Питер положил руку ей на плечо. — С каких это пор ты перестала доверять своему партнеру? От его прикосновения она мгновенно напряглась. Он это почувствовал и убрал руку. После некоторой паузы Питер принялся развешивать свои рентгеновские снимки, сохраняя деловой вид. Он принес с собой целую кучу снимков брюшной полости, и они заняли весь экран. Разместив снимки, он замер перед ними, и в стеклах его очков отражались лишь рентгеновские узоры. — Я не враг тебе, Кэтрин, — тихо произнес он, не глядя в ее сторону, а уставившись в проектор. — Жаль, что мне не удается убедить тебя в этом. Я все время думаю о том, что я что-то сделал не так, сказал что-то не то, и это изменило отношения между нами. — Он наконец осмелился взглянуть на нее. — Мы привыкли рассчитывать друг на друга. По крайней мере, как партнеры. Черт возьми, буквально на днях мы с тобой вместе копались в груди больного! А сегодня ты даже не разрешаешь мне подойти к твоей пациентке. Разве ты плохо знаешь меня, чтобы обижать недоверием? — Нет ни одного хирурга, которому бы я доверяла больше, чем тебе, — тихо сказала она. — Тогда в чем дело? Я прихожу утром на работу и обнаруживаю, что у нас было незаконное вторжение. А ты даже не хочешь поговорить со мной об этом. Я спрашиваю у тебя насчет твоей пациентки с двенадцатой койки, и ты опять не хочешь ничего говорить. — Полиция просила меня не распространяться на ее счет. — Похоже, в последнее время твоей жизнью распоряжается полиция. Почему? — Я не вправе обсуждать это. — Я не только твой партнер, Кэтрин. Мне казалось, что я твой друг. — Он шагнул к ней. Одно только приближение его массивной фигуры вызвало в ней приступ клаустрофобии. — Я же вижу, что ты напугана. Запираешься в своем кабинете. Выглядишь так, будто не спала несколько дней подряд. Я не могу спокойно смотреть на это. Кэтрин сняла с проектора снимок Нины Пейтон и вложила его в конверт. — Это не имеет к тебе никакого отношения. — Нет, имеет, если это связано с тобой. Ее миролюбивое настроение тут же сменилось злостью. — Хорошо, давай расставим все точки над «и», Питер. Да, мы работаем вместе; да, я уважаю тебя как хирурга. Ты мне нравишься как деловой партнер. Но жизни у нас разные. И, разумеется, у нас могут быть секреты друг от друга. — Почему? — тихо произнес он. — О чем ты боишься рассказать мне? Она уставилась на него, обмякнув от его нежного голоса. В это мгновение ей больше всего хотелось скинуть с себя тяжелую ношу, рассказать ему обо всем, что с ней случилось в Саванне, не упустив ни одной постыдной детали. Но она знала, к каким последствиям приведет это признание. Она понимала, что изнасилование — это пятно на всю жизнь, она всегда теперь будет жертвой. А жалости Кэтрин не выносила. Во всяком случае, со стороны Питера, человека, уважение которого значило для нее все. — Кэтрин! — Он подался к ней. Она сквозь слезы посмотрела на его протянутую руку. И, как бросающаяся в воду женщина, которая предпочитает спасению черную бездну моря, не приняла ее. Резко развернувшись, Кэтрин вышла из рентгеновского кабинета. Глава 12 Неизвестную перевели в другую палату. Я держу в руке пробирку с ее кровью и с разочарованием отмечаю, что она холодная на ощупь. Она слишком долго томилась в лотке лаборантки, и тепло тела, которое в ней хранилось, просочилось сквозь стекло и растаяло в воздухе. Холодная кровь — мертвая, в ней нет ни силы, ни души, и она меня не возбуждает. Я смотрю на этикетку — белый прямоугольник, приклеенный к стеклу пробирки, на котором напечатаны обозначение пациентки, номер палаты и больничный код. Хотя написано «неизвестная», я знаю, кому на самом деле принадлежит эта кровь. Она больше не лежит в отделении реанимации. Ее перевели в палату 538 — в отделение хирургии. Я возвращаю пробирку в лоток, где она стоит в одном ряду с двумя десятками других пробирок, заткнутых разноцветными резиновыми пробками — голубыми, пурпурными, зелеными и красными, — цвет обозначает определенную процедуру, которую предстоит выполнить. Пурпурные пробки для общего анализа крови, голубыми помечают анализ на свертываемость, красными — анализ на биохимию и электролиты. В некоторых пробирках с красными пробками кровь уже свернулась в сгустки темного желатина. Я просматриваю кипу лабораторных направлений и нахожу листок с надписью «неизвестная». Сегодня утром доктор Корделл назначила два анализа: полный анализ крови и электролиз сыворотки. Я роюсь во вчерашних назначениях и нахожу копию еще одного предписания с именем доктора Корделл как лечащего врача. «Срочный анализ газов артериальной крови, постэкстубация. 2 литра кислорода через назальные трубки». Нине Пейтон провели экстубацию. Она дышит самостоятельно, вдыхая воздух без трубки в гортани. Я сижу за своим рабочим столом, думая не о Нине Пейтон, а о Кэтрин Корделл. Она полагает, что выиграла этот раунд. Считает себя спасительницей Нины Пейтон. Пора указать ей ее место. Пора научить ее смирению. Я снимаю телефонную трубку и набираю номер больничной диетической столовой. Отвечает женщина, ее речь звучит скороговоркой на фоне грохота подносов. Близится время ужина, и ей некогда тратить время на разговоры. — Это из пятого западного корпуса, — придумываю я на ходу. — Кажется, мы перепутали диетические заказы для двоих наших пациентов. Проверьте, пожалуйста, какую диету назначали в палату пять-тридцать-восемь? Следует пауза, пока она набирает что-то на клавиатуре и запрашивает информацию. — Прозрачные жидкости, — отвечает она. — Правильно? — Да, все верно. Спасибо. — Я вешаю трубку. В сегодняшней утренней газете сообщалось, что Нина Пейтон по-прежнему находится в коме и в критическом состоянии. Это неправда. Она в сознании. Кэтрин Корделл спасла ей жизнь, в чем я и не сомневался. Ко мне подходит процедурная сестра и ставит передо мной лоток, полный пробирок с кровью. Мы, как всегда, улыбаемся — дружелюбные коллеги, которые знают друг о друге только хорошее, Она молодая, с упругими грудями, которые, словно спелые дыни, выпирают под ее белым халатом, и у нее великолепные ровные зубы. Она забирает новую порцию лабораторных предписаний, машет мне рукой и выходит. Мне интересно, соленая ли на вкус ее кровь. Аппараты гудят и журчат, исполняя свою нескончаемую колыбельную. Я подхожу к компьютеру и вызываю список пациентов пятого западного корпуса. В этом корпусе двадцать палат, которые располагаются в форме буквы Н, а рабочее место медсестры находится как раз в поперечине. Я просматриваю список пациентов — всего их тридцать три, — обращая внимание на возраст и диагноз. Останавливаюсь на двенадцатом имени, пациенте из палаты 521. «Герман Гвадовски, 69 лет. Лечащий врач: доктор Кэтрин Корделл. Диагноз: экстренная лапаротомия вследствие множественной травмы брюшной полости». Палата 521 находится в коридоре, параллельном палате Нины Пейтон. Оттуда палата Нины не просматривается. Я щелкаю мышью по строчке «господин Гвадовски» и получаю доступ к результатам его анализов. Он находится в больнице вот уже две недели, и практически ежедневно у него берут анализы. Я представляю себе его руки с исколотыми венами, покрытые синяками. По результатам его анализа на сахар я вижу, что он диабетик. Высокий уровень лейкоцитов указывает на наличие какой-то инфекции. Я замечаю, что в его ране на ноге начинает развиваться некроз, что характерно для диабета, при котором нарушается процесс кровообращения в конечностях. Я сосредоточиваюсь на электролитах. Уровень калия устойчиво повышается: 4,5 две недели назад, 4,8 на прошлой неделе, 5,1 вчера. Он стар, и его разрушенные диабетом почки ежедневно выделяют токсины, которые накапливаются в крови. К таким токсинам относится и калий. Очень скоро он перешагнет предельно допустимый рубеж. Я никогда не видел этого господина Германа Гвадовски — по крайней мере, в лицо. Я подхожу к пробиркам с кровью и смотрю на этикетки. Лоток как раз из пятого корпуса, восточного и западного крыла, и в лунках стоят двадцать четыре пробирки. Я нахожу пробирку с красной пробкой из палаты 521. Это кровь господина Гвадовски. Я вытаскиваю пробирку и изучаю ее, поворачивая на свет. Кровь не свернулась, и жидкость выглядит темной и противной, как будто ее качали вовсе не из вены господина Гвадовски, а из затхлого колодца. Я открываю пробирку и принюхиваюсь к ее содержимому. Я чувствую запах стариковской мочи, тошнотворную сладость инфекции. Я улавливаю запах тела, тронутого тленом, пусть даже мозг его продолжает отрицать, будто оболочка умирает. Вот так я знакомлюсь с господином Гвадовски. Дружба будет недолгой. * * * Анджела Роббинс, будучи добросовестной медсестрой, была крайне возмущена тем, что десятичасовая доза антибиотиков для Германа Гвадовски до сих пор не доставлена. Она подошла к дежурному администратору пятого западного корпуса и сказала: — Я жду внутривенные препараты для Гвадовски. Вы не могли бы еще раз позвонить в аптеку? — А вы проверяли доставку? Она была в девять. — Там ничего не было для Гвадовски. Ему нужно срочно делать инъекцию зосина. — О, я вспомнила. — Администратор встала из-за стола и подошла к ящику, стоявшему на другом прилавке. — Недавно принесли из четвертого западного корпуса. — Из четвертого? — Да, лекарства по ошибке доставили на другой этаж. — Администратор сверилась с табличкой. — Гвадовски, палата пять-двадцать-один-А. — Все правильно, — сказала Анджела, забирая пакет с лекарствами. По пути в палату она еще раз прочитала этикетку, проверив имя пациента, лечащего врача и дозу зосина, которую добавили к солевому раствору. Все оказалось правильным. Восемнадцать лет назад, когда Анджела только начинала работать в больнице, дежурная медсестра могла сама прийти в аптеку, взять пакетик с внутривенным лекарством и добавить его к выписанным препаратам. Из-за неоднократных ошибок, допущенных невнимательными медсестрами, и последовавших за ними судебных процессов порядок выдачи лекарств изменился. Теперь даже обыкновенная емкость, содержащая солевой раствор с добавлением калия, должна была пройти через больничную аптеку. Это был очередной узел и без того сложной механики здравоохранения, и Анджела в глубине души возмущалась таким порядком. Усложнение процедуры выдачи лекарств повлекло за собой опоздание более чем на час в доставке жизненно важного препарата. Она подвесила к капельнице свежую емкость. Все это время Гвадовски лежал, не двигаясь. Вот уже две недели он находился в коме и уже источал запах скорой смерти. Анджела слишком давно работала медсестрой и научилась распознавать этот запах, который, как и кислый запах пота, был прелюдией к финалу. Всякий раз, улавливая его, она тихонько бормотала: «Этот не выживет». То же самое она подумала и сейчас, включая капельницу и проверяя жизненные показатели пациента: «Этот не выживет». И все равно она выполняла свои обязанности так же старательно, как и в отношении любого другого пациента. Подошло время обтирания. Она поднесла к кровати таз с теплой водой, намочила в нем губку и стала протирать лицо Гвадовски. Он лежал с открытым ртом, язык его был сухим и сморщенным. Если бы только родные позволили ему уйти. Если бы только освободили от мучений. Но сын по-прежнему настаивал на уходе за больным, и старик продолжал жить, если только это можно было назвать жизнью. Как бы то ни было, сердце все билось в разрушающейся оболочке тела. Она приподняла больничную пижаму пациента и осмотрела брюшную полость. Рана выглядела красноватой, что обеспокоило медсестру. На руках пациента уже не было живого места, так что для внутривенных инъекций была доступна лишь центральная вена. Анджела следила за тем, чтобы рана была чистой, а повязка свежей. После обтирания она собиралась сменить ее. Она протерла тело, пробежав губкой по выступающим ребрам. Она бы сказала, что этот пациент никогда не отличался развитой мускулатурой, а теперь его грудная клетка больше напоминала костяной каркас, обтянутый пергаментом. Медсестра расслышала шаги и, к своему неудовольствию, увидела в дверях сына Гвадовски. Одним лишь взглядом он заставил ее нервничать — таким уж он был человеком, привыкшим во всем видеть чужие огрехи. Так же он вел себя и с родной сестрой. Однажды Анджела слышала, как они ругались, и еле удержалась, чтобы не вступиться за бедную женщину. В конце концов, Анджела была не вправе высказать этому сукину сыну все, что она о нем думает. Но и быть с ним чрезмерно любезной тоже была не обязана. Поэтому она лишь кивнула ему в знак приветствия и продолжила процедуру. — Как он? — спросил Иван Гвадовски. — Без изменений. — Ее тон был прохладным и деловым. Ей хотелось, чтобы он ушел, перестав притворяться, будто заботится об отце, и предоставил ей возможность делать свое дело. Она была достаточно проницательной, чтобы понимать, что сын бывал здесь вовсе не из-за любви к отцу. Просто он привык властвовать над всем и вся. В том числе и над смертью.