Задумавшись, Клеменс совсем не замечает, что лицо ее приятеля бледнеет быстрее, чем загораются в резко потемневшем зале паба лампы. Шон стискивает свою пивную кружку, медленно выдыхает и почему-то оглядывается по сторонам. – Забей, мелкая, – отмахивается он. – У тебя есть загадки поинтереснее. – Думаешь? Он вдруг проворно вскакивает с места, вероятно, решив, что разговор у них выходит слишком уж последовательным, напряженно всматривается в толпу посетителей, хмурится. И оборачивается к подруге. – Свистни мне, когда бармен появится, ОК? Секунда – и вместо него остается только едва уловимый сладковатый аромат его одеколона. – Шон! – окликает она, но зажимает себе рот, в последний момент вспоминая, что они оба здесь сегодня инкогнито. Что он творит?.. Клеменс хочет всласть выругаться, желательно на таком языке, который не поймет ее мать. Хорошо, что ее нет в этом городе. Она довольно усмехается. Матери нет даже в этой стране. Шон возвращается к ней, взмыленный и бледный. Волосы топорщатся в разные стороны, как будто он только что побывал в эпицентре урагана. – Ты допила? Пошли! – Его голос звучит напряженно и взбудораженно. – Да оставь свою мелочь, я уже заплатил. Идем же! Клеменс покидает паб вслед за Шоном в такой спешке, будто за собой они оставляют полыхающий на целый квартал пожар, не иначе. – Что происходит? – на ходу спрашивает она. Потемневшую улицу освещает всего пара фонарей. Вдоль домов, узко прижатых друг другу, гуляет сильный ветер. Шон шагает вниз по Камбэлтаун-уэй и явно держит путь к гавани, хотя от паба до нее добрых полчаса. – Шон! Он не останавливается и даже не притормаживает. Клеменс замечает, что приятель держит спину чересчур прямо. – Эй, да что за муха тебя укусила? – сердится она и нагоняет парня в три длинных шага. Ей приходится почти бежать, пока Шон, размахивая руками, словно солдат на марше перед королевой, спокойно идет вниз по улице. – Я тебе говорю, нужно опрашивать друзей и знакомых, а не по картинным галереям этого индюка таскать! Он снова переключается на полузабытую тему, так что Клеменс трясет от беззвучной злости. – Больной, – вместо ответа припечатывает она и чувствует, как вместе с обидным словом уходит скопившееся за вечер раздражение. – Либо ты объяснишь мне, что задумал и почему мы несемся, как ужаленные, либо… – Жила-была маленькая девочка… – Шон будто нарочно берется за старое. – Которая придумала себе сказочного героя, только чтобы не чувствовать себя одинокой в стране, где никто ее не понимает. Спас он тебя, Клеменс? Клеменс вздыхает. Все, терпение кончилось. – Пока, Шон, – бросает она и сворачивает на Куорри-хилл. Дойти отсюда до дома можно и пешком, на это понадобится каких-то десять минут. А Шон может развлекать себя и все свои двадцать три личности в полном одиночестве. Жила-была маленькая девочка, которая придумала себе сказочного героя. Спас ли он тебя, Клеменс?.. VIII. Дочь колдуна Из-за теплого океанского течения июнь выдался пасмурным и влажным. Покорно следующий за ним июль отличился только парой совсем дождливых дней. Его ливни заполнили водой борозды пшеницы и овощные гряды, и фермеры, смеясь над собственной неудачей, предлагали сажать вместо привычных зерновых заморскую восточную траву. В начале августа на побережье пришли духота и желанное солнце. В первые дни оно ласково грело поля и вершины лесных сосен, но уже к концу второй недели месяца Луга[25]стало нещадно жечь все поля и иссушило русло реки, бегущей у мельничной заставы под городом. К первой жатве всем стало ясно, что не успевший в свое время созреть без солнца урожай теперь из-за него же сгорает на корню. Но все, что волнует в этом месяце Серласа, связано отнюдь не с посевами. Он подгоняет старую Матильду, наверняка больно впиваясь в ее серые бока каблуками сапог, и лошадь несется уже галопом. Сухая трава под ее копытами мелькает и сливается в единое полотно из желтых, светло-зеленых и бурых мазков, а выливающийся за горизонт океан лениво наблюдает за ними издалека. Серлас спешит к главным воротам Трали, чтобы, ворвавшись в город, промчаться – едва ли не впервые – по главной улице, скорым галопом пронзить ее до базарной площади, а там спешиться и отыскать в толпе Ибху. У него очень мало времени, и он боится так сильно, что, кажется, вот-вот готов потерять сознание от страха. Старой знахарки нет ни среди гуляющего в воскресный день разноликого люда, ни в тени раздавшейся вширь церкви. Серлас мечется от старика Джошуа, дерущего глотку криками: «Козье молоко! Козье молоко, теплое, отдам за две монеты!» к мельнику, багровеющему от гнева в споре с женой. – Ибха! – осмелев или же решив, что времени на безмолвные поиски у него уже не осталось, кричит Серлас в толпу. – Кто-нибудь видел сегодня знахарку? Помогите же мне! Люди перед ним расступаются, как волны, ударившиеся в огромную каменную глыбу где-то посреди океана, и он снова чувствует себя одиноким. Перед глазами мечутся образы: вот желтое от сползающего загара лицо кузнеца Финниана, вот – бледное и худое – сорокалетней продавщицы тканей из лавки через два дома от площади, вот промелькнули заплетенные в две косы волосы дочки судьи, а теперь… – Мэйв! – запоздало зовет Серлас. Она, должно быть, вовсе не ожидала увидеть его в базарный день на оживленной площади, и потому оборачивается с удивлением на лице. Оно тут же перерастает в испуг. – Серлас? – хрипло переспрашивает Мэйв и тянется к нему поверх пухлого плеча коренастой продавщицы рыбы. Та ворчливо огибает их обоих и по-гэльски ругается. – Что ты здесь делаешь сегодня? А если Дугал… – Я ищу Ибху, – перебивает Серлас и мотает головой, стирая со лба выступившие капли пота. Опасность в лице Дугала Конноли сейчас волнует его меньше всего – плевать, пусть увидит его, пусть снова обвинит во всех бедах своего народа, только бы не мешал. – Она ухаживает за ребенком мистера МакКинона, – отрезает Мэйв. – И сейчас занята. Что случилось, Серлас? Он не дает панике встать комом в горле и выдыхает: – Несса рожает. Ей очень плохо. О том, что жена теряет сознание, приходит в себя и снова погружается в забытье, разрывая ему сердце уже второй час, Серлас не упоминает. Мэйв вмиг делается серьезной и бледной, как пена у берегов океана. – Это по косой улице вниз налево, в Лисьем переулке. Пойдем, я провожу тебя. Они идут сквозь толпу: Мэйв рявкает на бегающих под ногами мальчишек, извиняется и тут же расталкивает в стороны плечистых мужчин и тучных женщин, а Серлас, как пристыженный пес, идет следом. Как только площадь с ее недовольными горожанами оказывается позади, Серлас прибавляет шагу, и Мэйв приходится его нагонять. Они спешат, спотыкаются – девушка задирает длинный, до земли, подол летнего простого платья, и Серлас краем глаза замечает, что она снова ходит босиком. – Это не должно быть моим делом, – вздохнув, говорит она и сворачивает в переулок. – Я вообще не обязана помогать ей, ты знаешь. Серлас молча кивает. Сейчас он не способен поблагодарить ее, но, может, позже, когда все разрешится? Они приближаются к невысокому дому в тупике переулка. – Жди здесь, – коротко бросает Мэйв и входит внутрь, прикрывая за собой дверь. Серлас остается снаружи, в тени соседних домов. Над головой у него висят на бельевых веревках серые простыни с желтоватыми пятнами. В такой сухой день они превратились в хрустящие на слабом ветру заплатки для небесных прорех. Он опускает взгляд. Темная от влаги земля впитывает смрадный аромат помоев, и тот поднимается на полфута, обволакивая его ноги. Вдоль стены, воровато озираясь по сторонам, бежит толстая упитанная крыса с голым розовым хвостом. Должно быть, сын мистера МакКинона сильно болен, думает Серлас запоздало. Должно быть, ему не обойтись без присмотра знахарки. Но он поведет Ибху в дом Нессы, даже если та будет упираться. К счастью, до угроз дело не доходит: спустя пару минут на пороге лачуги мистера МакКинона появляется усталая Ибха, а позади, за ее спиной, – Мэйв. – Давно пора было разродиться, – вместо приветствия говорит ему старуха и выходит на свет. Серлас замечает, что за месяц ее лицо еще больше постарело и пожелтело, но щеки Ибхи не покрыты загаром и отливают зеленцой. Он кивает ей, не утруждая себя пожеланиями доброго здравия. Все они – Серлас, Ибха и Мэйв – возвращаются к площади в напряженном молчании. И там Мэйв вдруг идет к кузнецу Финниану. – Одолжи нам телегу на полдня, – говорит она. Обрывки разговора доносятся до Серласа сквозь шум голосов говорливых горожан. Он не подходит к кузнецу и не заговаривает с ним сам, потому что широкоплечий грузный Финниан внушает ему немалый трепет, в котором Серлас боится себе признаться, с первого дня их знакомства. – Сильно плоха? – спрашивает Ибха скрипучим голосом. Вместо внятного ответа Серлас кивает, пожимает плечами, снова кивает. – Ясно, слова из тебя сегодня не вытянешь. Да не беспокойся ты так, не первая она, кто рожает, уж как-нибудь разберемся. Ее слова приободрили бы Серласа, если б он только не видел, какой бледной, болезненно бледной выглядела Несса с самого утра, а после скудного завтрака, который она не доела, начала стонать, стенать, выть. И волосы… Несса потеряла половину волос, ее темные волнистые локоны превратились в жидкие рыжие пряди за какую-то пару недель. Этого Серлас не говорит никому. И когда они спешат, подгоняя Матильду, запряженную в телегу, Серлас думает оглянуться на Мэйв и Ибху. Сказать им и про волосы, и про ребенка, и про то, что он больше всего сейчас боится за Нессу. Но горло сжимает сухой кашель, скребется по небу и не дает вымолвить ни слова. Серлас молчит и сильнее хлещет лошадь по бокам. В их доме странно тихо, страшно тихо. Серлас идет через кухню, маленькую комнату с очагом, оставляя двери открытыми нараспашку, – створки сердито скрипят, колотятся о стены. «Опоздал, опоздал, Серлас!» – воют они и дребезжат, рассыпая эхо стонов по немым комнатам. Несса снова впала в беспамятство. Вот почему она не издает ни звука: жена провалилась в лихорадочный сон, на бледных впалых щеках – и пот, и слезы, порыжевшие пряди прилипли ко лбу и вискам. Серлас замирает рядом, но его тут же отталкивает грубая рука Ибхи. – Уйди, припадочный, – рявкает знахарка. – Мэйв, что ты возишься! Неси воду и тряпки! Серласа выталкивают за дверь. Он бы и сам оступился, запнулся о порог и вывалился в дверь, не устояв на ногах. Но теперь по дому мечутся в нервном, паническом напряжении две женщины, и он не знает, может ли довериться им. Отчего, отчего теперь его мучают эти мысли? Никого другого в целом мире Серлас не сумел бы позвать на помощь, кроме них двоих. Но Мэйв, подающая матери чистые тряпки, которые она нашла без помощи Серласа, бросает на него сердитые, злые взгляды, как будто он провинился в чем-то, о чем понятия не имеет. Сейчас все вдруг кажется ему болезненно важным: вздох Ибхи и ее красноречивый взгляд на дочь, Мэйв, босыми пятками скребущая по полу, – вытянутая, как струна, хмурая и немногословная, и то, что ветер, нечастый августовский гость, ворвался вдруг в распахнутые окна и треплет занавески, то, что сапоги Серласа давно не мыты и выглядят хуже, чем у бедняка… Когда Несса издает вялый стон, – Серлас с остервенением трет рукой их потертую кожу. – Прикрой дверь, Мэйв, – хриплым голосом просит Ибха. Девушка, перед тем как захлопнуть ее прямо у носа Серласа, снова смотрит на него жгучим взглядом. И Серлас читает в ее глазах обиду. Но тут же об этом забывает; он не может сосредоточиться ни на одной мысли, только мечется по комнате, словно весь дом его объят огнем, и он не находит спасения. И внутри у него все горит, жжется, грудь спирает и нечем, нечем дышать.