– Эй! – дергается он. – Мне почти тридцать, не перегибай! – Хорошо, – послушно кивает Клеменс. – В свои почти тридцать ты выглядишь на почти двадцать. С этим заявлением Шон неожиданно не спорит. Хмыкает, допивает пиво и тянется за кружкой подруги. – Ты не будешь, да? Старый добрый «Гиннесс» все же предпочтительнее детской крови. Клеменс открывает рот в недоумении – и тут же его закрывает. Разговоры с Шоном всегда выходят двухфазными: приходится задавать по два вопроса, слушать два ответа, ждать сразу двух реакций на свои слова – и почти все время они оказываются противоположными ее ожиданиям и друг другу. Одно время Клеменс всерьез полагала, что у ее странного приятеля прогрессирующее биполярное расстройство. Но эта мысль испарилась до того, как мозг принялся анализировать поведение молодого человека. Потому что от него она узнает такие вещи, что с легкостью могла бы закрыть глаза и на шизофрению. – Итак! – Шон хлопает по столу ладонью, привлекая внимание немногочисленных дневных посетителей паба и молчаливого бармена. – Он Тот Самый, да? Тот Самый. Нарицательное прозвище, выведенное заглавными буквами, Клеменс помнит еще по их с Шоном переписке, когда она жила во Франции, а он – где-то в Европе. Когда у Того Самого не было ни лица, ни имени, Шон называл его только так, и Клеменс не знала, шутит он или же воспринимает ее фантазии всерьез. Сейчас, казалось бы, от этих сомнений не должно было остаться и следа. Но приятель умеет вывернуть любое свое слово так двояко, что приходится напрягать мозг. Как сейчас. – Я не уверена, – с нажимом говорит Клеменс. Она повторяет это приятелю с самого первого дня своего пребывания в Англии. – Сколько ты будешь мяться, мелкая? – усмехается Шон. – Смотри, сбежит он на другой конец света, как сто лет назад, и поминай, как звали! – Откуда тебе знать, что он делал сто лет назад? – шипит Клеменс. Выбранное для тайной встречи место ей совершенно не нравится, даже если Теодор не появится здесь в ближайшие пару дней. – И «сто лет» это, по-твоему, сколько? – Я же говорил, у меня есть свои источники, и о них тебе пока знать рановато. Не знаю, лет десять засчитается в твоем понимании за сто? – Шон, ты… – Запаса терпения на биполярного Шона у нее всегда не хватает, а уж после вчерашних бесед онлайн ей вообще хочется свернуть все разговоры и сбежать из душного паба куда подальше. И не видеться с приятелем… Лет сто! – Я должна убедиться, что не вешаю на обычного человека свои сказочные фантазии, – шепчет Клеменс. – Тем более что он и так не особо мне доверяет. Не хочу портить с ним отношения из-за больных бредней. – Ага, ясно. – Шон грохает о деревянную столешницу тяжелую пустую кружку, ойкает, но совсем не выглядит виноватым. Откидывается на спинку скрипучего стула, некоторое время лениво рассматривает полупустой зал и вдруг выпрямляется, словно ему в спину вонзили кол. – Погоди-ка. А что ты будешь делать, если этот Атлас не Тот Самый? Клеменс ждала этого вопроса. – Не знаю, – отвечает она, но очень уверенно. Эта мысль, как опухоль, разрастается в ее голове с каждым днем. Чем ближе она к разгадке, тем больше у нее сомнений: если Теодор Атлас на самом деле не тот, за кем она бегает, что она будет делать? Клеменс затеяла все это, потому что хотела знать ответ на один вопрос. И если вдруг он окажется не таким, как она рассчитывает, то ей придется… Оставить поиски? Оставить в покое Теодора Атласа? Будет ли он интересен ей в той же мере без вуали из тайн, которой она сама же его опутала? – Так тебе он нравится просто так? – Шон не глядит даже в ее сторону, но с поразительной точностью вытягивает на поверхность то, о чем Клеменс думает. – Ни за что? – Он мне не нравится, – вздыхает Клеменс, чувствуя себя героиней ситкома, в котором сцены повторяются раз за разом, пока не наскучат зрителю окончательно. – Он мне интересен. Как человек. – Хм… По многозначительному выдоху она никак не может определить, относится ли Шон к ее убеждению серьезно или снова решил, будто она себя выгораживает. – Знаешь, то, что ты за ним бегаешь, только тешит его самолюбие, – замечает наконец он, ковыряя отросшим ногтем дырку в столе. Клеменс закатывает глаза. – А ты завидуешь? – Черта с два. Он пафосный ублюдок, и с ним все возятся, как с ребенком. На секунду ей кажется, что она слышит недовольные нотки, но наваждение проходит, едва перед ним ставят еще одну кружку, на этот раз с какой-то красно-коричневой пенящейся бурдой. Шон радостно хлопает в ладоши и садится ровнее, быстро стягивая с плеч кожаную куртку. Клеменс мотает головой. С чего бы ему, равнодушному, выказывать недовольство? – Так он взял себе новое имя? – Она ерзает – стул кажется ей неудобным (или это неудобные вопросы вызывают физический дискомфорт?) – и тянется к Шону через столик. – Может быть, – уклончиво отвечает тот. – Шон! – Что? Я не выдаю конфиденциальную инфу своих клиентов. – Ах, теперь он твой клиент, да? – шипит Клеменс. Когда три месяца назад Шон сообщил ей, что остановится поблизости и наведет справки, чтобы помочь, она посчитала это удачей. Теперь же ей кажется, что друг-по-интересам только тормозит ее дело. Шон хранит молчание добрую минуту, и она решает, что внятных ответов ей сегодня не дождаться. Но он вдруг говорит, совершенно на нее не глядя: – Ты знала, что Робертов Уитменов в Америке около тысячи? Клеменс качает головой. – Это его нов… – А вот Джеймсов Беккетов не больше пятисот. Она готова пристукнуть Шона тяжелой кружкой с остатками темного пива, которое он выдул в два счета, но вместо этого глубоко вдыхает, набирая полные легкие спертого душного воздуха. К вечеру в пабе собирается все больше посетителей. Она почти расслабляется и даже забывает о подозрительном официанте. Шон вытягивает ноги и качает правой из стороны в сторону, стукая носком пыльного кроссовка о деревянную ножку стола. Тук-тук-тук. Он выглядит сонным и меланхоличным, зато его нога отстукивает нервный бит. Даже сейчас его разрывает от противоположных ощущений, и эта нервозность передается сидящей напротив Клеменс. Чтобы вернуть себе самообладание – в висок назойливо бьется мысль, что один удар по лбу Шону совсем не повредит, – она перебирает в уме названия картин. «Первая годовщина смерти Беатриче», Россетти. «Милосердный рыцарь», Берн-Джонс. «Видение Данте», Россетти. «Ламия», Уотерхаус. Который год она думает, что просто принимает желаемое за действительное. А на самом деле сошла с ума и бредит. – Когда ты будешь полностью уверена? – спрашивает Шон. Клеменс выныривает из водоворота картинных образов, почти с облегчением оказываясь в шумном ирландском пабе. – Что? – Очнись, мелкая! – Друг пинает ее той самой ногой, которой до этого стучал по ножке стола. – «Доброе утро, звездный свет! Земля говорит: “Здравствуй!”». Когда ты будешь уверена до конца? Чтобы понять, о чем он толкует, у Клеменс уходит секунд десять. – Я не знаю. Надеюсь, что мне все разъяснит «Шиповник». – Цикл Берн-Джонса? Почему именно он? Теперь настает черед Клеменс загадочно ухмыляться, чувствуя небольшое превосходство над приятелем. – Он ближе всех, в Оксфордшире. Я свожу туда Теодора, покажу ему полотна и… Не знаю. Пойму все окончательно? Шон жует добытую неизвестно откуда зубочистку. Он сгрызает ее наполовину, прежде чем выдать приговор: – План у тебя – дерьмо. На этот «Клоповник» он может и в интернете насмотреться, айпад ему принеси да сунь под нос. Что тебе действительно нужно – если хочешь получить свои доказательства – так это… – Он понижает голос и горбится, пригибая голову так, что отросшие пряди волос ложатся прямо на влажную от кружки столешницу. Клеменс приходится последовать его примеру. – Так это найти всех друзей нашего мистера Ти и расспросить их обо всем, не вызывая подозрений. – И как нам, по-твоему, это сделать? – фыркает Клеменс и выпрямляется. – У него нет друзей, только Бен. И я не буду расспрашивать его. Бровь Шона выгибается такой дугой, будто вот-вот готова сорваться со лба и начать жить собственной жизнью. – Что, ты и его в друзья записала? Ох, вот теперь я завидую тебе, малышка Клеменс. Нет, правда! – вскидывается он, забывая о недопитом пиве. – При всем своем уме ты поразительно наивна. Тебя маменька не учила проверять людей прежде, чем называть их приятелями? Замечание о матери неприятно колет ее под ребра. Клеменс обиженно дуется. – А ты говоришь, как Теодор! – возмущенно бросает она в ответ, на что Шон даже не ведется. Он снова делается безучастным, падает внутрь себя: Клеменс видит, как тускнеет его взгляд, как морщинка над бровями разглаживается. Сейчас Шон действительно кажется ей школьником или первокурсником. Он не похож на взрослого ни внешностью, ни поведением, и только знания выдают в нем человека лет тридцати. – Шон, – зовет она осторожно. Тянется к нему через стол и легонько касается его руки. – Мне нужен твой совет. Шон вздрагивает. – Ну наконец-то, – говорит он, будто только этих слов и ждал весь вечер. – В самом деле, не языками чесать собрались. Болтать ты не любитель, кстати. «Кто бы говорил», – скептично думает Клеменс, пока выуживает из сумки смятый листок. Маленький клочок крафтовой бумаги, который она нашла в своей сумочке после вечера в доме Стрэйдланда, изрядно попорченный ею же. Он не давал ей покоя все то время, пока она придумывала очередной повод, чтобы оказаться рядом с Теодором Атласом, но всякий раз эта загадка оставалась для нее второстепенной. Сейчас, пока у нее есть время и Шон рядом, Клеменс хочется ее разгадать. – Как думаешь, от кого эта записка? – спрашивает она, протягивая ему листок. – Такого почерка нет ни у кого из моих знакомых, а еще это написано, похоже, пером. Пером, представляешь? Шон вертит находку в руках, даже нюхает и – Клеменс распахивает глаза от удивления – лижет кончиком языка уголок затертой бумаги. – Где нашла? И что это за «друг»? Странный привкус у чернил, они из дубовой коры? – Я не знаю, – качает головой Клеменс. Она не может сказать наверняка, почему показывает записку от неизвестного Шону, который точно никакого отношения к тому вечеру не имеет. Только он – единственный, кто порой способен объяснить ей происходящее так, чтобы примирить ее логику с ее же фантазиями. Несмотря на то что понимать его самого Клеменс удается с трудом. – Думаю, кто-то над тобой пошутил. Тот же мистер Атлас, а? – Нет, вряд ли. Кто тогда этот таинственный «друг»? Шон кривит губы и пожимает плечами. – Спроси отца, может, это он тебе записки подбрасывает. – Мне кто-то подкинул ее в доме Стрэйдланда, – вздыхает она. – Папа говорит, Стрэйдланд не так пишет, так что это не может быть он. Я ломаю голову над этой шуткой уже которую неделю.