверху что-то грохочет, гремят тяжелые шаги. В потолке открывается деревянный люк. Звучит одно только слово: – Пора. * * * Боль одолевает такая, будто на нем не одна глубокая рана, а сотни. Тело горит, как в огне. Его кинули в костер и сожгли под одобряющие крики толпы? Вряд ли он хоть когда-то испытывал страдания, схожие с теми, что обрушились на него в августовскую ночь 1800 года, но сейчас вдруг кажется, что все, происходящее теперь, отзывается в нем гораздо сильнее. Чертов ублюдок Палмер. Его удар пришелся на старый незаживающий шрам, в излом ребер, всегда срастающихся неправильно. В самое слабое его место. Как знал, куда бить, гаденыш. – Ты больной, – припечатывает Клеменс, утирая пот. Или это слезы блестят у нее на щеках? – Я не стану этого делать, я не врач. Ее смартфон Теодор затолкал под кресло, но если вдруг она решится позвонить по городскому, он не успеет ее остановить. До телефонной трубки – десяток футов. Клеменс в два прыжка одолеет это расстояние, а вот Теодор не сможет сделать и шагу. – Послушай… – Не проси о таком! – взвизгивает она. Даже в теплом свете ламп ее лицо бледнее самой луны. Фокусироваться на нем все сложнее: реальность растекается, точно вода, мутнеет и гаснет, становится незначительной. Он уже потерял достаточно крови, чтобы понимать: забытье близко, а в нем, как в темном омуте, уже поджидают прошлые страхи и ужасы. Крики горожан ирландского городка. Душная ночь, пылающий в центре площади костер. Ведьма, ведьма! Он вновь увидит все это сквозь оконную решетку и будет биться в истерике и метаться по иссушенному засухой погребу. И выть, словно пес. – Клеменс, – с трудом выговаривая ее имя, цедит Теодор. – Кроме тебя я никого не могу просить о помощи. Ты это понимаешь? Она замирает и, всхлипнув, прижимает руку ко рту. На миг вынырнув из щупалец мрака, он видит, что у нее дрожат пальцы. – Ты меня понимаешь? Клеменс. Бледная девушка со строгим взглядом, целеустремленная упрямица, острая на язык. У нее русые волосы, смугловатая кожа, серо-зеленые глаза. Она не похожа на Клементину. Ни взглядом, ни жестом. За что высшие силы послали ее Теодору? У судьбы странное чувство юмора. – Клеменс, послушай, – шепчет он. – Я не умру. Слышишь меня? Я не умираю, я уже говорил тебе. Но ты должна спасти меня от мучений. – Она морщится, мотает головой. Не понимает. – Вытащи из меня этот чертов нож. По холодеющим пальцам рук и ног, по ознобу, пробирающему до костей, он знает, что потерял литр крови. Прижатый к открытой ране старый плед уже насквозь пропитался ею, и она не останавливается. Если извлечь лезвие, рана не закроется, но от потери крови он не умрет – такое уже случилось однажды и не убило его. – Одному мне не справиться, – говорит Теодор. – Клеменс. Пожалуйста. Она судорожно вздыхает и поджимает губы. – Хорошо, – кивает она. И добавляет, будто себе: – Окажись бессмертным, Теодор, иначе… Он облегченно закрывает глаза. Голову тут же наводняют все видения прошлого разом – боль, крики, дым, стертые запястья рук, запах гари – так что приходится вытаскивать себя из их тягучего омута. – Что мне делать? – спрашивает Клеменс. Ее бледное лицо маячит перед Теодором, голос помогает не свалиться в обморок. Он медленно съезжает на пол. – В коробке поищи. Скальпель и ножницы. И пинцет. Клеменс гремит металлическими инструментами Бена. Звук, как ни странно, не отрезвляет, а делает только хуже: вместе с дребезжащим лязгом дрожит и зал магазина, и подсвечники, канделябры, статуэтки на полках, чернильницы, даже трость с позолоченной стальной головой льва. – Я не умею резать людей, – всхлипывает Клеменс. Теодор вымученно улыбается. – Тебе и не надо. Он отнимает руку с зажатым промокшим пледом и отбрасывает его в сторону. Кровь вокруг раны подсохла бурым пятном, и он думает, что это пугает ее куда сильнее скальпеля в руке. Она сжимает его с такой силой, что синеют костяшки пальцев. – Только один надрез, – говорит Атлас. Проси он мягким, бархатным голосом, это все равно бы не помогло. Поэтому Теодор даже не пытается. Короткие отрывистые фразы звучат приказами, но ведь она не военная медсестра – она вообще не медсестра, чтобы творить нечто подобное. – Только вытащить лезвие? – заикаясь, спрашивает она. – А зашивать… – Не нужно. Само срастется. Если раньше Теодор и казался ей сумасшедшим, то теперь в ее глазах он попросту идиот. Но Клеменс слишком занята, чтобы обращать внимание на его глупые речи. – А вдруг заражение, – бормочет она и поднимает на него заплаканные глаза. – Есть спирт? Если бы у него хватило сил, он бы рассмеялся. Но получается только слабый выдох: – В письменном столе у входа. В нижнем ящике. Клеменс кивает и вскакивает на ноги. Сквозь глухой стук крови в ушах Теодор слышит топот ее легких ног. Она пробегает мимо телефонного аппарата, с которого могла бы позвонить в «скорую». Гремит ящиками стола. Чертыхается, ругается по-французски. И возвращается обратно – не обращая внимания на телефон. Умная девочка. – Будет больно, – говорит Клеменс, садясь перед ним с бутылкой виски в одной руке и скальпелем – в другой. Теодор кивает. Можно, Клеменс. Тебе можно. Она вздыхает, откупоривает бутылку зубами, как капитан замшелого пиратского судна, кидает пробку на пол, и та закатывается под кресло. Теодор едва заметно кивает. Клеменс, вздохнув, щедро поливает рану виски. Боль обжигает. Атлас стонет – и с облегчением замечает, как голова проясняется и крики горожан, эхом звучащие в подсознании, затихают. Становится легче дышать. – Плесни на скальпель, – выдыхает Теодор. Клеменс послушно обливает инструмент, замирает, словно о чем-то вспомнив, и вдруг, целуя горлышко бутылки, делает несколько быстрых глотков. Смех раздирает ему грудную клетку. – Правильно, – кашляя, говорит он. – А теперь – режь. Чтобы вытащить лезвие, одного надреза не хватит. Они оба это понимают, но Клеменс все равно молча смотрит ему в лицо и боится опустить взгляд ниже. – Давай, – подбадривает Теодор. – Это не страшно. – Будет больно, – повторяет Клеменс. – Да, но это ничего не значит. Я привык к боли. Зажатый в ее руке скальпель дрожит все сильнее. Клеменс закрывает глаза, отворачивается, мотает головой. Тяжело и глубоко дышит. – Пожалуйста, Клеменс, – говорит Теодор. Кровь шумит в ушах и вновь перерастает в гул – это грохочет ночная площадь маленького Трали, ведьму ведут на костер. * * * Под ропот горожан – недовольных, сердитых, злых – из погреба паба «Кабаний рог» выводят сперва Нессу. Бледную, уже почти неживую и молчаливую. Она прячет глаза от людей, с которыми делила порой еду и воду, которым помогала в трудную минуту, носила в город целебные травы, способные прогнать хворь. Только они обо всем позабыли, едва им предоставился повод свалить все беды этого лета на беззащитную женщину. За ней, споткнувшись, падает под ноги толпе Серлас. Тонкая рубашка его порвана на одном плече и открывает синеющий след от тяжелого кулака Киерана. Спина его в грязи, хлопковые штаны из серых превратились в черные и тоже зияют прорехами. Он поднимается с колен и ступает босыми ногами по холодным камням базарной площади, и дергается от треска факелов в руках сына кузнеца, мельника и старика Джошуа. – Ведьма, – раздается с обеих сторон живого коридора. Нессу, связанную по рукам, ведет впереди Дугал, и тень его огромной фигуры скачет по лицам зевак. – Ведьма, – шепчутся женщины, их мужья вторят им эхом. Серласа подталкивает перед собой кузнец Финниан. – Будешь дергаться, – пробасил он еще в погребе, снимая с его запястий оковы, – и тебя убьют. Если бы его смерть спасла любимую женщину, он бы с радостью принял ее. – Она невиновна в смерти Ибхи, – слабым голосом повторяет Серлас – просит даже. Его никто не слышит, недовольный ропот горожан нарастает, как приближающийся гром. Только молний не видно, небо ясное и звездное, с полной луной, которая ярко освещает монету площади. В центре ее, точно напротив ратуши с одной стороны и дома судьи – с другой, уже поставили колесо со старой мельницы, истлевшее и почерневшее, изъеденное трутнями, настелили соломы, натаскали сухой травы. – Забирайся, ведьма, – рычит Дугал. – Твое ложе готово. – У нее есть имя! – из последних сил кричит Серлас. – У нее есть имя, и ты его знаешь, Конноли! Она спасала твою младшую сестру от простуды три десятка раз! Как можешь ты!.. Договорить ему не дает кулак Финниана: кузнец обрушивает его на спину Серласа с такой силой, что выбивает из него весь дух. Закашлявшись, Серлас падает на колени; ноги подгибаются и не держат, руки не слушаются. – Несса!.. Она оборачивается к нему всего раз. Смотрит долго, пристально, и Серлас не видит в ее глазах ни страха, ни отчаяния – должно быть, он впитал их за двоих и теперь разрывается на части, видя, как босыми, перепачканными в земле ногами жена поднимается на шаткое колесо в ворохе хвороста. Как цепляется тонкая ночная сорочка за каждую веточку. Как все в ее облике излучает спокойную отрешенность.