Она засмеялась. Похоже, она всегда смеётся. — А если не арбузный лёд? — Смешок. — Что-нибудь ещё? — Смешок. — Ледяная стружка с сиропом. — Опять лёд! — А для тебя что такое лето? — Конечно же, море, фейерверки и праздничные гулянья. А ещё летняя авантюра! — Пойдёшь искать золотой клад? — Клад? Зачем? — Авантюра — значит приключения, так? Она нарочито громко вздохнула, подняла обе ладони вверх и помотала головой. Наверное, жест означал разочарование, хотя больше походил на раздражение. — Другие приключения! Лето! Свобода! Понял? — Встать спозаранку и пойти ловить жуков-носорогов? — Всё с тобой ясно, [мой друг]. Ты у нас дурачок. — Дурачок тот, у кого в определённое время года все мысли забиты романтической чепухой. — Ты знаешь, о чём я! Ну же! — она злобно зыркнула на моё залитое по́том лицо, и я отвёл глаза. — Не тяни время, я тут зажарюсь! — А кто сказал «хорошо, когда тепло»? — Беззаботный летний роман. Летние ошибки… Должна же я, как старшеклассница, испытать что-то подобное! Роман ещё ладно, а ошибки не надо. — Я жива и потому должна влюбиться. — У тебя было трое парней, недостаточно? — Душу не выразить числами! — На первый взгляд, мысль глубокая, но, если задуматься, — смысл неясен. Говоря по-простому, ты собралась завести нового парня. Я сказал это безо всякого умысла, надеясь, что она снова ответит шуткой, но ошибся. Сакура внезапно остановилась, будто её озарило. Я этого не ожидал, прошёл по инерции шагов пять и только тогда обернулся, чтобы выяснить, в чём дело. Подумал, что, скорее всего, она заметила на земле стоиеновую монету, но Сакура пристально смотрела на меня. Сцепив руки за спиной и позволяя ветру трепать её длинные волосы. — Что с тобой? — Если, по-твоему, я собралась завести нового парня, ты мне поможешь? Судя по виду, она меня проверяла. Будто нарочно, через силу, придавая лицу глубокомысленное выражение. Не искушённый в тонкостях межличностных отношений, я не мог уловить ни смысла её мимики, ни смысла её слов. — А чем, по-твоему, я могу помочь? — Ладно, забудь. Она покачала головой и зашагала дальше. Когда она поравнялась со мной, я заглянул ей в лицо и увидел прежнюю улыбку, очищенную от недавних сложных переживаний. Я понимал её всё хуже. — Это шутка такая — мол, познакомь меня с каким-нибудь твоим другом? — Нет! Единственное пришедшее мне на ум объяснение, и то она отмела сразу. — Тогда что? — Забудь. Это не книжка, и ты крупно промахнёшься, считая, что в каждом моём высказывании есть смысл. Его нет. Общайся с людьми почаще, [мой друг]. — Ладно. Под давлением пришлось согласиться, и я не стал говорить, как это странно — отрицать моё предположение, если смысла всё равно нет. Не стал, потому что такова психология тростниковых лодок. Мне показалось, что Сакура не потерпит продолжения разговора на эту тему. Но я всего лишь отшельник, и моё восприятие могло меня подвести. Так ли оно на самом деле, не определишь. На развилке недалеко от школы она, помахав мне рукой, сказала громким голосом: — Ну всё, дам знать, когда придумаю, что будет в следующий раз! Я не стал допытываться, с каких это пор меня подписали на участие в её планах без моего согласия, махнул рукой и повернулся к ней спиной. Наверное, я уже тогда проникся мыслью, что, как говорится, семь бед — один ответ. Вернувшись домой, я ещё какое-то время ломал голову, но так в итоге и не понял, что означали те её слова и то выражение лица. Глава 4 В общем, я вывел такое объяснение: «Книга жизни с болезнью» — это посмертное произведение Сакуры. Она ведёт записи о том, что с ней случалось и что она чувствовала, занося их в новенькую книжку карманного формата. И, похоже, придерживается определённых правил. Первое правило, насколько я знаю: каждый день писать не обязательно. В «Книгу жизни с болезнью» попадают только особые происшествия и особые переживания, то, что стоит сохранить на память о Сакуре после её смерти. Второе правило: ничего, кроме текста. В её представлении, рисункам и графикам в такой книге не место, и страницы заполняются лишь строчками иероглифов, выведенных чёрной шариковой ручкой. Наконец, она решила никому не сообщать о своей книге, пока жива. Записи, за исключением первой страницы, которая из-за её разгильдяйства попалась на глаза мне, не видел никто. Наверное, Сакура попросила родителей, чтобы после её кончины те рассказали о дневнике всем близким людям, и, как бы ни обращались с ним сейчас, окружающие получат его только после смерти автора. Отсюда следует, что книга является посмертным произведением. Никто не должен был влиять на эти записи или попасть под их влияние до смерти Сакуры, и всё же как-то раз я высказал своё мнение. Я бы предпочёл, чтобы в «Книге жизни с болезнью» не фигурировало моё имя. Причина проста: не хотелось лишних расспросов и нападок со стороны её родителей и друзей. Во время дежурства по библиотеке она сказала, что упомянет в книге «множество разных людей», и я подал официальную просьбу о неразглашении. Ответ гласил: «Моя книга, что хочу, то и пишу». Что ж, её право. Я отстал. Она добавила: «Отказ меня только заводит». И я решил заранее смириться со всеми неприятностями, что свалятся на меня после смерти одноклассницы. Таким образом, она вполне могла вписать моё имя в «Книгу жизни с болезнью» — по меньшей мере в связи с походом за жареным мясом или за сладостями, однако в следующие за посещением «Десертного рая» два дня моё появление в её заметках представлялось невозможным. Потому что за это время в школе мы с ней не обмолвились ни единым словом. Дело привычное: наши с ней стили поведения в классе всегда различались, а дни, сдобренные жареным мясом или сладостями, следовало назвать отклонением от нормы. Я приходил в школу, сдавал экзамены и молча шёл домой. Не раз ловил на себе взгляды подруги Сакуры или кого-нибудь ещё из её группы, но твёрдо решил, что мне незачем удостаивать их вниманием. Два дня прошли без особых происшествий. Если уж выискивать, могу назвать лишь две мелочи. Во-первых, когда я тихо подметал коридор, со мной заговорил одноклассник, который обычно в мою сторону даже не смотрел: — Эй, [неприметный одноклассник], ты встречаешься с Ямаути? Его довольно грубая манера речи подействовала на меня в своём роде освежающе. Я заподозрил, что Сакура ему симпатична и потому он, по недоразумению, на меня злится, но по его поведению заключил, что это не так. Лицо не выражало ни тени огорчения. Просто свой в доску парень, снедаемый любопытством. — Категорическое «нет». — Правда? Но на свидание-то ходил? — Просто поели вместе. Так сложилось. — Да ну? — А почему это тебя волнует? — М?.. Погоди-ка, ты решил, что я влюблён в Ямаути? Ясен пень, нет! Мне более женственные девушки нравятся, — охотно разоткровенничался он, хотя его никто не просил. Но в одном мы с ним сошлись: Сакуру не назовёшь женственной. — Ну ладно, значит, вы не встречаетесь. А то весь класс на ушах стоит! — Они ошибаются, так что мне всё равно. — Молоток! Жвачку будешь? — Не буду. Совок подержишь? — Сделаем! Я ожидал отказа — парень всегда увиливал от уборки, но, к моему удивлению, он послушно взялся за совок. Возможно, он просто не усвоил само понятие «время уборки» и, если ему всё растолковать, поработает на совесть.